- Я ничего никогда не крал, Айрис. Даже безделушек. Тем  более  того,
что мне дорого.
     - Что?
     - Я говорю, украсть, что любишь и в чем нуждаешься, куда труднее, чем
то, что безразлично... ты так не считаешь? Это как бы капитуляция. Как  бы
сам признаешь, что не достоин того, что любишь. И никогда  уже  не  будешь
достоин, никогда уже не сможешь добиться естественным путем.
     - Что за вздор, Ринальдо!  Я  просто  не  могу  понять  твоих  вечных
максим! Сколько же можно всех воспитывать?
     Он хотел ответить, но не успел.
     - Как ты мстишь. Сколько злобы, ненависти...  Неужели  можно  столько
лет любить и желать зла?
     - Не знаю, - сказал он. - Про зло - разумеется, чушь, а вот любить...
- он пожал плечами. - Просто без  тебя  мне  как-то  бессмысленно.  Как-то
скудно, понимаешь?
     - Скудно... - задумчиво повторила она. - Понимаю...
     Она не понимает, подумал Ринальдо. Она знает лишь свое "скудно":  Чан
в Совете, Чан в  Коорцентре,  Чан  на  испытаниях.  Чан  в  рейсе,  Чан  с
друзьями, Чан с подругами... Потом налетит  вдруг  -  топот,  смех,  крик,
грай, нечеловеческий клекот; а поутру  -  на  молочно-белой  коже  смуглые
пятна его поцелуев и тающая в сиянии неба точка его орнитоптера. Разве это
скудно? Это просто смешно.
     - Почему ты позволила ему вновь... прилетать?
     - Откуда знаешь? - вскинулась она и сразу поникла. - Он?!  -  она  не
произнесла, а почти всхлипнула это короткое слово, настолько  унизительной
была догадка. Ринальдо не ответил, даже не кивнул, но его глаза никогда не
умели врать; конечно он, ответили они за Ринальдо. - Потому что он добрый!
- в отчаянии крикнула Айрис.
     Ринальдо улыбнулся половиной лица.
     Третий курс оказался критическим для Чанаргвана. Ринальдо  ишачил  на
него как мог,  но  Чан  был  уже  совершенно  не  в  состоянии  заниматься
чем-либо, кроме тренажера, он находился на грани исключения и только  клял
судьбу. Ринальдо делал за него  вычисления,  а  Чан  сидел  рядом  и  клял
судьбу. И тогда хитроумный  Ринальдо  отказался  что-либо  делать  и  стал
говорить: "Бездарь!" Он говорил: "Ты никогда не оторвешься от Земли, разве
что пассажиром!" Он говорил: "Тебе пасти  коров!"  Чанаргван  возненавидел
его, и Айрис возненавидела тоже:  "Как  ты  можешь  сейчас!  Твоему  другу
плохо! Надо помочь, а уж потом указывать на какие-то недостатки..." Только
на ненависти  к  Ринальдо  Чанаргван  выпрямился;  только  чтобы  доказать
Ринальдо, и себе, и всем, что  он  -  не  бездарь  и  что  Ринальдо  -  не
настоящий друг. Тогда они еще мыслили  подобными  формулировками.  Полгода
спустя Ринальдо, уже  собиравшийся  все  рассказать  Чанаргвану,  попал  в
аварию на тренажере. Авария была редчайшей и крупной,  почти  невероятной,
отчасти Ринальдо был виноват в ней сам. Он так и  остался  полукалекой  на
всю жизнь, но, пока он валялся по госпиталям и  реабилитационным  центрам,
слава подлеца,  бросившего  талантливого,  но  разбрасывающегося  друга  в
тяжкий момент, приклеилась к нему навечно; скоро уж все и  забыли,  почему
Ринальдо подлец, просто известно было, что на него нельзя положиться.
