Вячеслав РЫБАКОВ

                            ДЕРНИ ЗА ВЕРЕВОЧКУ




     Это  было  странное  время.  И  не  очень  страшное,  и   совсем   не
замечательное,  похожее   на   сдавленное   затишье   перед   грозой   или
землетрясением, когда все ждут чего-то и сами не понимают чего, - но, если
сутолока дает случайную паузу, как бы  неосознанно  начинают  прикидывать,
куда бежать, если что, у кого искать помощи, если что; и, махнув рукой  на
внешний мир, смутно ищут способ уберечь хотя бы себя или, в лучшем случае,
себя и своих близких. Труднее становилось любить,  труднее  дружить,  даже
просто общаться становилось труднее - мешали прикидки,  принимавшие  форму
элементарной корысти: надо устраивать жизнь... а что  такой-то  может  мне
дать для устройства?.. Если что-то может - поздороваюсь. Люди  становились
расчетливее,  информированнее,  благоустроеннее,   внешний   мир   натужно
позволял им это, но не позволял пользоваться этим  всерьез,  перечисленные
качества негде было применить. И оттого они выворачивались наизнанку  -  и
пропадали втуне: прикидки лгали раз  за  разом.  Семь  лет  оставалось  до
СПИДа, одиннадцать - до  Чернобыля;  слово  "Афганистан"  лишь  готовилось
стать проклятием целого поколения, а слова "Сумгаит" и  "Степанакерт"  еще
не кровоточили, просто болтались  где-то  в  уголке  нарочито  искаженных,
перевранных карт. Великая страна пьяно дохлебывала капли старого горючего,
отсасывала с донца, лихорадочно и тупо искала в давно опустошенных бутылях
под накрытым еще в начале  века  столом  хоть  граммульку  конструктивного
тоталитаризма - словно  спешила  убедиться  и  убедить  окончательно  всех
других, что, ломая людей, нельзя преуспеть ни в чем, кроме как  в  ломании
людей. Распухал смехотворный, но тлетворный культ Брежнева, основанный уже
не  на  страхе,  а  на  мошне,  раскручивалось  первоначальное  накопление
партийных капиталов, необратимо готовя национальные  и  псевдонациональные
номенклатурно-буржуазные революции, вскоре размолотившие  СССР.  Громадные
деньги, которые государство, помахивая разбойничьим кистенем,  отбирало  у
всякого устало бредущего домой с работы, и которые, как многие еще верили,
предназначались  на  оборону,  на   гиганты   промышленности,   на   общее
благосостояние,  ради  коего  надлежит   жертвовать   частным   достатком,
омертвлялись  в  виде   госрезиденции   и   госворовских   госмалин   либо
превращались в ценности и уплывали за рубеж, чтобы  "отмываться"  затем  в
процессе горбачевского врастания в мировую экономику. Престарелые штурманы
давно отгремевшей бури тоже делали свои прикидки, тоже хотели  спастись  и
не исключали, что им придется первыми покинуть ими же захваченный и ими же
посаженный на рифы корабль. Но  будущее  опять  не  далось  им.  Опять  не
вписалось в их убогие, плоскостные попытки предвидения, хотя, казалось бы,
они постарались предусмотреть все варианты и везде подстелить  соломки  на
случай падения: по определению  не  способный  стать  провидцем,  думающий
только о собственной мягкой посадке во все равно как  изменившийся  мир  -
будь он хоть комбайнером, хоть членом Политбюро, изменения не  перехитрит.
