ей, стал гладить светловолосые головки и ласково  утешать  их,
приговаривая: "Ну в чем  дело,  что  случилось?"  Но  дети  не  унимались.
Наконец, всхлипывая, они проговорили: "Дедушка-император умер!"
     Профессор удивился тому, что смерть главы государства оплакивают даже
дети. Но это заставило его задуматься  не  только  над  отношениями  между
царствующим домом и народом. На Западе его,  японца,  приверженца  бусидо,
постоянно  поражала  непривычная   для   его   восприятия   импульсивность
европейцев в выражении чувств. Смешанное  чувство  недоверия  и  симпатии,
которое он в таких случаях испытывал, он до сих пор не  мог  забыть,  даже
если бы хотел. А теперь профессор сам удивлялся тому, что дама не плачет.
     Однако за первым открытием немедленно последовало второе.
     Это случилось, когда от воспоминаний об умершем юноше они  перешли  к
мелочам повседневной жизни и вновь вернулись к воспоминаниям о нем.  Вышло
так, что бумажный веер, выскользнув из рук профессора, упал  на  паркетный
пол. Разговор не был настолько  напряженным,  чтобы  его  нельзя  было  на
минуту прервать. Поэтому  профессор  нагнулся  за  веером.  Он  лежал  под
столиком, как раз возле спрятанных в туфли белых таби гостьи.
     В эту секунду профессор случайно взглянул на колени дамы. На  коленях
лежали ее руки, державшие носовой платок. Разумеется, само по себе это еще
не было открытием. Но тут  профессор  заметил,  что  руки  у  дамы  сильно
дрожат. Он заметил, что она, вероятно, силясь  подавить  волнение,  обеими
руками изо всех сил комкает платок, так что он чуть не рвется. И, наконец,
он заметил, что в тонких пальцах вышитые концы смятого шелкового  платочка
подрагивают, словно от дуновения ветерка. Дама лицом улыбалась,  на  самом
же деле всем существом своим рыдала.
     Когда профессор поднял веер и выпрямился,  на  лице  его  было  новое
выражение: чрезвычайно сложное, в какой-то мере театрально  преувеличенное
выражение, которое складывалось из чувства почтительного смущения  оттого,
что  он  увидел  нечто,  чего  ему  видеть  не  полагалось,  и   какого-то
удовлетворения, проистекавшего из сознания этого чувства.
     - Даже я, не имея детей, хорошо понимаю, как  вам  тяжело,  -  сказал
профессор тихим, прочувствованным голосом, несколько напряженно запрокинув
голову, как будто он смотрел на что-то ослепляющее.
     - Благодарю вас. Но теперь, как бы там ни было, это непоправимо.
     Дама слегка наклонила голову. Ясное  лицо  было  по-прежнему  озарено
спокойной улыбкой.


     Прошло два часа. Профессор принял ванну, поужинал, затем поел вишен и
опять удобно уселся в плетеное кресло на веранде.
     В летние сумерки долго еще держится  слабый  свет,  и  на  просторной
веранде с раскрытой  настежь  стеклянной  дверью  все  никак  не  темнело.
Профессор  давно  уже  сидел  в  полусумраке,  положив  ногу  на  ногу   и
прислонившись головой к спинке кресла, и рассеянно глядел на красные кисти
фонаря-гифу. Книга Стриндберга снова была у него в руках, но, кажется,  он
не прочел ни одной страницы. Вполне естественно. Мысли профессора все  еще
были полны героическим поведением госпожи Нисиямы Токуко.
     За ужином профессор подробно рассказал обо  всем  жене.  Он  похвалил
поведение гостьи, назвав его бусидо японских женщин. Выслушав эту историю,
жена, любившая Японию и японцев, не могла не отнестись к рассказу  мужа  с
сочувствием. Профессор был  доволен  тем,  что  нашел  в  жене  увлеченную
слушательницу. Теперь в  сознании  профессора  на  некоем  этическом  фоне
вырисовывались уже три представления - жена, дама-гостья и фонарь-гифу.
     Профессор долго пребывал в такой счастливой  задумчивости.  Но  вдруг
ему вспомнилось, что его просили прислать статью  для  одного  журнала.  В
этом журнале под рубрикой "Письма  современному  юношеству"  публиковались
взгляды различных авторитетов на вопросы морали. Использовать  сегодняшний
случай и сейчас же изложить и послать свои впечатления?.. При  этой  мысли
профессор почесал голову.