     - И с чего это к тебе липнут наши  дети?  -  вдруг  сказала  Айрис  с
неприязнью. - Дахр... теперь - Чари... глазищи во, рот варежкой...
     - Они мне доверяют.
     - Вздор! Не знаю, как там Дахр, но о каком доверии  может  идти  речь
между мужчиной и женщиной?
     Бедная, подумал Ринальдо. Сгорела.
     - А о чем может идти речь?
     - О терпении, - отрезала Айрис. - Только о терпении. Ничего не  знать
и делать вид, что все - как всегда.
     Ринальдо только головой покачал.
     - Идите есть! - крикнула Чари, растворив  дверь.  В  комнату  повеяло
свежим и вкусным. Ринальдо оглянулся. Чари успела переодеться. На ней была
теперь вызывающе изящная, короткая  полупрозрачная  хламида  и  невесомый,
совершенно прозрачный синий шарф до щиколоток.
     - Ты оделась бы поприличнее, детка, - брезгливо приказала Айрис.
     - Вот еще! - с вызовом ответила Чари  и  уставилась  на  Ринальдо.  -
Теперь все так носят, - добавила она отчаянно, - когда хотят понравиться.
     - Ринальдо, - сказала Айрис устало. - Уходи.
     - Мама...
     - Помолчи. Ринальдо, я тебя прошу. Ты здесь не нужен.  Ты  же  всегда
это понимал, и сейчас понимаешь.
     - Нет, -  ответил  он  с  непривычным  и  оттого  еще  более  сладким
ощущением  причинения  ответной  боли.  Запретным  и  великолепным.  -  Не
понимаю.
     Лицо Айрис покрылось красными пятнами.
     - Выметайся.
     - Мама! - вспыхнула Чари. - Как тебе не стыдно!
     - Молчи, ты не понимаешь.
     Ринальдо медленно поднялся. Чари подскочила к нему и с силой ухватила
за локоть.
     - Не вздумайте уйти, - быстро произнесла она. - Это бывает с ней. Это
оттого, что Дахра нет и отец снова перестал прилетать. Я уже поставила  на
стол замечательную окрошку, вы в жизни такой не пробовали...
     - Чари-и... - с мукой выдавила Айрис. - Ты не понимаешь!
     - И не желаю, - энергично возразила Чари. - Не  желаю  понимать,  как
можно так обижать человека. Когда поймешь такую гадость -  надо  перестать
жить.
     - Чари, - укоризненно произнес Ринальдо, осторожно освобождаясь от ее
крепких пальцев. Чари озадаченно смотрела на него. Айрис бессильно уронила
голову на сомкнутые ладони; длинные белые волосы  упали  почти  до  колен,
слабо раскачиваясь единой слитной массой.
     - Этот чижик - мой первый муж, - глухо произнесла она из-под волос.
     Глаза Чари стали на пол-лица.
     - И... правда? И я - вот его дочь?
     - Нет! - выкрикнула Айрис, вскочив и сделав непонятный жест руками. -
Никогда!
     - А что же ты... Все равно не понимаю. Его дочь, скажи!
     - Нет, Чари, нет, - мягко сказал Ринальдо. - Мы с  твоей  мамой  были
очень недолго. Подо мной взорвался тренажер, и я стал смешной. А твоя мама
- трагическая натура, она не любит смешного.
