оженно пялящимся в
потолок.  Так,  возможно,  и  предусматривалось  сценарием:   раскрывается
капсула (кстати, что за капсула, зачем его помещали в нее?) -  и  взглядам
предстает житель далекой Земли собственной персоной, во плоти и  крови,  в
типичном одеянии и с типичной внешностью. Страшно не то, что он растерянно
озирался и до сих пор не знает, куда деть руки...
   Зачем он здесь,  в  созвездии  Орион,  посредине  непонятного  зала,  в
окружении терпеливых и  вежливых  орионян,  неизмеримо  превосходящих  его
интеллектом,  у  каждого  из  которых,  наверное,  уйма  сложнейших   дел,
оставленных ради него? О чем  вот  он  может  сейчас  им  поведать,  какие
сделать пророчества и откровения?.. О том, что запутался в  личных  делах,
всю жизнь  плыл  по  течению,  поддаваясь  обстоятельствам,  что  оказался
бессилен исполнить  свои  мечты?  Может,  о  земной  науке,  ее  последних
достижениях и перспективах?.. Но об этом, кроме  своей  специальности,  он
знает лишь приблизительно. О эволюции  жизни  на  Земле?..  Кажется,  были
вначале какие-то протобионты, а потом они, как будто  бы,  объединились  в
клетку... Может, о том, как тоскливо и одиноко было сидеть  на  прохладном
камне  на  дне  карьера?  Может,  почитает  стихи  Есенина?..  Ведь  он  -
Представитель Человечества, они относятся к  нему  именно  так,  терпеливо
снося эту дурацкую процедуру, принятую там,  на  Земле,  жертвуя  огромным
временем, чтобы отдать дань вежливости и уважения, чтобы  он  не  подумал,
что к нему здесь относятся свысока. Хорошо еще, если им неизвестно, как он
мечтал стать директором института, занимавшегося бы "проблемами Земли",  и
Тем, Кто Первым Будет Стоять у Истоков Сотрудничества Между  Цивилизациями
Земли и созвездия  Орион...  Кто  его  уполномачивал  быть  Представителем
Человечества?  Что  он  из  себя  представляет?  О  чем  он  думал,  когда
соглашался войти в корабль?.. О том,  что  подвернулся  счастливый  случай
исполнить желания, исполнить которые он сам оказался не в состоянии? И что
имя его _навечно_ войдет в Историю?..


   Булочкин смотрел на яруса  креслиц,  в  которых  терпеливо  _старались_
сидеть орионяне, на невероятный интерьер зала за этими  ярусами,  какие-то
мигающие огни, непонятно  зачем  перемещающееся  что-то  -  и  все  плыло,
расплывалось у него перед глазами. Происходящее вдруг  показалось  нелепым
сном, и страшно захотелось проснуться. Ну да, он  просто  уснул,  сидя  на
камне возле костра в  гранитном  карьере,  и  все  приснилось:  призрачный
серебристый свет, огромный  диск-корабль,  три  бледно-зеленые  фигурки  в
оранжевых ботинках,  торопливая,  захлебывающаяся  речь,  летучие  мыши  в
черном  небе,  звук,  не  напоминающий  ничего  из  слышанного  в   жизни,
приглашающий жест рукой, трепещущей под неумолимым,  неотвратимым  напором
Времени... И то, что он видит теперь, - тоже сон. Нет и в помине  не  было
никакой сиреневой капсулы  с  желтой  кнопкой,  нет  никакого  потолка  из
цветных труб, этого зала, орионян в плотно облегающих  комбинезонах;  надо
лишь сделать усилие, надо лишь вырваться из наваждения-сна,  и  вновь  все
будет, как прежде, и будет костер, и теплая тьма июльской ночи, и  летучие
мыши над головой, и даже та тоска и ощущение одиночества, которые  держали
его в карьере...
   Булочкин собрал всю  свою  волю  и,  до  боли  зажмурив  глаза,  потряс
головой. Несколько секунд, обмякший, он стоял, опустив  голову,  безвольно
свесив руки, не отдавая себе отчета в том, что по-прежнему слышит  громкий
торопливый голос; затем  медленно  открыл  глаза  и  сначала  увидел  свои
ступни, стоящие на чем-то сиреневом и мягком, оранжевые ботинки и  сидящих
в первом ряду, затем - все остальное...
   Он  вслушался  в  захлебывающийся  от  спешки  голос   и   понял,   что
торжественная часть уже окончилась и началась деловая...