     В руке, которой профессор почесал  голову,  была  книга.  Вспомнив  о
книге, он раскрыл ее  на  недочитанной  странице,  которая  была  заложена
визитной карточкой. Как раз в эту минуту вошла горничная и зажгла над  его
головой фонарь-гифу, так что даже мелкую  печать  можно  было  читать  без
затруднения. Профессор рассеянно, в сущности, не собираясь читать, опустил
глаза на страницу. Стриндберг писал:
     "В пору моей  молодости  много  говорили  о  носовом  платке  госпожи
Хайберг, кажется парижанки. Это был прием двойной  игры,  заключавшейся  в
том, что, улыбаясь лицом, руками она рвала платок. Теперь мы называем  это
дурным вкусом..."
     Профессор опустил книгу на колени. Он  оставил  ее  раскрытой,  и  на
странице все еще лежала карточка Нисиямы Токуко. Но мысли профессора  были
заняты уже не этой дамой. И не женой, и не японской  культурой.  А  чем-то
еще  неясным,  что  грозило  разрушить  безмятежную  гармонию  его   мира.
Сценический  прием,   мимоходом   высмеянный   Стриндбергом,   и   вопросы
повседневной морали, разумеется, вещи разные. Однако в намеке,  скрытом  в
прочитанной  фразе,  было  что-то  такое,  что   расстраивало   благодушие
разнеженного ванной профессора. Бусидо и этот прием...
     Профессор недовольно покачал головой и стал снова смотреть вверх,  на
яркий свет разрисованного осенними травами фонаря-гифу.





                            Акутагава Рюноскэ

                                 ОБЕЗЬЯНА




     Дело было в то время, когда я, возвратившись  из  дальнего  плавания,
уже готов был проститься со званием "ханг„ку"  (так  на  военных  кораблях
называют кадетов). Это произошло  на  третий  день  после  того,  как  наш
броненосец вошел в порт ‚косука,  часа  в  три  дня.  Как  всегда,  громко
протрубил рожок, призывавший на перекличку увольняемых на берег. Не успела
у  нас  мелькнуть  мысль:  "Да  ведь  сегодня  очередь  сходить  на  берег
правобортовым, а они уже выстроились  на  верхней  палубе!"  -  как  вдруг
протрубили общий сбор. Общий сбор - дело нешуточное. Решительно ничего  не
понимая, мы бросились наверх, на бегу спрашивая друг друга, что случилось.
Когда все построились, помощник командира сказал нам так:
     - За последнее время на  нашем  корабле  появились  случаи  кражи.  В
частности, вчера, когда из города приходил  часовщик,  у  кого-то  пропали
серебряные карманные часы. Поэтому сегодня мы произведем поголовный  обыск
команды, а также осмотрим личные вещи.
     Вот что примерно он нам  сказал.  О  случае  с  часовщиком  я  слышал
впервые, но что у нас бывали покражи, это мы знали: у одного унтер-офицера
и у двоих матросов пропали деньги.
     Раз личный обыск, понятно, всем пришлось  раздеться  догола.  Хорошо,
что было только начало октября, когда кажется, что еще лето, - стоит  лишь
посмотреть, как ярко  озаряет  солнце  буи,  колышущиеся  в  гавани,  -  и
раздеваться не так  уж  страшно.  Одна  беда:  у  некоторых  из  тех,  кто
собирался  на  берег   повеселиться,   при   обыске   нашли   в   карманах
порнографические открытки,  превентивные  средства.  Они  стояли  красные,
растерянные, не знали, куда деться. Кажется, двоих-троих офицеры побили.
     Как бы там ни было, когда  всей  команды  шестьсот  человек,  то  для
самого краткого обыска все-таки  нужно  время.  И  странное  же  это  было
зрелище,  более  странного  не  увидишь:  шестьсот  человек,  все   голые,
толпятся, заняв всю верхнюю палубу. Те, что с черными лицами и  руками,  -
кочегары; в краже заподозрили было их, и теперь они с мрачным видом стояли
в одних трусах: хотите, мол, обыскивать, так ищите где угодно.
     Пока на верхней палубе заваривалась эта каша,  на  средней  и  нижней
палубах начали перетряхивать вещи. У всех люков  расставили  кадетов,  так
что с верхней палубы вниз - ни ногой. Меня назначили производить обыск  на
средней и нижней палубах, и я с товарищами  ходил,  заглядывая  в  вещевые
мешки и сундучки матросов. За все  время  пребывания  на  военном  корабле
таким делом я занимался впервые, и рыться в койках, шарить по полкам,  где
лежали вещевые мешки, оказалось куда хлопотнее, чем я думал. Тем  временем
некий Макита, тоже кадет, как и я, нашел украденные вещи. И часы, и деньги
лежали в ящике сигнальщика по имени  Нарасима.  Там  же  нашелся  ножик  с
перламутровой ручкой, который пропал у стюарда.
