глаза. Спать не хотелось.  Хотелось
домой и, может быть, водки. Нет, водки мне тоже не хотелось. Только домой.
   - А ведь мы не в России, старик, - услышал я Симин голос. -  А  если  в
России, то хрен знает в какой.
   Я, не открывая глаз, кивнул.
   - Гончие псы... - выговорил Сима, как выругался. - Бредятина! - Встал и
побулькал водкой, наливая. - Будешь?
   - Нет, Сима, спасибо. Нам ведь еще ходить по вагонам, воду настукивать.
   - Нам не придется, - возразил Олег.  -  Я  объяснил,  как  это  делать.
Через... - он посмотрел на часы, - пятнадцать минут... даже через десять -
проверим на нашем титане, а потом группа  добровольцев  пройдет  по  всему
составу. Так что, если кто хочет спать...
   - Проверить мы и на фляге можем, - сказал Сима. - Хоть сейчас. Стукнем?
   - Можно, я? - попросила Танечка.
   - А не собьешься?
   Танечка отстучала: "тап-тап, па-па-па, тап", - по свернутому в  головах
матрасу и посмотрела на Симу:
   - Правильно?
   - Валяй, Танюха! - Сима выставил флягу на середину купе. -  Только  без
торопливости, с расстановкой!
   Честно говоря, я не верил, что что-то получится. Делал вид, что верю, и
вместе со всеми напряженно ждал,  когда  затихло  последнее  "дум-м-м"  по
металлическому боку фляги.
   Тем не менее, секунд через десять  изнутри  раздался  несомненный  звук
льющейся воды. Танечка  захлопала  в  ладоши,  а  Сима  поспешно  отвинтил
крышку.  Из  фляги  фукнуло  сжатым   воздухом,   звук   усилился.   Через
какую-нибудь минуту или полторы она была полной, и даже немного  пролилось
на пол.
   - Мелкий объем, - пояснил Сима. - Крупные легче рассчитывать,  так  что
по мелочам просили не отвлекать.
   - Учтем, - кивнул Олег. - Объем должен быть большим и закрытым...
   - Литров с пяти - точно будет, - уточнил Сима.
   - Учтем, - повторил Олег. - Процедура довольно простая.
   Уснул я под удаляющиеся в обе стороны состава стуки по емкостям  и  под
Симино поскребывание наверху.
   ...Мне снилось, как я в первый раз отшлепал  Тимку.  Мы  с  Марой  жили
тогда в малосемейке (крохотная  комната  без  балкона,  кухня  полтора  на
полтора и "удобства": умывальник, душ и унитаз в узком отсеке),  Тимке  не
было еще и года, а наш медовый месяц, лишь  однажды  прерванный  на  время
родов, тянулся третий год. Ежевечерне, с трудом  дождавшись,  когда  Тимка
насосется и уснет, Мара укладывала его в кроватку, а я  был  уже  готов  и
отбрасывал одеяло... И вот однажды, сыто отвалившись друг  от  дружки,  мы
увидели, что Тимка не  спит.  Лежит  себе  на  животике,  повернув  к  нам
хитро-понимающую мордашку, и, в подражание папе, весело дрыгает попкой.  И
явно ждет, чтобы его похвалили за сообразительность.  А  папа  осатанел  -
вместо того, чтобы посмеяться или продолжить игру... Мара тоже  осатанела.
Она молча отшвырнула меня от кроватки, ухватила Тимку  в  охапку  и  стала
целовать отшлепанные мною нежные ягодички. Когда Тимка наревелся и уснул у
нее  на  плече,  она  стала  вышагивать  с  ним  на  руках  по  комнате  и
выговаривать мне (злым, впервые за три года не родным,  шепотом),  обзывая
меня извергом, обалдуем и сексуально  невежественным  уродом...  Я  сидел,
упрятав голову в  колени,  и  понимал,  что  это  последний  вечер  нашего
медового месяца. И это, действительно, был последний вечер нашего медового
месяца, потому  что  спрятаться  от  Тимки  было  некуда,  мы  были  очень
осторожны и прислушивались, а чаще просто  поворачивались  спиной  друг  к
дружке и засыпали. Потом, через несколько лет, когда мы получили квартиру,
прятаться было уже не нужно - но и того нетерпения уже не было, а привычка
прислушиваться осталась. И - Господи! - сколько раз я видел  во  сне  этот
последний вечер медового месяца, и во  сне  пытался  что-то  изменить,  но
однажды сделанная глупость, увы, непоправима.