   Теперь у него был гид. Встреча продолжалась минут пять, а  в  конце  ее
ему представили гида. "Назвать его вы можете по собственному  усмотрению",
- сказали ему, и Булочкин назвал  его  Максом.  Это  был  робот  -  может,
биологический, может, какой-то еще -  внешне  имитирующий  человека.  Роль
гида Булочкина была не под силу ни одному  из  орионян:  он  был  для  них
персонажем из невыносимо замедленного фильма, в то время как они для  него
-  из  бешено  мчащейся  киноленты.  Гид  должен  был  давать   пояснения,
показывать то,  что  он  пожелает  увидеть,  заботиться  о  нем  и  вообще
сопровождать на каждом шагу.
   - Я буду звать тебя Максом, - подавленно сказал Булочкин.
   - Хорошо, Олег Юрьевич, - просто и приветливо улыбнулся робот. -  Будем
знакомы, - он протянул ладонь.
   Булочкин машинально пожал ее. Ладонь была мягкая и теплая.
   - Вы увидите здесь много интересного,  -  снова  улыбнулся  Макс.  -  Я
постараюсь ясно объяснять все непонятное. Со мной вы  всегда  можете  быть
откровенны. Мы постараемся  сделать  ваше  прибывание  у  нас  приятным  и
увлекательным. А сейчас мы с вами отправимся туда, где вы будете  жить.  У
вас это, если не ошибаюсь, называется "квартира".
   - Да, конечно, - подавленно произнес Булочкин, напряженно  всматриваясь
в него.
   На Максе была такая же клетчатая ковбойка, такие же джинсы и  такая  же
выгоревшая штормовка  цвета  хаки;  его  выпуклый  лоб  пересекали  тонкие
морщинки, а цвет лица был нездоровый, слегка желтоватый, словно он страдал
печенью. У него был вид доброго, приветливого, чуть усталого  человека,  и
это впечатление портили только глаза: ярко-синие, они не выражали  никаких
чувств, смотрели бесстрастно, отсвечивая холодно, как драгоценные камни.
   - Хорошо, - снова подавленно произнес Булочкин, - _пойдемте_...
   - Вам уже пора умыться и позавтракать, - с дружеской  непринужденностью
продолжал Макс, - там приготовлено все. Программу  вашего  дня  вы  всегда
будете составлять сами. Ваше пребывание  у  нас  должно  быть  приятным  и
увлекательным. Идите рядом со мной, и пусть  ничего  из  того,  что  может
встретиться на пути, не вызывает у  вас  чувства  опасности.  Конечно,  мы
могли бы избавить  вас  от  неприятных  мыслей  и  ощущений,  но  ведь  вы
категорически против _любого_  вмешательства  в  то,  что  вы,  на  Земле,
называете психикой, мозгом, индивидуальностью, личностью...
   - Да. Да, - сказал Булочкин.
   Они остановились перед бледно-розовой  стеной,  из  которой  во  многих
местах  выступало  причудливое  и  разнообразное  _что-то_,  и  в   стене,
незаметно для  глаз,  открылся  вход  во  что-то,  напоминающее  небольшое
помещение,  как  будто  бы  трапециевидное,  а  может,  прямоугольное  или
овальное.
   - У вас на Земле это называется лифт, эскалатор, автомобиль, самолет...
- _транспортное средство_,  то  есть  приспособление  для  перемещения  на
определенные расстояния, - пояснил Макс. - Войдемте.
   Они вошли и тут же вышли.
   - Ну вот вы и дома, - широко улыбнулся робот. - Вот мы и приехали.
   Булочкин стал рассеянно  оглядываться.  Да,  теперь  они  действительно
стояли в совсем другом месте. Все здесь было настолько другим, что  он  на
секунду закрыл, а потом снова открыл глаза. Он и Макс  стояли  за  порогом
обыкновенной, хотя и слишком просторной прихожей, под ногами у них  лежала
обыкновенная пестрая циновка из крашеной рисовой соломы, а на  ней  -  две
пары коричневых замшевых шлепанцев, на  стене  висело  большое  зеркало  в
ореховой раме, на полочке под ним лежала  желтая  пластмассовая  расческа.
Через раскрытые двери  в  гостиную,  на  циновку  падала  полоса  веселого
солнечного света. Булочкин посмотрел в растворенные двери  и  увидел  пол,
застланный серо-зеленым ковром, стол, на котором стояла  ваза  с  цветами,
красные занавеси на широком окне, угол то ли тахты, то ли дивана...
