и фырканьем и звуками погони. Разыгрывалась  обычная  трагедийная
ночь дикого леса - время страха, но не любви.  Одам  и  Лилит  замерли  за
убогой оградой. Так они провели  несколько  бессонных  часов,  чутко  ловя
ближние шорохи. Лишь перед рассветом внутреннее чувство подсказало им, что
опасность миновала, они  немедленно  заснули,  проспав  почти  до  восхода
солнца.
   А утро принесло свои заботы. Надо было подумать об оружии и еде. Теперь
они очутились совсем одни, без чьей-нибудь помощи и поддержки, как  первые
люди на Земле!


   Земля переживала свое младенчество. Все три ее лика  были  еще  гладки:
плуг не прошелся по  почве,  оставляя  первые  морщины,  киль  корабля  не
взбороздил безмятежность вод, а  винт  самолета  не  пропорол  воздух.  Но
радость поиска была одной  из  самых  животворящих  сил  в  человеке!  Она
создавала ощущение полноты бытия. Первый шаг вдохновлял на следующий.
   Человек - бесстрашное, выносливое создание.  Стихия  борьбы  за  жизнь,
бушевавшая вокруг него,  была  его  родной  стихией.  Близость  к  простым
законам - когда убивают ради пищи, а не из ненависти - формировала его ум,
сметливый, но  не  коварный.  Зверь  не  казался  врагом,  он  был  скорее
собратом, который может в тяжелое время спасти от голода; а  в  сытое  они
расходились, не тронув друг друга. Первые тотемы могли появиться как порыв
благодарности, а вовсе не из желания умилостивить страшные  силы  природы.
Ведь люди по-своему хорошо  знали  тогда  окружающий  их  мир.  По  следам
животных они находили воду; подобно птицам, устраивали ночлег на деревьях.
Мир разумных и неразумных существ не разграничивался еще так резко.
   И люди уже тогда создали общество, которое  представляется  нам  теперь
примитивным и промелькнувшим так быстро, как искра в серой  предрассветной
мгле, а на самом деле оно обнимало эпоху в истории самую длительную.  Ведь
человечество, едва родившись, сделало свой первый шаг именно в  коммунизм;
тогда были заложены основы всех последующих установлении,  возникла  речь,
пробились начатки культуры, появились первые приемы  техники,  медицины  и
искусства. И все это шло на пользу  объединенному  человечеству.  Неважно,
что оно было еще так малочисленно!


   Утром разразилась гроза. Мутные  ручьи,  грохоча  камнями,  побежали  с
недалеких гор. Все живое попряталось, водяное небо  накрыло  землю,  капли
падали мелко и быстро, словно отовсюду раздавалось тиканье  насекомых.  Но
вот туча прошла. Тьма и печаль, которые охватили природу, как  бы  утекали
сквозь дыру в небосводе: все больше и больше появлялось  на  нем  белых  и
голубых пятен. Наконец косой луч умытого солнца прошел по мшистым  камням,
они стали куриться паром, земля  заиграла  мелкими  лужами.  Деревья,  как
звери, стряхивали с себя воду.
   Лилит и Одам стояли у отверстия пещеры: новый мир омылся для встречи  с
ними! Они были счастливы.
   Но вдруг оба насторожились: послышалось легкое шуршание.  Под  деревом,
копошась  в  сбитых  недавней  бурей  ветвях,  паслось   небольшое   стадо
козерогов. Тусклая песочная шерсть самца почти сливалась с серым  стволом.
Его могучие широкие рога, двумя полумесяцами закинутые за спину, казалось,
вовсе не отягощали головы  -  она  чутко  поворачивалась  по  ветру,  ловя
враждебные запахи. Самки и козлята паслись спокойно.
   Одам сжал узловатую дубинку - другого оружия у него пока не было - и  с
воинственным криком выскочил из укрытия.
   - Ухр! Ухр!
   Козероги метнулись  в  сторону,  камни  служили  им  укрытием.  Начался
неравный бег: человек не знал местности, звери уходили.