   Вот и теперь: я опять не успел удержать свою осатанелую карающую  длань
- обидно, больно, с  оттяжкой  шлепнул  по  Тимкиным  ягодичкам,  и  Мара,
вышагивая с Тимкой на  руках  по  тесному  купе,  стала  выговаривать  мне
Симиным басом, срывающимся на Танечкин шепот...
   Собственно говоря, сон был в руку: Серафим заливисто, в голос, храпел у
себя на верхней полке, а Танечка что-то быстро и  прерывисто  шептала,  но
шепот был адресован не мне... Я полежал с открытыми глазами,  стараясь  не
сбиться  с  ровного  глубокого  дыхания,   присущего   спящему   человеку,
полюбовался,  как,  то  и  дело  попадая  в  полоску  света  от   неплотно
прилегающей шторы, качаются  под  самой  Симиной  полкой  Танечкины  белые
точеные икры, поубеждал себя в том, что  нисколько  не  завидую  Олегу,  и
снова закрыл глаза.



5

   - Што, Фома, жалко девок? - вопросил Серафим-Язычник.
   - Жалко, Серафим... - отвечал я, не чая отвести  взора  от  побоища  на
испоганенной ниве, от лютой доли тех, кого смерть в бою не  постигла,  кто
живьем не сгорел, кого басурмановы кони пощадили, не затоптали: - И  девок
жалко, и ребятишек, и прочих людей Князевых. - И  добавил,  подумав:  -  А
князя всех жальче.
   - Што тебе князь? - рек Серафим (не в голос, а  в  полуголос  рек,  яко
своим же словам дивясь) да и хлобыснул по шелому дланью. - Мне  вот  девок
жальче, а тебе - князя. Пошто?
   - Да уж так-то они его... - Поежился я,  вспоминая,  отпустил  пихтовую
лапу, окрестился, слезу смахнул. - Ты - язычник, волк, и боги твои -  воля
да степь, да лес густой. А я - княжий человек, князю крест целовал.
   - Ну иди... - сказал Серафим. Снял с колена шелом, оглядел,  щурясь.  -
Иди, сложи голову, ако князь наказал. Клялся!  Целовал!  А  сам  в  кустах
сидишь.
   - Так ведь и ты сидишь, Серафим, а ты ему кровник...
   - Я уже столь татар положил, сколь за двух кровников не кладут, а  свою
голову класть не сулился... Я и тестюшку свово. Бирюк-хана,  достал,  пока
ты стрелу обламывал. Был бы живой Лабодор, и еще бы рубился. Да он ухе  на
колу сидел, егда мы еще на коней не  сели...  Ай,  буде  убиваться,  Фома!
Каждому своя доля. Веди меня в Новагород, дорогу  знаешь,  вместе  другому
князю послужим. Такого секирника, как ты, поискать - да  не  скоро  найти.
Пошли, Фома, тут поблиз ведунья живет, бок твой залечим. Хорошая  ведунья,
в три дни одюжишь. И поведешь меня в Новагород.
   ...Знал я, про каку ведунью Серафим говорит. Ее и татаре боялись, и  мы
тот лесок стороной обходили, а нужда заставляла - заглядывали. Лечила  она
то срамно, то страшно, зато всегда споро и наверно. А из чего зелья варила
- про то христианской душе лучше и вовсе не знать: греха мене. Там и выпий
помет, и жабья блевотина, и паучья слюна липкая, все в дело шло. Тьфу!
   - Неохота мне к ней идти, Серафим. Само зарастет, с молитвою. Я полежу,
Серафим, а ты иди. Иди, куда хочешь.