   - Ну, вот вы и дома, - широко улыбаясь, повторил Макс.  -  Пойдемте,  я
покажу вам здесь все. - И с радушием, даже  с  тихой  гордостью,  он  стал
водить по оказавшейся огромной квартире, показывая, где рабочий кабинет  и
где столовая, плавательный бассейн, финская баня, спальня, зал, в  котором
они вдвоем смогут сыграть в теннис, и где комната,  в  которой  под  тихую
музыку можно сыграть партию в шахматы...
   - А теперь, пока вы будете  умываться  и  чистить  зубы,  я  приготовлю
завтрак, - подводя черту под экскурсией, сказал Макс.
   - Да, - машинально кивнул Булочкин. Он напряженно, но словно бы занятый
чем-то другим, смотрел на  улыбающееся  лицо  робота,  его  выпуклый  лоб,
пересеченный тонкими морщинками,  на  красивые  и  холодные  глаза,  потом
медленно повернулся и пошел, бесшумно ступая по мягкому ковру, в туалетную
комнату. Он все делал неторопливо, чувствуя тяжелую физическую  усталость,
словно шел, пробивался, спешил неведомо куда из  последних  сил  и  вот  -
достиг финиша. Не цели - финиша; непонятно какого...
   Он долго мыл руки, чувствуя, как от вспененного мыла поднимается тонкий
запах земляники; рассеянно, отстранение смотрел, как падает на трущие друг
друга ладони прозрачная струя воды, потом  вяло  тряхнул  кистями  рук  и,
помедлив, достал  из  шкафчика  футляр  с  зубной  щеткой.  Она  выглядела
абсолютно стандартной, как и футляр, он даже повертел  ее,  будто  надеясь
увидеть выдавленное в пластмассе "Ц.22 к.", но хотя не увидел,  все  равно
еще долго вертел ее в  ладонях,  рассеянно  глядя  в  одну  точку.  Потом,
очнувшись, он поднял голову и посмотрел в зеркало. Из ясной  глубины  его,
зрачки в зрачки, на него смотрел он сам, но Булочкин не сразу  понял  это.
Словно  чужое,  рассматривал  он  свое  лицо,  и   Булочкин   из   зеркала
рассматривал  его  тоже  пристально,   тяжело   и   отчужденно.   Булочкин
всматривался, отмечал  впалость  щек,  успевшую  пробиться  щетину,  общее
выражение усталости, придавленности, ошеломленности, и некоторое время  он
видел только это. Но  нет,  было  еще  выражение  в  его  лице,  и,  вновь
всмотревшись, он вдруг понял, что  так  выглядит  лицо  человека,  который
принимает или ощущает необходимость принять какое-то важное решение.
   Он долго чистил зубы, временами не понимая, что  именно  делает,  потом
тщательно умыл холодной водой лицо, осторожно промокнул его полотенцем.
   - А я уже заждался вас, Олег Юрьевич, - улыбнулся Макс. В его словах не
было и _не могло  быть_  и  тени  укора,  но  Булочкин  искоса  пристально
взглянул на него, и в сочетании с бесстрастными холодными глазами,  улыбка
Макса заставила его вздрогнуть.
   -  Прошу,  все  давно  готово,  -  указал  Макс  на  стол.  -  Ведь  вы
предпочитаете, чтобы пища имела привычный земной вид, не так ли?
   - Мне все равно, - сдержанно ответил Булочкин.
   - Как, вкусно? - поинтересовался Макс,  когда  Булочкин  дожевал  кусок
котлеты.
   Булочкин сдержанно и угрюмо кивнул.
   - Как звали этих шестерых? - спросил он, когда Макс стал ловко наливать
ему в чашечку кофе. - Я имею в виду шестерых с корабля, доставившего  меня
сюда.
   - Их имена ничего вам не скажут. У всех орионян очень труднопроизносимо
то, что вы называете именем.  У  доставивших  вас  астронавтов  тоже  были
слишком труднопроизносимые имена.
   - Почему - "были"? - пролив кофе, спросил Булочкин.
   - Их уже нет, - с вежливым сожалением ответил робот. -  Срок  их  жизни
истек. А что вы хотели от них? Может устроить вам встречу с кем-то другим?
   - Нет, благодарю... - сказал Булочкин. Он снова пристально посмотрел на
Макса и вдруг, неожиданно для себя, произнес:
   - Вообще-то... я бы хотел побыть немного один.
   - Хорошо, - послушно согласился Макс.


   На самом верху  чего-то  исполинского  и  невообразимого  была  сделана
смотровая площадка, вид оттуда  открывался  на  все  стороны.  Ее  сделали
специально для Булочкина, едва он сказал Максу  о  желании  посмотреть  на
Центр с высоты, и, специально для Булочкина, обнесли высокими,  по  грудь,
перилами.
