етко
и быстро, и то, что показалось бы еще секунду назад  свалкой  разрозненных
фактов, посторонних и друг другу, и  уж  подавно  самому  Малянову  с  его
заморочками, схлопнулось в густо замешанное единство,  а  потом  полыхнуло
долгой ослепительной вспышкой.
     Конечно,   должен   существовать   какой-то   механизм   отслеживания
самопроизвольно  возникающей  здесь  принципиально   новой,   эмоционально
насыщенной информации и ее включения в общевселенский творческий  процесс.
Но лишь той, которая для единства не чужеродна, а,  напротив,  увеличивает
силы,  постоянно  склеивающие  воедино  постоянно  усугубляемую  развитием
чересполосицу разлетающегося мира.
     Ох, ну конечно! А богословы головы ломали веками,  листочки  какие-то
на  одном  стебельке  придумывали  в  качестве   поясняющего   триединство
образа... Впрочем, они ведь даже радио не знали.
     Приемник, передатчик, средство передачи. Троица!
     И сколько же, наверное, этих малых передатчиков,  питающих  громадный
приемник... И среди животных, наверное, они тоже есть, не зря  в  каком-то
из прозрений лев в раю возлежит рядом с агнцем. Как это я говорил сегодня,
сам  не  понимая,  насколько  в  точку  попадаю:  волчара,  трусящий  мимо
беззащитной косули... Ал! Информационное включение! Жизнь вечная...
     Малянов резко встал и вышел в большую комнату. Ирка и Бобка не  спали
-  успокаиваясь  помаленьку,  сидели  на  диване  и  ворковали  о   чем-то
вполголоса. Влажные волосы на голове у распаренного, умиротворенного Бобки
торчали в стороны.
     Малянов вклинился на диван между ними  и  осторожно  обнял  обоих  за
плечи. Легонько прижал к себе. Ирка - измотанная, со слипающимися  глазами
и руками, красными после стирки, - покосилась на него чуть удивленно:  она
давно отвыкла от таких нежностей.
     - А ну-ка, ребята,  -  сказал  Малянов.  -  Повторяйте  за  мной  оба
слаженным и восторженным хором: не хлебом единым! Не хлебом единым! Ну!
     - Ты чего, пап? - обалдело и немного встревоженно спросил Бобка.
     И  вдруг  Ирка,  коротко  заглянув  Малянову  в  глаза  непонимающим,
преданным взглядом - видишь? подчиняюсь! не знаю,  что  ты  задумал,  чего
хочешь, но подчиняюсь! мы вместе, и я  верю,  что  ничего  плохого  ты  не
сделаешь! - сказала решительно:
     - Слушай, что отец велит! Три - четыре!..
     - Не хлебом единым! Не хлебом единым!!
     У Малянова  намокли  глаза,  переносицу  жгло  изнутри,  и  судорогой
невозможного плача сводило лицо. И в памяти всплыло вдруг:  "Сказали  нам,
что эта дорога нас приведет к океану смерти - и  мы  с  полпути  повернули
обратно. С тех пор все тянутся перед нами кривые глухие окольные тропы..."
     К океану смерти...
     Но  в  ответ  ярко  брызнул  из  души  давно  и,  казалось,  навсегда
погребенный в ней, засыпанный осенними золотыми листьями, продутый голубым
невским ветром  Некрополь  Лавры,  куда  однажды  водила  его  мать,  -  и
красивый, помнящийся очень громадным памятник с надписью: "Аще не умрет  -
не оживет".
     "Мам, а мам, что там написано?"  -  "А  ты  сам  прочитать  разве  не
можешь? Ты же  хорошо  уже  читаешь,  Димочка!  Ну-ка,  читай!"  -  "Да  я
прочитал! Я только не понимаю, что это значит!" - "А-а! Ну, Димочка, это я
и сама не  очень  понимаю.  Это  религия..."  А  над  городом  гремели  из
репродукторов радостные марши,  алые  стяги  реяли,  колотились  кумачовые
лозунги на  ветру,  и  отовсюду,  как  залп  "Авроры",  бабахало  в  глаза
крупнокалиберное "40" - приближалась годовщина  Великой!!!  Октябрьской!!!
Социалистической!!!
     - А теперь повторяйте: аще не умрет - не оживет. Втроем!..
     - Аще не умрет - не оживет! Аще не умрет - не оживет!!
     - Ну, пап! - Бобка восхищенно прихлопнул себя ладонями по коленкам  и
вскочил. - Я т-тя щас переплюну! Только вы сидите  вот  так,  обнявшись...
Сто лет вас так не видел. Я мигом!
     И он, забыв о ранах, выскочил в свою комнату  -  но  буквально  через
секунду прилетел обратно, торопливо листая какую-то книжку; Малянов  успел
только провести ладонью по джемперу  на  Иркином  плече,  а  потом  по  ее
обнаженной шее - а она успела ткнуться мокрыми губами  ему  в  подбородок.
Она была женщина, и ей можно было плакать. Она и плакала.
     - Вот! - воскликнул Бобка, переставая листать, и чуть затрудненным от
боли в боку движением сел на стул напротив них. Уставился на  страницу.  -
Жутко мне нравится... "Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею
всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять,  а  не  имею
любви, - то я  ничто.  Любовь  долго  терпит,  милосердствует,  любовь  не
завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует,  не  ищет
своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется
истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит.  Любовь
никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут,  и
знание упразднится. Ибо мы отчасти знаем и отчасти пророчествуем; когда же
настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится".
     - Нет, Бобка! - всхлипывая, улыбнулась Ирка. - Так дело не пойдет! По
книжке-то кто угодно может - а ты навскидку, от души! Как папа!
     На мгновение Бобка  озадаченно  насупился  -  и,  подмигнув  Малянову
здоровым глазом, очень серьезно сказал:
     - Аще не умрет - не оживет.
     И они засмеялись.
     А потом сказали Богу, как другу..."