Я смотрел на молодых, обзор был круговым, эффект  присутствия  -  "один  к
одному",   под   руками   беззвучно    клокотали    информацией    десятки
психоспектральных  детекторов,  ментоскопических  приставок,   сканирующих
контактов, ребята были прозрачны - они  еще,  в  общем,  не  начали  своих
прикидок, но уже ощутили, кто в последних классах школы, кто  чуть  позже,
как некая безликая, непонятная сила  мешает  им  быть  честными.  Во  всех
смыслах слова. И в смысле "искренними", "живущими от  души",  и  в  смысле
"дорожащими честью". Не все еще отдавали себе в  этом  отчет,  но  ощущали
все; и не все отдавали себе отчет в том, что уже начинают делать выбор,  -
но и выбор делали все. Мне было так больно за них. Им было  по  шесть,  по
восемь лет, когда им пообещали близость мира и счастья, - возраст,  когда,
если ты не подонок от молока матери и не дебил от водки  отца,  веришь  во
все хорошее безоговорочно, беззаветно. Еще четыре года  оставалось  им  до
горького анекдота: "Вместо объявленного ранее коммунизма  в  1980  году  в
Москве будут проведены Олимпийские игры".
     От выбившегося из сил магнитофона "Астра" несло жаром, его  поставили
на подоконник, у раскрытого в летний вечер окошка. Шумело в головах от вин
и песен,  стрекота  кузнечиков  в  саду  не  слышал  никто.  У  стены,  на
диванчике, расположился Шут - он пил и не пьянел, и только  рифмы,  цитаты
сыпались из него, как из мусоропровода. Лидка - сегодняшняя  именинница  -
преданно льнула к нему, он обнимал ее хозяйски  небрежно,  просто  потому,
что рука его лежала на спинке дивана; и когда Лидка наклонялась  вперед  и
брала с праздничного стола бутерброд или шпротинку, ложку оливье или фужер
с "алазанью", становилось видно, как  дрожат  от  волнения  ее  пальцы,  и
трудно было представить, что эти пальцы изо  дня  в  день  творят  точную,
водонепроницаемую, противоударную  механику  о  восемнадцати  камнях.  Ева
сидела, прикрыв глаза, подперев  красивую  голову  красивыми,  уже  вполне
женскими руками, и рассеянно слушала то ли музыку, то  ли  мягкое  горение
вина в себе. Две пары танцевали, скрутившись в жгуты, поодаль от стола.
     Дима глядел на темные контуры яблонь в окне. Сердцем  он  был  уже  в
пути, но  не  прийти  на  Лидкин  день  рождения  права  не  имел;  бывшая
одноклассница и одновременно подруга двоюродного брата - он  и  познакомил
их. Позади была дурацкая церемония,  когда  Шут  втолкнул  его  в  главную
комнату дачи и стал, скалясь, орать: "Честь имею  представить,  брательник
из краснова Питера! Студент! Художник! А ну, налетай, продается  художник,
настоящий, не гулящий, честен до  скуки,  любит  науки!"  А  Ева  смотрела
исподлобья, а Лидка кудахтала радостно:  "А  мы  помним!  Евушка,  правда?
Дымок, присаживайся, дорогой ты наш, как  хорошо,  что  завернул!"  Позади
была основная масса бутылок, позади  поздравления,  дарения...  Оставалось
ждать. Во что бы то ни стало надо уехать завтра  дневным,  думал  Дима.  И
позвонить Ей уже завтра. Он вспомнил тот вечер: нежный сиреневый сумрак Ее
квартиры, пропитанный тревожным ароматом Ее духов. - Дима сам был насквозь
пропитан этим тревожным воспоминанием. Ее родители уехали куда-то, и после
очередного экзамена они пошли к Ней, они были вдвоем, говорили,  смеялись,
дурачились, даже играли в "морской бой", как дети, но время от времени  он
позволял себе невзначай дотронуться до Ее руки, однажды  даже  до  шеи,  и
чуткие его пальцы до сих  пор  ощущали  прохладную  гладкую  кожу,  легкую
пульсацию  крови  и  едва  ли  не  души...   Когда   он   ушел   от   Нее,
автобусы-трамваи уже разбрелись по лежбищам, и домой он  добирался  пешком
через благоуханный Лесотех - от Шверника от Лесного, - ночные  песни  пели
оглушительно, со вполне объяснимым восторгом.  Дима  его  разделял:  через
мосты он успел  проскочить  на  попутке.  Перед  уходом  он  предложил  Ей
отдохнуть пару недель вместе - приятель звал его в гости в Одессу,  и  Она
сказала: "Забавно, Я  буду  иметь  в  виду".  В  ящике  Диминого  стола  в
Ленинграде уже лежали два билета на  одесский  поезд  -  даже  отсюда,  за
шестьсот километров, они, казались, светили, как негасимый маяк.