   Но Одам преследовал их терпеливо, как все охотники Табунды. До тех пор,
пока ворон, вещая птица, похожая  на  жженую  головешку,  с  синим  белком
вокруг  карего  глаза,  поводя  острым  крылом,  отрывисто  вполголоса  не
прокаркала над  его  головой,  словно  мурлыкая:  время  охоты  кончилось.
Наступал жаркий полдень.
   И, уже спускаясь обратным путем по склону, разозленный  неудачей,  Одам
вдруг оцепенел: в трех шагах от него, в жгучих густых  травах,  уткнувшись
мордой в камень  и  выставив  один  кривой,  похожий  на  клык  рог,  спал
козерог-одиночка, утомленный зноем...
   Мускулы Одама переливались и шевелились,  как  змеи.  Он  тащил  первую
добычу, которую одолел без помощи сородичей. Он нес ее для Лилит.
   Но когда она навстречу ему примчалась почти вприпрыжку, с тем  открытым
громким смехом, который Одам любил у нее с детства, боднула его  в  плечо,
как бы приглашая порезвиться и отпраздновать удачу вместе, - он нахмурился
и отстранился. Что годилось  для  любовных  игр,  те  ласки  и  вольности,
которые они позволяли себе в темноте, вовсе не подходили к серьезному делу
добывания пищи.
   Он направил взгляд мимо нее и прошел к месту, где  следовало  разложить
костер: огонь - дело женщин. Одам начал  свежевать  тушу,  как  будто  был
один. С детства он видел, что так поступали все охотники, какие бы похвалы
и славословия ни сыпались вокруг на них. Лилит стояла  в  недоумении.  То,
что он впервые оттолкнул ее, еще не обидело. Она помедлила только секунду,
прежде чем приняться за извечные обязанности женщины.  Но  какая-то  часть
радости ушла из ее сердца.
   В тот день они были сыты как никогда.  Зверь  принадлежал  им  целиком;
возле не было стариков и детей, которым в племени отдавались лучшие куски.
   Они сами насыщались печенью и нежным жиром почек, выуживали  из  костей
мозг, разгрызали хрящи. Они опьянели от пищи  и,  удалившись  за  частокол
своей пещеры, оставили за оградой тлеющие угли, которые еще  долго  пугали
ночных хищников, привлеченных следами человека и запахом крови.
   В темноте к Лилит вернулся прежний  Одам:  насытившись  мясом,  они  не
могли насытиться друг другом. Одам вспомнил охоту, был полон  ею  и  горд.
Лилит подсказывала слова, когда ему их не хватало. Она угадывала даже  то,
что он не мог вспомнить, словно сама подстерегала зверя и, метнув  дубину,
слышала изумленный болезненный хрип животного. Они уснули блаженно. Страна
снов мало рознилась от  их  дневного  мира.  Они  все  так  же  охотились,
готовили пищу, искали ночлег. Ничего непонятного не случалось ни наяву, ни
в сновидениях.
   Травянистые предгорья с купами деревьев и близкой рекой они  застали  в
самую благодатную пору: созревали плоды,  кусты  пестрели  ягодами,  звери
водили подросших  детенышей  на  водопой.  Правда,  уже  не  было  сладких
весенних стеблей, но зато завязывались мучнистые клубни, а  под  деревьями
сохранилось  много  прошлогодних  орехов  и  желудей.  Лето  обещало  быть
счастливым и сытым.


   Первое движение пальцев Лилит казалось почти неосмысленным: голубоватая
глина мягко растягивалась, округлялась, подобно облаку, у  которого  ветер
меняет очертания. Лилит запрокинула голову.  Взгляд  опускался  по  склону
горы - и на гладкой глине возникли углубления, похожие на горный  пик.  Но
тотчас превратились в ствол дерева. Потом появился козерог с закинутыми на
спину рогами. Взгляд ее больше не блуждал,  он  сосредоточился  на  грубом
торсе, на подгибающихся задних ногах. Это было подобие  живого,  но  такое
нелепое! Она захотела разрушить его тотчас.
   Но зверь уже двигался, вынюхивал, угрожал. Цвет  и  мускулы  играли  на
боках... И вдруг все остановилось: зверь напрягся, но не исчезал, он был в
бегу - и неподвижен!