   - И пойду. Вот Ярило на пепелище накатится, да краснеть зачнет, и сразу
пойду. С тобой, без тебя ли... А до той поры полежи,  Фома.  Поспи.  Я  на
коней гляну, поблиз буду - кликни, ежели что...
   Сказал и ушел Серафим -  а  боль  моя  со  мной  осталась.  Не  боль  в
распоротом стрелою боку (к ней-то я  притерпелся),  а  сердечная  боль  за
князя со гридники, люто казненных осатанелою татарвой. Князь быстро помер.
Но Бирюк-хан, разваленный надвое Серафимовым кладенцом, помер еще  быстрее
и не мучался вовсе. И было сие не по-людски - да и не по-Божески тоже.
   "Возлюбите врагов своих", - сказывал нам Сын Божий.
   Ай, не могу, Господи! Ни возлюбить не могу, ни  простить.  Ибо  еще  до
Христа заповедал Ты нам устами пророка Твово Моисея: "Око за око, и зуб за
зуб!" А Сын Твой, Господи, либо сам напутал, либо не понят был.
   Иди, Серафим, в Новагород,  послужи  другому  князю,  коли  дойдешь.  А
Фома-Секирник Яричу не дослужил. Один в поле воин буду, один судья и  один
палач. Один буду - язык  Твой,  Господи,  вразумляющий,  и  десница  Твоя,
мстящая. Один буду... Один да Бог.
   Лежал я на спине, зажимал перстами кровящий бок и  думал  так,  в  небо
глядючи. В голубое, как очи князя мово, Ладобора Ярича, и прозрачное,  как
они же. И верил я в то, что думал - ой, свято верил! В помыслах  казнил  я
лютой смертью ханов со  прислужники,  резал  ханские  семьи,  палил  огнем
вонючие татарские шатры, а табуны в болота загонял. И ни девок  татарских,
ни татарчат не щадил, как не щадят волчий помет, егда волки, расплодясь  и
скотом не довольствуясь, человеков резать  починают.  И  в  помыслах  моих
боялись меня татаре окрестные, звали Фомою-Дыбником и ордами на меня,  как
на дикого зверя, охотились, да я ускользнул - и всегда с добычею.
   Улыбался мне князь мой Ладобор Ярич, одесную Христа сидючи, - а Христос
не улыбался и отворачивался.
   И сказал я Христу: "Ей, Сыне Божий! Слабит Тебя доброта Твоя, потому  и
правда Твоя не сильна. Правому - сила нужна и жестокое  сердце.  Не  князь
одесную Тебя сидит, Иисусе Христе, а  ты  ошую  Князя  сидишь!  Князь  мне
бог"...
   Промолчал Иисус, нечего было ему ответить. Встал  и  ушел  тихонько.  А
Князь остался.
   "Брось в меня камень тот кто ни разу не  гневался!.."  -  крикнул  я  в
спину Христу. Споткнулся Христос, постоял - да и  пошел  себе  дальше.  Не
нагнулся за камнем: вспомнил торговцев во храме.
   И смеялись мы с Князем вослед ему.
   - Не сразу, милок, не сразу...
   - А когда?
   - Дни три, не мене. Эк ему в боку-то расковыряло. Огнем изнутри  горит.
Чего ждал? Пошто сразу не вез?
   - Боялся он: то ли тебя, то ли своего бога. Не силой же  мне  его  было
скручивать? Навредил бы... Не поздно ли привез, а, ведьма?
   - Отойди-ка, не засть.
   - Плясать будешь?
   - Могуч ты, Серафим,  да  не  зело  умен.  Пляской  не  хворь,  а  дурь
выгоняют, вроде твоей икотки... Возьми светец. Повыше свети, вот сюда, мне
зелье найти надо.
   - Ты мне его, ведьма, вылечи, а я тебе за это што  хошь.  Это  ж  такой
секирник!
   - Вылечу. Помашет он еще секирой, доставит мне работушки. Кому  лечить,
кому калечить - так и живем.