     Завтра я Ее увижу, думал Дима. И скажу: во вторник едем. Просто так и
скажу, как будто все само собой разумеется. И Она будет рада. Будет  рада!
Во что бы то ни стало нужно уехать дневным. Десять дней не виделись.
     Стариковски закряхтев, Шут поднялся,  добрел  до  горки  подарков  на
комоде  и  пригляделся.  Выдернул  фоторепродукцию  Нефертитиной  головки,
посредством которой канцелярские магазины и киоски  "Союзпечати"  вот  уже
больше года приобщали  людей  к  прекрасному.  Издевательски  вгляделся  в
обветренный  веками  профиль.  Из  нагрудного  кармана   ковбойки   достал
фломастер и вдруг  принялся  размашисто  писать  поперек  портрета.  Лидка
вскочила:
     - Шут!
     Но Шут успел. Когда Лидка подбежала, он, скалясь, перебросил картинку
Димке.  Поперек  изображения  подбородка  и  шеи  многотиражной  красавицы
тянулось жирно и завитушечно: "Как ни крутите, ни вертите, но все же шлюха
Нифертити". Дима отдал поруганный подарок подбежавшей Лидке, она глянула.
     - Идиот, - сказала она с обидой.
     - За что ты ее? - спросил Дима.
     Шут  походкой  Юла  Бриннера,  подпружинивая  шаг  и   чуть   разведя
неподвижные руки, вернулся на место. Надломленно сел.
     - Надоела, - сообщил он. - Затрепали, аж лоснится.
     - Она ведь не виновата, - проговорила Лидка,  жалостливо  разглядывая
репродукцию.
     - Не виновата? - с неожиданной злобой переспросил Шут. - Муж  державу
спасал,  один-одинешенек  против  своры  аппаратчиков,  а  у   нее   одно:
Эхнатончик, что  ты  нынче  молчаливенький...  а  посмотри,  котик,  какую
диадемку мне почтительнейше поднес председатель Мемфисского  горкома...  а
не пора ли нам полежать голенькими?
     Лидка уже хихикала. Она смеялась, кажется, любой, даже самой  плоской
остроте Шута, а если ему удавалось отмочить что-то стоящее - прямо падала.
     - Козел, - глухо произнесла Ева, не открывая глаз и не поднимая  лица
с ладоней.
     - А из нее мне идеал творят, эталон! С какой стати? Право слово, ведь
в том же Египте была Хатшепсут! На ряшку не хуже, да  и  человек  дельный,
настоящий правитель, лучше  многих  мужиков.  Понастроила  сколько!  И  не
сфинксов дурацких, а для дела!  В  документах  так  и  писали:  повелитель
Верхнего и Нижнего царств. В мужском роде...
     - Все ты знаешь, - с неприязнью сказала Ева. -  Умный  какой.  Что-то
Лидка твоя на эту Хат мало похожа.
     - Естественно. Будь она в мужском роде, - оскалился Шут, -  я  бы  ее
зарезал...
     Дима, не выдержав, негодующе фыркнул.
     - Что? - взъярился Шут. - Конечно! Но я и не предлагаю ею восхищаться
до вековечных соплей! Скажи, дитя мое, ты - эталон?
     - Я - жемчужина  гарема,  -  игриво  ответила  Лидка,  и  Диме  стало
неприятно за нее. Шут потрепал ее по голове.
     - Ах ты, лапушка, - проворковал он, - свое место разумеешь.