   Одам смотрел через ее плечо на плоский влажный блин, на острый камень в
перепачканных руках. Линия пошла по комку глины, и контуры головы,  спины,
брошенных вперед копыт предстали перед изумленным  Одамом:  ведь  он  знал
этот  осколок  кварца,  отброшенный  им  за  ненадобностью   при   выделке
наконечников. А теперь,  оказывается,  камень  способен  на  странное;  он
удержал зверя!
   Глина высыхала, рисунок твердел. Одам нахмурился  и  отвернулся.  Лилит
опустила голову, черное крыло ее волос, свесившись,  прикрыло  лицо.  Одам
медленно побрел прочь; бесполезное, ненужное женщине занятие - чертить  по
глине камнем - чем-то задевало и оскорбляло его.
   Но Лилит не взглянула ему  вслед;  ее  губы  были  полуоткрыты,  ноздри
шевелились, она продолжала вдыхать запах полусырой  глины.  Она  не  смела
тронуть бегущую линию; зверь продолжал жить.  Она  боялась  спугнуть  его.
Наконец  она  закинула  голову,  чтобы  вздохнуть  поглубже,   и   увидела
стремительный силуэт улетающей птицы - линия  вытянутой  головы  с  острым
клювом, острый хвост.
   Ощущение всемогущества вспыхнуло где-то внутри нее  мгновенно,  подобно
искре. Она стерла бегущего зверя, выровняла поверхность и тем  же  камнем,
сама  не  зная  как,  несколькими  линиями  воссоздала  улетевшую   птицу.
Невозможно было не узнать ее: клюв,  крылья,  хвост...  Лилит  засмеялась.
Уходящий Одам слышал ее смех, но не обернулся.
   Тогда из мягкого  кома,  ставшего  вновь  бесформенным,  Лилит  слепила
человеческую фигурку. Задумавшись, стала намечать лицо, руки...  Перед  ее
мысленным взором стояла мать, едва дожившая до двадцати четырех  лет.  Все
люди  Табунды  умирали  рано;  они  рождались  выносливыми,  но  уж   если
заболевали, то напрасно родичи лили на открытую рану  кипяток,  заставляли
больного  сутками  дышать  дымом  костра,   поили   настойкой   муравьиной
кислоты...
   Мать Лилит ушла на ту сторону мира на рассвете, когда еле держалась  на
небосводе последняя звезда, названная за это Сердцем Дня. Тело привязали к
бревну и пустили по течению лесной реки.  Женщины,  плача,  кричали  вслед
похоронную песню:

   В день нашей смерти
   Приходит ветер,
   Чтобы стереть
   Следы наших ног, -

   так пели женщины.

   Ведь если бы этого не было,
   То казалось бы, что мы
   Все еще живы.
   Поэтому приходит ветер,
   Чтобы стереть следы наших ног.

   Узкое лицо матери с выдающимся подбородком и припухлыми губами  -  теми
вытянутыми  трубочкой  губами,  которые  так  напоминали   у   ее   дочери
надкушенный плод! - это материнское,  давно  мертвое  лицо  и  ее  волосы,
разделенные по темени на две волны, никогда не уходили  из  памяти  Лилит.
Впалые щеки, высокие скулы, летящий вперед взгляд - странно, как  много  и
как мало взяла от всего этого дочь!
   Вечерами, вспоминая мать, Лилит смотрела на звезды.  Выросшая  в  лесу,
она никак не могла привыкнуть к их обилию и следила их течение  терпеливо,
безмолвно, как погружают взгляд в струи воды.
   Одама же небо оставляло равнодушным. Когда  зажигалась  первая  звезда,
это было лишь знаком, что скоро на  охоту  выйдут  ночные  звери,  а  день
человека окончен. Дремота склеивала ему веки, он устраивался  поудобнее  и
засыпал.
   Лилит слушала поступь мягких лап, падение плода, крики сов.
   - Оа, - тихо звала она.
   Ее молодой муж не шевелился. Среди многих звезд  одна,  становящаяся  с
каждым вечером все крупнее и ярче, словно кто-то подкидывал в нее хворост,
смотрела ему в лицо. Он не обращал внимания.