     Скомандовали  "разойтись"  и  сейчас  же  после  этого  -  "собраться
сигнальщикам". Остальные, конечно,  были  рады-радешеньки.  В  особенности
кочегары, на  которых  пало  подозрение,  -  они  чувствовали  себя  прямо
счастливчиками. Но когда сигнальщики собрались,  оказалось,  что  Нарасимы
среди них нет.
     Я-то был еще неопытен и ничего этого не знал, но,  как  говорили,  на
военных кораблях не  раз  случалось,  что  украденные  вещи  находятся,  а
виновник - нет. Виновники, разумеется,  кончают  самоубийством,  причем  в
девяти случаях из десяти вешаются в угольном трюме, в воду  же  редко  кто
бросается. Рассказывали, впрочем, что на нашем корабле был  случай,  когда
матрос распорол себе живот, но его нашли еще живого и,  по  крайней  мере,
спасли ему жизнь.
     Поскольку  случались  такие  вещи,  то,  когда  стало  известно,  что
Нарасима  исчез,  офицеры  струхнули.  Я  до  сих  пор  живо  помню,   как
переполошился помощник командира. Говорили, что в прошлой войне он показал
себя  настоящим  героем,  но  сейчас  он  даже  в  лице  изменился  и  так
волновался,  что  прямо  смешно  было  смотреть.   Все   мы   презрительно
переглянулись. Постоянно твердит о воспитании воли, а сам так раскис!
     Сейчас же по приказу помощника командира  начались  поиски  по  всему
кораблю. Ну, тут всех охватило особого рода приятное  возбуждение.  Совсем
как у  зевак,  бегущих  смотреть  пожар.  Когда  полицейский  отправляется
арестовать преступника,  неизменно  возникает  опасение,  что  тот  станет
сопротивляться, однако на военном корабле это исключено. Хотя  бы  потому,
что между нами и матросами строго - так  строго,  что  штатскому  даже  не
понять, - соблюдалось разделение на высших  и  низших,  а  субординация  -
великая сила. Охваченные азартом, мы сбежали вниз.
     Как раз в эту минуту сбежал вниз и Макита и тоже с таким видом,  что,
мол, ужасно интересно, хлопнул меня сзади по плечу и сказал:
     - Слушай, я вспомнил, как мы ловили обезьяну.
     - Ничего, эта обезьяна не  такая  проворная,  как  та,  все  будет  в
порядке.
     - Ну, знаешь, если мы будем благодушествовать, как раз  и  упустим  -
удерет.
     - Пусть удирает. Обезьяна - она и есть обезьяна.
     Так, перебрасываясь шутками, мы спускались вниз.
     Речь шла об обезьяне, которую во время кругосветного плавания получил
в Австралии от кого-то в подарок наш комендор. За  два  дня  до  захода  в
Вильгельмсгафен она стащила у  капитана  часы  и  куда-то  пропала,  и  на
корабле поднялся переполох. Объяснялся он отчасти  и  тем,  что  во  время
долгого плавания все изнывали от скуки. Не говоря уж о комендоре, которого
это  касалось  лично,  все  мы,  как  были  в  рабочей  одежде,  бросились
обыскивать корабль - снизу, от самой кочегарки, доверху, до артиллерийских
башен, словом, - суматоха поднялась невероятная. К тому же на корабле было
множество других животных и птиц, у кого - полученных в подарок, у кого  -
купленных, так что, пока мы бегали по кораблю, собаки хватали нас за ноги,
пеликаны кричали, попугаи  в  клетках,  подвешенных  на  канатах,  хлопали
крыльями, как ошалелые, - в общем, все было как во время пожара в цирке. В
это мгновение проклятая обезьяна  вдруг  выскочила  откуда-то  на  верхнюю
палубу и с часами в лапе хотела взобраться на мачту. Но у  мачты  как  раз
работали несколько матросов, и они, разумеется, ее не пустили. Один из них
схватил ее за шею, и обезьяну без труда скрутили. Часы,  если  не  считать
разбитого стекла,  остались  почти  невредимы.  По  предложению  комендора
обезьяну подвергли наказанию - двухдневной голодовке. Но забавно, что  сам
же комендор не выдержал и еще до истечения срока дал обезьяне  морковки  и
картошки. "Как увидел ее такую унылую - хоть  обезьяна,  а  все  же  жалко
стало", - говорил он. Это, положим, непосредственно к делу  не  относится,
но, принимаясь искать Нарасиму, мы и в самом деле испытывали  примерно  то
же, что и тогда в погоне за обезьяной.