   - Слушаю тебя, ведьма, и диву даюсь:  говоришь,  как  старуха.  А  ведь
годочков тебе никак не более...
   - Молчи... Держи своего секирника, до покрепче. Я  ему  плоть  отворять
буду, гниль выскребать и нутряной огонь зельем душить. Ай нехорошая  рана,
ай грязная да глубокая... Держишь?
   - Держу.


   ...И не взвидел я света от боли - а когда  перестал  кричать  и  открыл
наконец глаза, то обнаружил рядом Серафима, напряженно сопящего перегаром.
Ухватив за плечи, он прижимал меня к подушке. Танечка, перегнувшись  через
столик, то и дело убирала падавшие на глаза волосы  и  беззвучно  шевелила
губами. Где-то вдали,  возле  самой  двери  купе,  томясь  бесполезностью,
встревоженно маячил невыспавшийся Олег.
   А в ногах у меня, за спиной Серафима, сидел Ангел небесный. Был он весь
в белом, и даже лица его не было видно под эмалево-белым сиянием -  только
красный крестик во лбу. Сидел и наматывал на левую руку  длинную  (и  тоже
белую) кишку, которая щекотно выползала из моего  онемевшего,  охваченного
ласковой прохладой бока.
   - Ну-с, и как мы теперь себя  чувствуем?  -  спросил  ангел,  укладывая
свернутую белую кишку в раскрытый на  столике  чемоданчик.  У  Ангела  был
голос пожилого и очень усталого человека, который  хочет  умереть,  а  ему
опять не дали выспаться...
   "Доктор, - догадался я. - Военврач... Надоело".
   - Все? - спросил Сима и оглянулся на доктора.
   - Да, - сказал доктор, защелкивая свой чемоданчик. - Храни вас  Бог.  -
Встал (пыхтя и не сразу - в два или три приема) и церемонно полупоклонился
Танечке. - И вас храни Бог, коллега! Вы мне помогли.
   Сима наконец отпустил мои плечи и тоже встал.
   - Простите, - сказал я,  обнаружив,  что  раздет,  и  натянул  на  себя
простыню. - Снилось... всякое.
   Сима хмыкнул.
   Танечка вздохнула.
   Олег покашлял, криво усмехнулся и стал смотреть в окно.
   Они что-то знали. А я нет. Как всегда.
   - Перитонит, - покивал доктор, - он и во сне перитонит. И уж коль скоро
вы  оказались  в  районе  боевых  действий,   вам   надлежало   немедленно
проснуться. И потребовать медицинской помощи, а  не  сидеть  взаперти,  не
заниматься самолечением. Ведь вы же, господа  штатские,  не  только  своим
здоровьем рисковали! Сам генерал дивизии Грабужинский чуть себе пулю в лоб
не пустил, когда Хлява доложил о том, что здесь происходит! Да-с...
   Доктор  заметно  разволновался,  но  чувствовалось,  что  это  волнение
доставляет ему приятность: выполнив долг, поучить.
   - Извините, господин воензнахарь, - сухо сказал Олег. Он смотрел не  на
доктора, а поверх его головы в окно. - А откуда нам было знать? Мы даже из
вагона не могли выйти: ни проводников, ни ключей...
   - Ни локомотива,  -  подхватил  доктор.  -  Ни  каких  бы  то  ни  было
опознавательных  знаков  на  вагонах.  А  все  вагоны   -   ярко-зеленого,
армейского цвета. И прибыли без объявления за несколько  часов  до  начала
баталии. Плюс ко  всему  -  почти  полное  отсутствие  ожидаемой  штатской
реакции на психопробу. И что оставалось думать  нашим  славным  штабистам?
Разумеется, все эти подозрительные вагоны  были  немедленно  заминированы,
как весьма вероятный источник диверсии со стороны супостата.  А  внезапное
алкогольное отравление почти полувзвода воев,  производивших  минирование,
лишь усугубило панику. Если бы не Хлява, который во всей этой  неразберихе
сумел сохранить ясную голову...