     И как награду положил ладонь ей на  ногу.  Лидка  просто  расцвела  и
сдвинула колени, поймав Шута. Перехватив Димин взгляд, Шут сообщил:
     - И слабым манием руки на ней я расстегнул портки.
     - Каз-зел, - повторила Ева и взялась за фужер.
     - Это мысль, - сказал Шут и свободной рукой ухватил свой.  -  Давайте
треснем. Дымок, у тебя есть?
     - Есть.
     Ева, не отпив, поставила. У нее были  совершенно  хмельные  тоскливые
глаза.
     - Мне с тобой и пить-то тошно.
     Шут отпил, аккуратно поставил фужер.
     - Глянь на себя, - проникновенно сказал он, через стол вперив  в  Еву
длинный палец. - Уродство Сатаны - ничто пред злобой женщины уродством.
     Ева смешалась на миг. Запахло совсем уже остервенелой  перепалкой,  и
Дима, стараясь разрядить  обстановку,  поспешно  и  несколько  опрометчиво
заполнил паузу, перетянув внимание на себя.
     - Бросьте вы, - сказал он. - Давайте я вам лучше сказку  расскажу.  К
случаю подходит.
     - Сгораем от желания, - Шут немедленно принял позу крайнего внимания.
     - Конечно, Дымочек! - воскликнула Лидка обрадованно.
     Дима не ожидал, что они так быстро согласятся. Он медленно  отхлебнул
вина, пытаясь срочно что-то придумать. Искательно посмотрел  на  Шута,  но
тот был непроницаемо-внимателен. Даже не скалился. Ситуация скалилась сама
за себя. Шут знал, что импровизировать Дима не умеет.  Импровиз  -  Шутова
привиления и прерогатива, спокон веков.
     - Рома! - крикнула Ева в глубину комнаты. - Рома, Таня,  идите  сюда!
Дима сказку будет рассказывать!
     Один из танцующих, не оборачиваясь, пренебрежительно махнул  рукой  и
снова облапил партнершу.
     - Итак? - спросил Шут.
     Дима допил вино, поставил бокал.
     - Э-э... Значит, вот.
     - А ты сам ее придумал? - спросила Лидка.
     - Думаешь, я ее уже придумал? - честно ответил Дима.
     - Нам предстоит быть свидетелями  творческого  акта,  -  пояснил  Шут
Лидке. - Возможно, даже участниками.
     - Групповуха, - заключила Ева.
     - Дай-ка я тебе подолью, - сказал Шут и поднял бутылку,  потянулся  с
ней через стол.
     - Подлей,  -  согласился  Дима  и  залпом  выпил.  -  Э-э...  Лет  за
пятнадцать до того, как... это самое... выступил на престол отец наш, Петр
Ликсеич... кузнец жил-был. Василий. Силищи необычайной,  скажу  я  вам,  -
лошадь на себе носил. И умом его, как ни дивно сие сочетание,  Господь  не
обидел. Ох, и смекалистый был кузнец!
     - Поняли, поняли, суть давай! - с  презрением  перебила  Ева.  Лидка,
добрая душа, сразу вступилась:
     - А ты не мешай! Не интересно, так поди и попляши!
     -  Нет,  я  досижу,  -  ответила  Ева  и  демонстративно   устроилась
поудобнее.
     Дима покрутил пустой бокал. Выбили из ритма, едва  замерцавшая  волна
сгинула.
     - Смекалист, значит, был, - подсказала  сердобольная  Лидка,  устроив
подбородок на кулачке. Шут царственно откинулся на спинку дивана.
     - Эт точно, - согласился Дима. -  По  всему  северу  слава  шла...  В
Архангельске дело-то было, -  догадался  он.  -  Индо  немцы  всякие  диву
давались, нарочно забегали в кузню из своих фахторий - смотрели, ахали,  к
себе звали. Не шел.
     - Крутой патриот был, - предположила Ева.
     - Землю свою любил, - пожал плечами Дима.