     Тогда компания студентов разлеталась с пляжа; Ринальдо не  было,  он,
как всегда, не сумел выкроить время, был занят, и Айрис загорала  сама  по
себе, одна, и им с Чаном, которого она  давно  знала  как  близкого  друга
мужа, было по дороге. Он вел орнитоптер в двух  метрах  над  морем,  вдоль
скалистого  берега,  лавируя   на   предельной   скорости   с   немыслимым
мастерством,  в  полумраке,  грозившем  стать  тьмою.  Айрис   вскрикивала
ежеминутно,  и  Чанаргван  оборачивался  к  ней,  сверкая  безукоризненной
улыбкой. "Мы  убьемся...  столкнемся..."  -  пробормотала  она,  судорожно
цепляясь за его локоть. "Не убьемся", - просто ответил он, и  она  поняла,
что это правда. "Мы убьем кого-нибудь..." - беспомощно прошептала  она,  в
глубине души ожидая, что он ответит: "Не убьем" - и это тоже будет правда,
но он снова осветил ее абсолютно правильным полумесяцем улыбки и  ответил:
"Пусть не зевают" - и все в мире  внезапно  стало  на  свои  места  -  так
правильно, как она и помыслить не могла до той поры,  только  предощущала,
что  возможна  некая  высшая  правильность  и  точность:  кровь  зазвенела
раскрепощенным  гонгом,  а  Ринальдо  с  его  куцей   мудростью,   с   его
вымученными, причудливо и бесплодно сплетенными моралите пропал  навсегда.
Чан помолчал еще, потом полуобернулся к Айрис: "Это сама жизнь  летит  под
крыло. Преданно стелется, и отлетает, и кричит: задержись, возьми меня!  -
Он помедлил. - И ты берешь".
     Этот вечер все решил. Но Чанаргван был порядочным человеком, и  Айрис
тоже. Он взял ее лишь через год, когда Ринальдо был уже  в  реанимации,  и
взял не подло, а на целых шесть лет.
     За окном гомонили птицы.
     - Мама... - беззащитно сказала Чари.
     - Ну не так же это было, не так, -  болезненно  выговорила  Айрис.  -
Почему ты всегда лжешь?
     - Чтобы мне верили, - мгновенно ответил Ринальдо.
     - Слышала? - крикнула Айрис.
     - Ты, например, мне верила только  когда  я  врал  и  притворялся  не
собой. А стоило мне по рассеянности  или  усталости  захотеть  внимания  к
собственной персоне, а не к желанной тебе модели, я сразу  вываливался  из
отношений. Все связи рвались. Это такая жуть была -  даже  когда  ты  меня
ласкала, я не мог отделаться от чувства, что ты не меня ласкаешь, а  того,
кем я прикидываюсь тебе в угоду. Нам в угоду. При этом ты до самой  аварии
утверждала, что, кроме меня, тебе никто не нужен, что во мне твои корни...
     - Перестань!
     - А я всегда всем верил и очень хотел, чтобы всегда верили мне.  Хотя
бы в главном. Совершенно не переносил недоверия.  Совершенно  не  понимал,
как это можно - не верить. Потому что верить - это и значит: понимать,  не
отмахиваться от чужих слов, как от маловажной ерунды, а принимать  их  как
требующий  осмысления,  учета,  уважения  факт  природы.  И,  готовясь   к
какому-то главному - я тогда думал еще, что  у  нас  будет  главное,  -  я
принуждал себя лгать, чтобы ты привыкла, что я не обманываю.
     - Болтун... - Айрис села  опять,  глаза  ее  блестели  торжеством.  -
Сколько лет прошло, а я не могу без отвращения слышать твой голос.
     Ринальдо почувствовал, как Чари снова взяла его за руку.
     - Пойдемте, - сказала она тихо. - Вы хотите есть?  Или...  хотите,  я
вас провожу?
     - Хочу, - сказал Ринальдо. Это была правда. Странно,  подумал  он,  я
был убежден, что давно уже разучился хотеть для себя...
     - Чари, - мертво произнесла Айрис. - Если ты выйдешь сейчас из  дома,
можешь больше не возвращаться. Я тебя не впущу.
     - Ты думаешь, я так люблю этот дом? - звонко спросила Чари.
     На крыльце  они  остановились,  и  Чари  глубоко  вдохнула  лучистый,
зеленый от летних листьев воздух.
     - А знаете, Ринальдо, у нас здесь птицы ручные, - вдруг сообщила она.