   - Да, ладно, папаша, - примирительно сказал Сима. - Понято  и  усвоено.
Нам бы еще пожрать чего посущественней.
   - Я узнаю, - буркнул доктор,  охотно  умиротворяясь.  -  Вас,  кажется,
должны поставить на довольствие по офицерским нормам - или,  как  минимум,
разбить палатки-ресторации... Всенепременно выясню этот вопрос, но сначала
закончу обход. Желаю здравствовать, господа.
   - И вам того же,  -  сухо  сказал  Олег,  прижимаясь  к  полкам,  чтобы
освободить проход.
   Доктор подергал ручку.  Потом  потолкал  дверь.  Потом  спохватился,  о
чем-то вспомнив, и повернулся к Танечке.
   - А вы, сударыня, - нравоучительно сказал он ей, - все же  подумайте  о
моем предложении. К вашим бы способностям да наш арсенал... а опыт -  дело
наживное!
   - Я вам уже говорила: это бессмысленно, - Танечка  дернула  плечиком  и
отвернулась.
   - Зря. Я вам еще не все выгоды перечислил. В Междуармейском  Знахарском
корпусе вы будете вольны сохранить за собой штатскую гарантию безопасности
- а жалованье между тем...
   - А вот это уже не  только  бессмысленно,  но  и  бесчестно!  Простите,
господин воензнахарь, но это не для меня.
   - Жаль... - сказал господин  воензнахарь.  -  Ей-Богу,  жаль.  Ни  одна
штатская клиника не даст вам такую богатую практику. Во всех смыслах этого
слова богатую.
   - И слава Богу, - отрезала Танечка. -  И  не  надо...  Я  хочу  лечить.
Людей! А не ремонтировать боевые машины. Одни лечат,  другие  калечат.  На
стол, в окоп, на стол, в окоп, на стол, в могилу... Я-не-хо-чу!
   - Тогда я не понимаю, зачем вы сюда приехали. - Доктор дернул за ручку,
и дверь откатилась. - Где вы их откопали? Пульманы с эфирным локомотивом -
черт знает что!..
   Он вышел из купе и отнюдь не по-строевому зашаркал направо по коридору,
на ходу бормоча себе под нос уже известную нам присказку о том, что "шпаки
есть шпаки".
   Олег задвинул дверь и сел рядом с Танечкой, а  Сима  уселся  у  меня  в
ногах.
   Трусы с меня были не сняты,  а  только  приспущены,  и,  когда  Танечка
отвернулась, я натянул их  под  простыней.  Все  остальное  оказалось  под
Симиным задом - кроме носков, которые я сам вечером  положил  под  матрас.
Сима привстал, отдавая мою одежду, и снова сел. Я стал одеваться.
   Шрам  на  животе  побаливал  от  прикосновений,   но   внутри   никаких
болезненных ощущений уже не осталось. Даже мой застарелый гастрит  пропал,
как и не был. Надо полагать, у  господина  воензнахаря  действительно  был
замечательный  арсенал...  "Эфирный  локомотив",  подумал   я,   осторожно
заправляя  рубашку  и  не  менее  осторожно  застегивая  брюки.   "Эфирные
шланги"... Бредятина.
   Наконец я надел пиджак, снял с  крючка  плащ  и  сел,  положив  его  на
колени. Надо посидеть на дорожку. И надо как-то попрощаться с попутчиками.
Дипломат я решил оставить: ничего особо ценного там не было, а  в  пути  -
обуза.
   - Так значит, двери уже открыты? - спросил я, чтобы как-то начать.
   Олег кивнул, а Сима посмотрел на меня с интересом.
   - Куда собрался, Петрович?
   Я вздохнул и встал.
   - В Бирюкове. Или в Березино. По шпалам... Все веселее, чем тут сидеть.
А вы остаетесь?
   - Не ты первый, Петрович, - лениво сообщил Сима. - Ходили уже -  аж  за
три километра от шестого вагона. И вернулись.