   - Где мы находимся сейчас? - подавленно спросил Булочкин, когда  они  с
Максом неожиданно оказались на смотровой площадке.
   Макс  принялся  подробно  и  охотно  объяснять,  но  Булочкин  тут   же
отвернулся и, не слушая, пошел к перилам. Все равно бы он ничего толком не
понял, даже если  бы  Макс  объяснял  еще  доходчивее  и  подробнее  и  не
несколько  минут,  а  несколько  часов.  Бесполезно  было   спрашивать   и
бесполезно было объяснять. Лишь приложив громадные усилия и затратив годы,
он смог бы понять только самое общее из того, что его окружало, и в  самых
общих чертах. Но за эти годы то, что он начал бы постигать, изменилось  бы
настолько  разительно,  что   совершенно   не   соответствовало   бы   его
представлениям о нем. Булочкин уже ясно понимал  это,  но  Макс  не  хотел
понимать, или делал вид, что не понимает.
   Положив согнутые в локтях руки на перила и  опершись  грудью,  Булочкин
подумал, что если бы привезти с какого-то затерянного в океане  острова  в
современный крупный вычислительный центр аборигена, прожившего всю жизнь в
хижине из пальмовых листьев, проходившего по зарослям  в  юбке  из  пучков
травы, который и огонь-то добывал, вращая между ладонями круглую  палочку,
вставленную в лунку в деревянной колоде... привезти, начать его водить  по
залам, объяснять назначение вычислительного центра,  принципы  действия  и
схемы ЭВМ, устроить ему лекцию по кибернетике  с  отступлениями  в  высшую
математику и квантовую радиоэлектронику, то этот абориген был бы  все-таки
в гораздо лучшем положении, чем оказался здесь он.
   Место, на котором Булочкин стоял теперь,  было  самым  высоким  в  этом
районе Центра, но вот вдалеке,  прямо  перед  Булочкиным,  на  его  глазах
поднималось, ползло вверх что-то еще более исполинское и невообразимое; Он
смотрел на неисчислимые,  непонятные,  до  сих  пор  не  охватываемые  его
воображением, не укладывающиеся в его сознание сооружения,  громоздившиеся
на всем пространстве вокруг, теряющиеся в фиолетовой дымке у горизонта,  и
чувствовал, что никогда ничего здесь не поймет, что  он  измотан  этим  на
каждом шагу встречающимся, непонятным и непостижимым, что последнее  время
он заставляет себя выходить из квартиры, куда-то идти, на что-то  смотреть
и слушать добросовестные, но совершенно бесполезные объяснения и пояснения
Макса.
   Город под ним - Булочкин для  себя  называл  это  городом  -  напоминал
муравейник  в  солнечный  день,  когда  вся  его  поверхность  у  верхушки
шевелится и, кажется,  кипит.  Видимое  Булочкину  со  смотровой  площадки
изменялось у него на глазах. Он знал, что если стать к перилам  спиной,  а
затем, минут через десять, снова повернуться,  то  взгляду  откроется  уже
совсем другое, облик  города  изменят  новые,  непонятно  когда  возникшие
исполинские сооружения, на которые  были  еще  только  намеки,  и  прежние
сооружения тоже обрастут новыми, самыми причудливыми элементами.
   За время, что он был здесь, в одном из  Центров  цивилизации  созвездия
Орион, уже сменилось несколько поколений. Вряд ли те, которые жили сейчас,
знали и вспоминали о его существовании, разве что очень немногие и  тогда,
когда  Макс  обращался  с  какой-либо  просьбой,  вроде  просьбы  об  этой
смотровой площадке. Очевидно, за несколько поколений  темп  жизни  орионян
еще  более  ускорился,  потому  что  Булочкин   не   видел   теперь   даже
бледно-зеленого мелькания вокруг себя. Они, конечно,  видели  человека  и,
может, даже  останавливались,  чтобы  лучше  разглядеть  странную  статую,
которая сегодня в одной позе и с одним  выражением  лица  стоит  здесь,  а
через несколько недель, месяцев или лет оказывается вдруг стоящей в совсем
другом месте, в другой позе и с другой гримасой на лице.
   - Это землянин, - пояснял, наверно, тот из них, кто, заинтересовавшись,
успел навести справки в архивах. - Это наш гость с планеты Земля, которого
доставили  сюда  по  его  просьбе.  Он  знакомится  с  достижениями  нашей
цивилизации.
   - Каким же образом?