   Все  было  смутно.  Какая-то  жажда  палила  изнутри,  чувство,   столь
неоформившееся и странное, что в конце концов оно  утомляло  Лилит  и  она
тоже засыпала.
   - Какие сны повисли на твоих  ресницах?  -  со  смехом  спрашивал  Одам
поутру.
   Лилит знала, что он не верит  ей  и  лишь  подтрунивает,  но  не  могла
удержаться: ее переполняло желание облечь в слова смутные грезы.
   - Одна из звезд, самая большая на небе, вчера смотрела в твое  лицо,  -
начала она и тотчас увидела, как гримаса неудовольствия скользнула по  его
губам: ему не нравилось, когда она впутывала его  в  свои  выдумки.  -  Ты
спал, а мне захотелось подняться повыше. Ведь  небо  плотно,  как  камень,
если на нем такое  множество  костров!  Звезда  спустила  свой  луч,  и  я
ухватилась за него, как за веревку...
   Одам невольно с опаской бросил взгляд на ее тонкую руку, словно на  ней
до сих пор мог остаться след  от  серебряного  лезвия  звезды.  Но  тотчас
рассердился и на себя, и на Лилит. Ведь он делил все вещи и явления на два
ряда: те, которые он знал - и тогда уже знал  их  очень  хорошо:  съедобны
они, враждебны, опасны, полезны ли, - и те, которые не знал,  которые  ему
были не нужны и ничем не угрожали. О них он просто никогда не задумывался.
Нет, он не намерен был слушать россказни Лилит, опасаясь хоть в чем-нибудь
уступить ей внутренне. Тогда, он чувствовал, у него  не  останется  опоры;
его завертит, понесет по течению каких-то  иных  мыслей  и  представлений,
которых он не мог предвидеть, не понимал, а следовательно, чурался.
   Утром он уходил на поиски камня для топора и наконечников. Камень нужен
был "сырой" - не высушенный солнцем. Одам знал, что такие камни выкапывали
из земли, но,  пожалуй,  можно  отколоть  и  от  пласта,  подобрав  острые
осколки?
   Лилит же весь день оставалась возле пещеры. Она сделала углубление  для
очага, а свод над ним обмазала глиной. Тут-то она впервые и заметила,  что
глину  можно  растягивать,  придавая  комку  разную  форму.  Это  было  ее
собственное открытие; люди Табунды не  лепили  горшков,  сосудами  служили
бычьи пузыри, скорлупа, выдолбленное дерево, сшитая кожа, мелкого плетения
корзины. Понемногу у Лилит собрался полный  набор  домашней  утвари.  Одам
подарил ей нож из пластины сланца - широкий, с  просверленным  отверстием,
чтоб она могла подвесить его к поясу.
   Поблизости от своей  пещеры  она  ставила  силки  на  мелких  животных,
собирала  желуди,  которые  толкла  потом  каменным  пестом.  Чтоб  испечь
лепешки, она выкапывала круглую яму, на дне ее раскаляла  камни,  покрывая
их густым слоем листьев. Раскатанное тесто снова засыпала листьями и слоем
земли, а наверху разжигала костер. Наутро  был  готов  хорошо  пропеченный
свежий хлеб, иногда с начинкой из ягод, рыбы или земляных  червей,  и  они
съедали его целиком.
   Одам и Лилит впервые никому ничего не были должны. Они оказались  вдруг
свободны, свободны от всего, словно находились в пустыне.
   У Одама это вызвало озабоченность.  Инстинктивно  он  еще  оглядывался:
если поблизости нет людей, то, может, найдется хотя бы тотем -  диковинный
камень, дерево, неизвестный зверь, к которому можно прилепиться  душой?  А
Лилит мечтала, что над ними загорится теперь новое солнце, иное,  чем  над
людьми Табунды! Жарче или тусклее? Как они заслужат.
   Нельзя слишком осуждать Одама за косность: он держался того, что  знал.
У него еще не было примеров для сравнения; никакой опыт минувших веков  не
руководил  им.  Он  цеплялся  за  крохи  своего  прежнего  знания  так  же
естественно, как естественно Лилит переступала старое.