     Я первым достиг палубы. А на нижней палубе,  как  вы  знаете,  всегда
неприятно темно. Лишь тускло поблескивают полированные металлические части
и окрашенные железные листы. Кажется, будто задыхаешься, - прямо сил  нет.
В этой темноте я сделал несколько  шагов  к  угольному  трюму  и  едва  не
вскрикнул от неожиданности:  у  входа  в  трюм  торчала  верхняя  половина
туловища. По-видимому, человек только  что  намеревался  через  узкий  люк
проникнуть в трюм и уже спустил ноги. С моего места я  не  мог  разобрать,
кто это, так как голова его была опущена, и я видел только плечи  в  синей
матросской блузе и фуражку. К тому же в полутьме вырисовывался только  его
силуэт. Однако я инстинктивно догадался,  что  это  Нарасима.  Значит,  он
хочет сойти в трюм, чтобы покончить с собой.
     Меня  охватило  необыкновенное   возбуждение,   невыразимо   приятное
возбуждение, когда кровь закипает во всем теле. Оно - как бы это  сказать?
- было точь-в-точь таким, как у  охотника,  когда  он  с  ружьем  в  руках
подстерегает дичь. Не помня себя, я подскочил к Нарасиме  и  быстрей,  чем
кидается на добычу охотничья собака, обеими руками крепко вцепился  ему  в
плечи.
     - Нарасима!
     Я выкрикнул это имя без всякой брани, без ругательств,  и  голос  мой
как-то странно дрожал. Нечего  говорить,  что  это  и  в  самом  деле  был
виновный - Нарасима.
     Нарасима, даже не пытаясь высвободиться  из  моих  рук,  все  так  же
видимый из люка по пояс, тихо поднял голову и посмотрел на  меня.  Сказать
"тихо" - этого мало. Это было такое "тихо", когда все  силы,  какие  были,
иссякли  -  и  не  быть  тихим  уже  невозможно.  В  этом  "тихо"  таилась
неизбежность, когда ничего больше не остается, когда  бежать  некуда,  это
"тихо" было как полусорванная  рея,  которая,  когда  шквал  пронесся,  из
последних сил стремится  вернуться  в  прежнее  положение.  Бессознательно
разочарованный тем, что ожидаемого сопротивления  не  последовало,  и  еще
более этим раздраженный, я смотрел на это "тихо" поднятое лицо.
     Такого лица я больше ни разу не  видал.  Дьявол,  взглянув  на  него,
заплакал бы - вот какое это было лицо! И даже после этих моих слов вы,  не
видевшие этого лица, не в состоянии себе его представить. Пожалуй, я сумею
описать вам эти полные слез глаза. Может быть,  вы  сможете  угадать,  как
конвульсивно подергивались мускулы рта, сразу же вышедшие  из  повиновения
его воле. И само это потное, землисто-серое  лицо  -  его  я  легко  сумею
изобразить. Но  выражение,  складывающееся  из  всего  этого  вместе,  это
страшное выражение  -  его  никакой  писатель  не  опишет.  Для  вас,  для
писателя, я спокойно кончаю на этом свое описание. Я почувствовал, что это
выражение как молния выжгло что-то у меня в душе  -  так  сильно  потрясло
меня лицо матроса.
     - Негодяй! Чего тебе тут надо? - сказал я.
     И вдруг мои слова прозвучали так, словно "негодяй" - я сам.  Что  мог
бы я ответить на вопрос:  "Негодяй,  чего  тебе  тут  надо?"  Кто  мог  бы
спокойно сказать: "Я хочу сделать из этого человека преступника"? Кто  мог
бы это сделать, глядя на такое лицо? Так, как я  сейчас  вам  рассказываю,
кажется, что это длилось долго, но на самом  деле  все  эти  самообвинения
промелькнули у меня в душе за одну секунду. И вот в  этот  самый  миг  еле
слышно, но отчетливо донеслись до моего слуха слова: "Мне стыдно".