- Вот так руку подставить - и тут же прилетит. Раньше мне нравилось  их  с
ладони кормить, а теперь разонравилось. Не люблю ничего ручного.
     - На мой взгляд, - улыбнулся Ринальдо, - для  птиц  быть  ручными  не
зазорно.
     Удивительное существо была эта Чари. Ей открыто можно было, не  боясь
обидеть или нажить противника, заявить  о  своем  несогласии,  да  еще  по
такому чудесному вопросу, как кормление с ладони птиц.
     - Для птиц - да, - нетерпеливо сказала Чари, - но и люди... Вот  мама
- устраивает трагедии из любящих людей, и в трагедиях этих прямо купается,
рыдает, не спит... И ничего не чувствует, по-моему.
     - Отчего же непременно из любящих?
     - Так вот именно потому что  ручные  и  риска  никакого!  Как  птица.
Подставишь  пустую  ладонь,  без  зернышек,  -  прилетит,  растерянно  так
покрутит головкой... на один бок, на другой бок, дескать,  что  ж  вы  так
обманываете... улетит. Через пять минут опять подставишь пустую ладонь - и
тут как тут. И она-то рада-радешенька, что к ней прилетают именно впустую!
На корм-то к кому угодно прилетят! Тщеславие одно...
     - Чари, а вам никогда не приходило в голову, что синицы прекрасно все
видят издалека, но просто не хотят  разочаровывать  пустую  ладонь.  Хотят
сделать ей приятное, что ли...  Обман  на  обман  -  а  в  итоге  все-таки
общение. Побыли вместе.
     - Никак не пойму, - проговорила Чари. - Неужели вы все еще любите?
     Ринальдо смущенно погладил свою лысеющую голову.
     - Есть столько состояний между "любишь" и "не любишь"...
     - Не могу представить, - решительно сказала Чари. - Уж  или  да,  или
нет.
     - Это не совсем так, - с удовольствием не согласился  Ринальдо.  -  И
потом, Чари... Надо  расставаться  вовремя.  Чтобы  застраховать  себя  от
одиночества. Понимаете?
     - Не понимаю, Ринальдо.
     - Чари. Если разойтись, покуда еще  любишь,  только  не  можешь  быть
вместе, - остается воспоминание. Остается надежда на новую  встречу.  Есть
для чего жить, есть для чего становиться лучше, делать все что можешь  как
можно лучше... Если промедлить  -  душа  выгорит  в  бесплодной  борьбе  и
останется пепелище. - Он помедлил. - Мне часто бывает грустно, но пусто  -
никогда. А ведь пустота хуже грусти.  Грусть  помогает  работать.  Пустота
сушит, останавливает. Я никогда не стану одинок.
     Чари, чуть приоткрыв рот, потрясенно и  зачарованно  смотрела  ему  в
лицо. Когда он  замолчал,  она  отвернулась,  оглядывая  лес,  но  в  лесу
раздался приближающийся топот, и Чжуэр,  вздымая  тяжелыми  бутсами  песок
тропинки, вылетел галопом из-за поворота. Он тяжело дышал, и воротник  его
перетянутого ремнями комбинезона был расстегнут на одну пуговицу;  но  еще
на бегу, поймав удивленный взгляд Ринальдо и истолковав его по-своему, как
относящийся к  форме  происходящего,  а  не  к  самому  происходящему,  он
застегнулся ловким, скользящим пролетом левой руки. А  в  правой  трепетал
белоснежный бланк шифрованной депеши.
     Ринальдо успел увидеть, как изумились глаза Чари, и мгновенное удушье
сжало грудь. Ринальдо на миг ослеп и оглох - но  тут  же  пришел  в  себя,
откинувшись спиной на резную опору, и первое, что он увидел прозрев, снова
были ослепительные глаза девушки, с испугом и  беспокойством  устремленные
на него.
     - Ну, что там взорвалось еще?  -  услышал  он  собственный  небрежный
голос.