   - Почему от шестого? - спросил я. - Наверное, ИЗ шестого?
   - Из нашего тоже, - возразил Сима. - А от шестого,  потому  что  первых
пяти нету. Эфирнулись куда-то вместе с паровозом.
   - С тепловозом, - поправил Олег.
   Он сидел рядом с Танечкой и гладил ее  волосы.  Она  лежала  молча,  не
принимая и не отвергая ласку. (Было у них что-нибудь ночью,  или  это  мне
тоже приснилось?.. Не знаю. Да и не мое это дело.)
   - И что там, в трех километрах? - спросил я.
   - Рассказывай ты, молодой, у тебя лучше получится. А то Петрович еще не
знает.
   - Все то же самое, - Олег пожал плечами. - Дорога, хлеба, перелески...
   - Овсы, - поправил Сима.
   - Овсы... - согласился Олег. - Все то же самое. И все не наше.
   - То есть? - не понял я.
   - Как вам сказать...  Рельсы  вроде  бы  те  же,  а  вот  шпалы  уже  в
нескольких сотнях метров  от  нас  -  пластиковые.  Или,  может  быть,  из
стекловолокна, потому что прозрачные... И столбы там другие,  и  нумерация
не совпадает. В перелесках - окопы. Окопы, блиндажи, ходы  сообщения.  Все
ухоженное, чистенькое, но  видно,  что  используется.  Гильзы  аккуратными
кучками. И по деревьям заметно, что  стреляли  не  холостыми.  Вдоль  всей
дороги - могилы. Братские. На некоторых еще трава не  выросла.  Не  меньше
ста фамилий  на  каждом  камне.  Со  всего  света  -  русские,  латинские,
китайские... даже, кажется, африканские. А славянских меньше половины. Ну,
и так далее.
   - Вы сами все это видели? - спросил я.
   - Нет, я выспрашивал. Это еще вечером, когда  мы  чай  пили,  несколько
человек выбрались через переходник и пошли. Заполночь вернулись - как  раз
когда мы воду настукивали. Взяли штурмом  вагон-ресторан  и  отпраздновали
свое поражение...
   - Про вертухаев забыл, - сказал Сима.
   - Вертухаи... Вдоль всей дороги, по обе стороны  -  оцепление.  Далеко,
насколько хватает глаз. Поближе к дороге - могилы, а подальше - оцепление.
В стороны никого не пускают. Оружие не применяют, но и пройти не дают...
   - А вдоль дороги можно? - спросил я. - Внутри оцепления?
   - Выходит, что можно. Пойдете?
   - Уже не знаю, - сказал я сквозь зубы. И, обнаружив, что все еще  стою,
сел. Напрягая колени - чтобы не стучали друг о дружку... Следующую фразу я
тщательно обдумал, решил, что ее тоже можно произнести, не разжимая зубов,
и произнес: - Я не знаю, куда здесь можно прийти по шпалам.
   - Никуда, - отозвалась Танечка.
   Я хотел спросить: "Почему?" - но сумел только втянуть в себя воздух.
   - Той ночью была  гроза,  -  сказала  Танечка.  В  стенку  сказала,  не
оборачиваясь. - Некоторые не спали. Они говорят, что  мы  остановились  во
время грозы. А когда она кончилась - было уже светло, как днем. Ночью. Как
днем.
   - Сейчас наговорят, - хмыкнул Сима, - а ты слушай. И  про  гончих  псов
наговорят, и про грозу, и про дисковод со щупальцами...
   - Дискоид, - поправил Олег.
   - А не однохерственно?.. Извини, Танюха.
   - Ничего, Сима, - сказала Танечка в стенку. - Я эти слова знаю.
   Я повесил плащ обратно и стал расстегивать пиджак.
   - Давайте хряпнем, - предложил Сима без особенной надежды на  согласие.
- Под икорку. А то когда еще эти палатки поставят. И "бабок" нет.
   - А если бы и были? - сказал Олег. -  Здесь,  наверное,  совсем  другие
деньги.
   - Петрович, ты доперестроечными