     Выражаясь образно, я мог бы сказать, что эти слова мне прошептало мое
собственное сердце. Они отозвались в моих нервах, как укол иглы. Мне  тоже
стало "стыдно", как и Нарасиме, и захотелось склонить голову перед чем-то,
стоящим выше нас. Разжав пальцы, вцепившиеся в плечи Нарасимы,  я,  как  и
пойманный мною преступник, с отсутствующим взглядом  застыл  над  люком  в
трюм.
     Остальное вы можете себе представить и без моего  рассказа.  Нарасима
сейчас же посадили в карцер, а на другой день отправили в военную тюрьму в
Урагу. Не хочется об этом говорить, но заключенных  там  часто  заставляют
"таскать ядра". Это значит, что целыми днями они  должны  перетаскивать  с
места на место на расстояние  нескольких  метров  чугунные  шары  весом  в
девятнадцать кило. Так вот, если говорить о мучениях, то мучительней этого
для заключенных нет  ничего.  Помню,  у  Достоевского  в  "Мертвом  доме",
который вы мне когда-то давали прочесть, говорится,  что,  если  заставить
арестанта много раз переливать воду из ушата в ушат, от  этой  бесполезной
работы  он  непременно  покончит  с  собой.  А  так  как   арестанты   там
действительно заняты такой работой, то остается лишь удивляться, что среди
них не бывает самоубийц. Туда-то  и  попал  этот  сигнальщик,  которого  я
поймал, - веснушчатый, робкий, тихий человечек...
     Вечером, когда я с приятелями-кадетами стоял у  борта  и  смотрел  на
таявший в сумерках порт, ко мне подошел Макита и шутливо сказал:
     - Твоя заслуга, что взяли обезьяну живой.
     Должно быть, он думал, что в душе я этим горжусь.
     - Нарасима - человек. Он не обезьяна, - ответил я резко и  отошел  от
борта.
     Остальные, конечно, удивились: мы с Макитой еще в  кадетском  корпусе
были друзьями и ни разу не ссорились.
     Шагая по палубе от кормы к носу, я с теплым  чувством  вспомнил,  как
растерян был помощник командира, беспокоившийся о Нарасиме. Мы  относились
к сигнальщику как к обезьяне, а он ему по-человечески сочувствовал. И  мы,
дураки, еще презирали его - невыразимая глупость! У меня стало скверно  на
душе, я понурил голову. И опять зашагал по уже темной  палубе  от  носа  к
корме, стараясь ступать как можно тише.  А  то,  казалось  мне,  Нарасима,
услышав в карцере мои бодрые шаги, оскорбится.
     Выяснилось, что Нарасима совершал кражи из-за женщин. На  какой  срок
его приговорили, я  не  знаю.  Во  всяком  случае,  несколько  месяцев  он
просидел за решеткой: потому что обезьяну можно простить и  освободить  от
наказания, человека же простить нельзя.





                            Акутагава Рюноскэ

                                 СЧАСТЬЕ




     Перед входом висела реденькая тростниковая занавеска,  и  сквозь  нее
все, что происходило на улице, было хорошо  видно  из  мастерской.  Улица,
ведущая к храму Ки„мидзу, ни на минуту не оставалась пустой. Прошел  бонза
с гонгом. Прошла женщина в роскошном праздничном наряде.  Затем  -  редкое
зрелище - проехала тележка с плетеным камышовым верхом, запряженная  рыжим
быком. Все это  появлялось  в  широких  щелях  тростниковой  занавески  то
справа, то слева и, появившись, сейчас же исчезало. Не менялся только цвет
самой земли на  узкой  улице,  которую  солнце  в  этот  предвечерний  час
пригревало весенним теплом.
     Молодой подмастерье, равнодушно глядевший из мастерской на  прохожих,
вдруг, словно вспомнив что-то, обратился к хозяину-гончару:
     - А на поклонение к Каннон-сама по-прежнему народ так и валит.
     - Да! - ответил гончар несколько недовольно, может быть  оттого,  что
был поглощен работой. Впрочем, в лице, да и во всем облике этого забавного
старичка с крошечными глазками и вздернутым носом злости не было ни капли.
Одет он был в холщовое кимоно. А на  голове  красовалась  высокая  помятая
шапка момиэбоси, что делало его похожим на фигуру с картин  прославленного
в то время епископа Тоба.
     - Сходить, что ли, и мне поклониться? А то никак  в  люди  не  выйду,
просто беда.
     - Шутишь...
     - Что ж, привалило бы  счастье,  так  и  я  бы  уверовал.  Ходить  на
поклонен