     - Жену, - предположила она.
     - Не было жены. Никого не было. Имела, правда, на него глаз  Авдотья,
дочка посадского одного. Девка в самом соку, что говорить. Белая,  пышная,
коса до пят... Вроде и сладили уж все, да тянул кузнец, как-то ему было не
так... Подозрение,  конечно,  Дуню  взяло  -  не  иначе,  отваживает  кто.
Стала... Нет, братьев подговорила проследить. Вызнали, конечно.  Каждый...
кажинный вечер ходит кузнец на хранцузскую фахторию и часа  три,  а  то  и
поболе, там проводит. И на фахтории-то его уж знают, привечают:  ах,  мол,
мусью Базиль, как же вам не очень утомительно  ходить  кажинный  вечер  по
пять верст туды-сюди, вы б и вовсе к нам, такому мастеру чрезвычайно  рады
будем... Вызнали - ходит он к купцу Жозефке Фременкуру, у коего  дочка  на
выданьи. Страшна, что война - губы да глазищи, а  уж  сухоляда-то,  прости
Господи,  чистая  чахотка!  И  вот  эдакая  фалиса   предилекцию   Василию
вытворяет. Подглядели в окошко: сидят, значится, двоечко - да кака ж девка
вдвоем с чужим мужиком усядется, это ж жупел выходит! Содом и  Гоморра!  И
вроде  бы,  прости  Господи,  книжку  читают.   Книжка-то   не   по-нашему
накорябана, так Жанетка эта вроде как на язык толмачит, а  уж  чего  такая
протолмачит, как не порчу на мужика! На обложке  корабль  ихний  изображен
весьма затейливо, с парусами раздутыми, значится, едет по волнистой  воде,
и дым от дырок в боках. Васька, дурень, головушку  свою  буйную  кулачищем
подпер, на Жанетку глазеет, ровно на камень яхонт какой, и глазыньки-то  у
него горят, и сам-то дрожит, и щеки-то  пятнами  -  слушает,  брательнички
видят - погиб  человек,  приворожила  мосластая  ведьма.  Принялся  Васька
руками вдруг махать, говорит громко: "Эх, кабы у нас!" Поняли -  на  шабаш
подговаривают, на оргию. После она прощаться стала, из-за стола поднялась,
а он не уходит, вроде неймется ему, говорит: еще, еще! А она с отъявленным
своим картавлением лопочет: ах, мол, нет, мол, мусью Базиль, у  вас  может
быть неприятность с родителями невесты, никто не поверит,  что  вы  ходите
из-за книг. А Васька уж и вовсе не в себе: пущай не верят, кричит, да и не
из-за книг одних я хожу сюды, свет мой ясный Жанетка, - без тебя мне жизнь
не мила! Едва уйду, такая тоска берет, хошь вой, ровно пес бездомный!  Тем
я живу, что вечером сызнова к тебе, а ты ждешь меня,  красавица  ласковая,
ясная головушка... за тобой весь мир мне открывается, а  за  мной  -  един
только хлев мой грязный да тупые наши людишки. Скажи, говорит,  люб  ли  я
тебе хошь на столечко... А она, ведьма, алеючи к нему повертывается: да я,
говорит, кажинную ночку во сне тебя вижу, сокол ты мой, раз не приди - тут
я помру. Захрипел тут Васька, накинулся, зацеловал, а она жмется  к  нему,
паскудница, и чего-то по-своему бормочет. Во-от... Посля  она  спрашивает:
как жить-то будем? Ох, не знаю. Васька говорит, и в ноги к  ней,  в  подол
грязный уткнулся, нюхает, дурень, дурман  прелестный,  коленки  будыластые
обнимает. Не могу я без земли этой, без погоста, где мамка лежит,  -  режь
меня на куски, собакам брось, - и без тебя не могу тож. Она  ему:  и  мне,
мол, без тебя не жить. Все, как скажешь, будет, как захочешь, господин мой
милый,  вот  я,  твоя!..  Нет,  Васька  говорит,  не  могу  я  так,  краса
ненаглядная, лебедь чистая, все чин чином сотворим, и будь что будет...