   - Не знаю. Его доставили к нам несколько  сотен  лет  тому  назад.  Но,
очевидно, у него есть для этого возможности, ведь должно же  быть  в  этой
истории какое-то рациональное зерно...
   "А может быть, я не привлекаю даже такого внимания, - подумал Булочкин,
рассеянно глядя вдаль. - ...Да, вряд ли я возбуждаю даже такой интерес. Им
известны десятки, если не сотни  обитаемых  миров,  они  сотрудничают  или
наблюдают за развитием цивилизаций таких  разумных  существ,  которых  мне
невозможно представить..."
   "Зачем я здесь, на этой смотровой площадке?" - снова подумал  он  после
минутного оцепенения.
   То, что он видел, уже давно не будило его любопытства, а вызывало  лишь
глубокую подавленность. Человек устроен так, что  напряженно  интересуется
чем-то только до тех пор, пока у него есть ощущение, что в  конце  концов,
пусть ценой неимоверных усилий, но он все же сможет это постичь;  но  лишь
только _ощущение возможности понимания_  сменяется  сознанием  его  полной
непостижимости  -  он  старается  забыть  о  самом   существовании   этого
непонятного, старается от него отдалиться и отгородиться. Здесь  Булочкину
некуда было прятаться, кроме своей "квартиры", непостижимое начиналось  за
ее порогом и караулило его на каждом шагу. Все чаще на  предложение  Макса
прогуляться Булочкин  говорил:  "Что-то  не  хочется...  Еще  не  улеглись
предыдущие впечатления", - и предлагал сыграть в теннис. За шахматы он  не
садился с Максом ни разу: ему было бы невыносимо сознавать и  видеть,  как
тот играет в поддавки и очень естественно огорчается проигрышу...
   Макс подошел  и  стал  рядом,  непринужденно,  но  точно  так  же,  как
Булочкин, облокотившись о перила.
   Булочкин не ощутил ни благодарности, ни неприязни, он, как уже  не  раз
за последнее время, чувствовал лишь  глубокое,  безнадежное  отчаянье,  из
которого ему надо было вырваться любой ценой. Он закрыл  глаза  и  положил
голову на руки, лежащие на перилах.
   - Вам нездоровится? - спросил Макс.
   - Да нет, ерунда, - не сразу и медленно ответил Булочкин, - так: просто
небольшая усталость...
   "Может, действительно организовать этот дурацкий Институт Проблем Земли
и стать его директором? - подумал он. - Стоит лишь пожелать - и все  будет
на уровне земных образцов. Будет солидное здание  где-то  в  лабиринте  их
сооружений; сделают еще две-три сотни вот таких  же  Максов  в  выгоревших
штормовках... или в смокингах - как пожелаю, на дверях укрепят таблички  с
названиями отделов и лабораторий; будут  полированные  столы,  несгораемые
шкафы и  сейфы.  На  столах  -  телефоны  и  электронные  калькуляторы,  в
вестибюле будет дежурить сержант милиции, а  по  утрам  -  приходить  тети
Кати, наводить пылесосами и швабрами в отделах порядок..."
   Вдруг неправдоподобно ярко и ясно Булочкин увидел одну из картин своего
детства. Словно со стороны он увидел берег Амура, весь в  чистой,  гладкой
гальке, за которым начиналась тайга, себя и брата на этом берегу. Ему было
тогда восемь лет, а брату всего шесть. Они ловили рыбу: брат на удочку,  а
он на закидушки. Рыбалка была одним  из  главных  летних  развлечений.  На
кукане  уже  трепыхались  несколько  скрипучих   касаток   и   серебристых
темноспинных чебаков. День стоял безветренный и солнечный, дно было далеко
видно сквозь прозрачную воду...
   Булочкин так ясно увидел лицо  брата,  услышал  запахи  реки  и  тайги,
ощутил под босыми ступнями  прогретую  солнцем  гальку,  что  вздрогнул  и
открыл глаза. Неужели это было с ним? Неужели это  вообще  когда-то  было:
спокойная поверхность могучей реки, гранитный утес  вдали,  выступающий  в
воду, обтекающую его звонкими тугими  струями,  связки  маленьких  розовых
бубликов и лимонад, что мать покупала им в буфетах пароходов, пристававших
к дебаркадеру? Заросли малины  на  леспромхозовской  вырубке  и  крохотные
дикие яблоки на длинных, как у вишен, черешках, за которыми они лазили  на
деревья после первых заморозков?..  Неужели  было?  Неужели  такое  _может
быть_ в действительности, оно не выдуман