     - Зашифровано вашим шифром!
     Ринальдо уже привычно, с ледяной душой, наложил дешифратор. Он думал,
что готов ко всему. Он снова ошибся.
     "Координационный центр - Комиссии. С Ганимеда,  из  Института  физики
пространства, поступил крайне странный запрос. Не исключено, что он  имеет
связь с событиями последних  дней.  Во-первых,  дирекция  просит  прислать
звездолетный  нейтринный  запал  для   проведения   неких   экспериментов.
Во-вторых, по просьбе сотрудника института  Саранцева  М.Ю.  -  специально
оговорено, что по частной просьбе, -  институт  запрашивает,  не  было  ли
замечено неполадок и сбоев  в  работе  нейтринных  запалов  при  последних
стартах".
     Вот теперь ноги перестали держать Ринальдо. Все спалось и бесформенно
слепилось вокруг, и погасло. Чжуэр попытался поддержать Ринальдо, но  Чари
порывисто  опередила  секретаря;  слепая  ладонь,  падавшая  в  бессильной
надежде на случайную опору, встретила ее твердую, горячую руку.
     - Вот... - выдохнул Ринальдо и больше ничего не смог  произнести.  Он
чувствовал себя сделанным из мокрой ваты. - Вот, - он сразу понял  все.  -
Опять как с Солнцем... Чари!
     - Я здесь, - поспешно сказала она. - Здесь, Ринальдо.
     И тут он понял совсем все.
     - Чжуэр! - протяжно крикнул он  -  так  кричат,  получив  смертельную
рану. - Председателю это пошло?!
     - Я вручил, - бесстрастно ответил Чжуэр, но Ринальдо показалось,  что
где-то в глубине его голоса отзвенел торжественный звук фанфар.
     - Он не сказал, что в шифрограмме? - тихо спросил Ринальдо.
     - Никак нет.
     - Что он сказал?
     - Он не сказал ничего. Он попросил у меня мой излучатель.
     - С какой целью?
     - Не могу знать.
     - И вы дали?! - потрясенно спросил Рннальдо.
     - Так точно, - и вновь за непроницаемой стеной точеного ответа  запел
победный горн.
     - И не спросили, зачем?
     - Это было бы бестактно с моей стороны, - твердо ответил Чжуэр.
     Ринальдо стал пружиной.
     - Чари, - бросил он, задыхаясь, -  милая  девочка,  хорошая,  спасибо
тебе, прости, я бегу. Твой отец в опасности!
     И он действительно побежал.
     - Чжуэр! - хлестнуло уже от поворота.
     Он бежал так, что Чжуэр с трудом  догнал  его  лишь  на  полдороге  к
прикорнувшему на песчаном берегу озерца орнитоптеру.


     Внизу, медленно поворачиваясь, возникала из дымки устремленная  ввысь
угловатая громада Совета.  Орнитоптер  снижался,  планируя  вдоль  нее  на
предельной скорости, и огненным частоколом летящие окна фасада перебирали,
перебрасывали друг другу прерывистый отсвет солнца.
     Ринальдо опоздал.
     Опоздал  буквально  на  несколько  секунд.  А  возможно,   Чанаргван,
понимая,  что  Ринальдо  появится  вскоре,  специально  медлил  и  ждал  с
излучателем в руке, когда распахнется громадная  дверь  кабинета,  воздух,
дрогнув, колыхнет портьеры  и  щуплая  фигурка  высветится  на  пороге,  -
возможно, эту последнюю маленькую радость он  сознательно  позволил  себе,
уже приняв последнее большое решение. Возможно, он думал, что  получил  на
нее право, ибо, возможно,  думал,  что  это  решение  -  самое  честное  и
мужественное из всех его решений. А возможно, он сам  уже  куражился,  как
божок-садист, ибо запредельно и непереносимо унизительным для его железной
воли борца и первопроходца оказалось то, что  все-таки  нет  ни  бога,  ни
диверсии,  ни  стихийного  бедствия  -  ничего,  что  можно   победить   и
превозмочь,  навалившись  изо  всех  сил,  -  что  его   сделал   мясником
просто-напросто нормальный, но необозримый технологический процесс, совсем
не враждебная работа самих же  людей;  и  мало  того  -  людей,  изыскания
которых, находясь в ведении Отдела  прикладных  исследований  Комиссии  по
переселению, находятся, в  конечном  счете,  в  его  собственном  ведении.