     Рассказали Дуняше. Поревела, бедная, а  посля  взбеленилась.  Изведу,
говорит, немку, а Василья спасу - видать, не крепки ведьмины  уветы,  коли
ушел от ее соблазну, не обмяк. Наутро  Васька  в  кузне  своей  потеет,  а
братья городишко гоношат, рассказывают об  делах  анчихристовых,  сообчают
исправнику: уплывает,  дескать,  кузнечного  дела  виртуоз  за  кордон.  И
порешил тогда исправник от греха посадить  покамест  Ваську,  а  в  городу
разболтать, что поведут его на дыбу.
     Все ждали, так и вышло. Скачет Жанетка глазеть на дело рук своих,  на
погибель русского человека. Ни на кого не глядит, нос от всех  воротит,  а
тут ее и встречают всем миром. Ты,  говорят,  куды?  Молчит.  Ты,  Дуняшка
говорит, жениха мово портить бежишь? Молчит, белая стала. Тут  Дуняшка  на
нее бросилась, хотела волоса повыдрать, да только за ведьму-то черт  радел
- отлетела Дуня. Что ж вы смотрите, говорит, люди добрые?  Креста  на  вас
вовсе нет! Тут  мужики  на  Жанетку  и  двинули.  Раздели  ее,  хвост  все
искали... Не нашли. Тогда оне, сколько их  было,  прошлись  по  ней  раза.
Бабы, правду сказать, посля их  корили  -  как-де  вам  не  мерзостно,  об
бесовку поганились... ну да сделанного не вернешь. Во-от. И бросили башкой
в канаву, а ноги на дорогу, чтоб все видели ее грех да стыдобу. Тем  часом
отпустили Ваську, плетей только дали слегка. Идет это он к  кузне,  а  все
по-за заборами прячутся и доглядывают, потому как одна ему дорога  -  мимо
места, где Жанетка валяется. Ну да она к тому времени померла уже,  только
повозилась в грязи маленько - как бы подол все искала, срам прикрыть...  И
вот видит Васька - ноги. Чьи, мол, ноги? Подошел,  глянул.  И  весь  серый
стал, рухнул рядом и заревел, ровно медведь на рогатине. Вытащил,  рубахой
прикрыл и все целует, и ажно плачет. Посля встал, руки к небу  простер,  -
Дима, сам того не замечая, поднялся, протянул руки к  потолку:  голос  его
дрожал и звенел. - Господи, кричит, не  уберег  я  красавицу  свою,  отдал
ласточку на смех и поругание, как же мне жить теперь,  надоумь,  верни  ее
или самого меня убей! Так вот в голову себе вцепился и орет: не уберег!  -
Дима вцепился себе в волосы; с перекошенным лицом крикнул  так,  что  всех
мороз продрал по коже: - Не уберег!!! - медленно  опустил  руки.  Облизнул
дрожащие губы. - Ясно дело, молчит царь небесный,  потому  как  не  к  его
департаменту Жанетка приписана. Во-от... А на самом-то деле крепка, видно,
порча оказалось, и не по слабости ее, а  по  своему  недомыслию  отказался
тогда Василий от ведьминого увету, потому как, проплакав весь белый день в
кузне над бесовкою своей, пошел он,  яко  тать,  в  нощи,  с  кувалдой  по
городишку. В дом заберется и спящих по головушкам:  тюк-тюк!  Чуть  не  до
зорьки злобствовал, двенадцать  семей  уходил  вчистую.  Детишков,  правду
сказать, отпускал. Детишки-то крик и подняли, а то невесть сколько  сгубил
бы он в ту ночь. На рассвете взяли его мужики на ножи...
     Он все знает наперед, потрясенно думал я. Откуда? Как?  Каким  н