Возможно. Ринальдо не успел даже крикнуть, влетев в сумрак. Тонкий голубой
луч хлестнул вдоль портьеры, озарив кабинет  невыносимым  режущим  светом.
Стоящий у стола силуэт Чанаргвана,  как  никогда  огромный,  призрачный  и
полыхающий огнями  электросварки  в  этом  невероятном  мгновенном  свете,
отлетел в накренившееся кресло, а голова, излучая,  казалось,  неподвижные
облака сияющего пара, замерла в полете.  Раздался  длинный  шипящий  звук,
будто на раскаленную плиту пролилась вода. Ринальдо долго стоял, захлопнув
глаза руками, но голубое дрожащее видение  не  унималось,  пульсировало  в
мозгу и выцветало медленно, медленно, медленно.


     Почти вслепую Ринальдо вернулся к двери, на ощупь тронул выключатель.
Свет громадных люстр оказался траурно тусклым. Кабинет раздулся,  раздался
от  непривычного  ему  верхнего  освещения.  Вдоль  стены,  ведя  по   ней
ослабевшей рукой и стараясь не глядеть в сторону стола, в  мертвой  тишине
Ринальдо доковылял до прикрытых портьерами книжных стеллажей.  Смысл  всех
цитат, которые ему захотелось увидеть сейчас, он давно помнил  наизусть  -
но ему нужны были слова, строки,  материальные  свидетельства  того,  как,
колотясь в тисках преград и противоречий, социальная структура, являвшаяся
зачатком той грандиозной общности, во главе которой  оказался  Ринальдо  в
эти страшные дни, выстояла против силы,  казавшейся  по  крайней  мере  не
менее неодолимой, чем сила, давившая ныне. Ринальдо снял с полки сразу два
тома, раскрыл один - и на пол упала закладка. Отложив  книги,  Ринальдо  с
трудом нагнулся и поднял закладку с ковра - то была аккуратная  фотокопия,
сделанная  по  просьбе  Ринальдо  еще  когда  он  собирал   материал   для
диссертации в исторических архивах. Ринальдо был привязчив -  и  душой,  и
рассудком - и с этим документом не расставался никогда.  Плотная,  упругая
бумага глянцевито отблескивала, неся непривычные  узоры  отпечатанного  на
старинной  механической  машинке  приказа   N_29   по   красногвардейскому
батальону имени Фридриха Энгельса. "Красное командирство есть сознательное
революционное красное геройство, при помощи  которого  более  сознательный
революционный боец указывает  менее  сознательному  революционному  бойцу,
где, как и когда последний должен пролить свою священную  кровь  во  благо
мировой  революции.  Если  же  красный  командир-герой  укажет  неверно  и
священная рабочая народная  кровь  бесполезно  прольется,  мы  самого  его
прислоним к стенке". Упругий  листок  мелко,  ритмично  прыгал  в  пальцах
Ринальдо - пальцы дрожали. Слепящий блик парадной люстры  егозил  по  нему
вправо-влево, словно спеша замазать строки непроглядным сверканием, но  те
подныривали  под  него   и   вновь   выталкивали   на   поверхность   свои
неповрежденные крылья - то  левое,  то  правое.  На  обширном  поле  сбоку
виднелась едва заметная, бисерная серая вязь  -  карандашный  комментарий,
сделанный когда-то и бережно сохраненный копией. Кто это писа