   Когда Одам возвращался, она опрометью бежала за свежей водой к реке - и
вдруг начинала следить за стайкой голубых рыб. Входила  за  ними  в  воду,
шла, шла, пока волна не касалась губ или Одам, тщетно  дожидавшийся  ее  у
пещеры, не начинал звать ее. Она смущенно выходила на берег, вода  стекала
с ее волос, руки были пусты. Ведь она не  охотилась  на  рыб,  она  просто
смотрела на них.


   Зимние и летние месяцы, как  большие  и  малые  волны,  перекатывались,
погасая. Ощущение времени, конечно,  существовало  у  Одама  и  Лилит,  но
точный отсчет его начался намного позднее, это было уже завоеванием мысли.
А мысль идет по ступенькам. Шаг за шагом. Как и человек.
   Хотя язык племени Табунды был  скуден,  все  вокруг  уже  было  названо
людьми: небо называлось небом, а вода - водой. Разве только  отвлеченности
недоставало. Съедобные  коренья,  которые  попадались  Лилит  изредка,  не
назывались ею, запоминалось лишь частное: кислица, сладень, горький  лист.
Множество хищников просыпались в лесу в час сумерек и с ревом выходили  за
добычей. Но если они не угрожали человеку, то что в них?
   Это было время бурного словотворчества! Почти каждый  день  приходилось
натыкаться на новинки. Лилит и  Одам  следовали  ходу  своих  младенческих
ассоциаций. Некоторые слова задерживались в памяти, но чаще  вспыхивали  и
гасли,  подобно  искрам.  Уже   через   несколько   дней   знакомая   вещь
оборачивалась новым свойством, получая и новую  кличку.  Так,  небо  могло
быть светлым. Водяным при дожде. Страшным, если гремел гром. Для  нас  оно
тоже  разное,  но  вместе  с  тем  неизменно  остается  "небом".   А   для
современников Лилит существовали как бы отдельные стихии, часто враждебные
друг другу: страшное небо пожирало необъятной пастью светлое. Но,  в  свою
очередь, побеждалось водяным небом и, омытое  потоками  дождя,  возвращало
людям безоблачное, голубое.
   Лилит и Одам  употребляли  много  глаголов,  которые  вертелись  вокруг
ежедневных нужд. Но не было  слов  просто:  "есть",  "пить",  "прятаться",
"чуять запах". Каждый раз это был специальный глагол: "пить воду холодного
ручья", "прятаться от лохматого зверя",  "чуять  запах  дерева,  растущего
одиноко".
   Лилит и Одам жили скорее в мире запахов, чем в мире цветов и звуков. Не
только тонко ощущали их, но и  страстно  привязывались:  Лилит  натиралась
диким укропом, собирала полынь, сушила бальзамические корни.
   Слова "любить" не  было  в  языке  Табунды.  Сила  влечения  выражалась
особыми словами, подобных которым не сохранил ни  один  современный  язык.
Для смерти чаще употреблялся иносказательный образ: "уйти  на  ту  сторону
мира", "уйти с водой". К смерти примыкал сон. Сны - краешек приоткрывшейся
тайны. Они похожи на вести из-за гор: всегда существовало представление  о
прекрасном, которое находится где-то далеко...
   Но напрасно было бы искать в языке Табунды нравственные понятия!  Добро
и  зло  определялись  силой.  Грусть,  жалость,  воспоминания  -  все  это
существовало, конечно, только люди еще не умели их назвать.
   Одам собирался  на  охоту.  Несколько  дней  их  преследовали  неудачи:
ловушки оставались пусты. Запасы, собранные Лилит, иссякли, да еще  вблизи
появились незнакомые следы крупного хищника - не он ли распугал всю  дичь?
Одам до рассвета укрылся недалеко от водопойной тропы, и действительно,  с
первыми проблесками солнца из-за груды лиловых камней показалась камышовая
спина тигра. Он двигался легко, бесшумно, принюхиваясь к земле, и, наконец
убедившись в безопасности, прилег на каменное ложе реки, обнаженное сейчас
засухой. Передние лапы у него были широкие, мощные, рыже-золотого цвета, а
задние тоньше, в узких поперечных  полосах.  Налакавшись  вдоволь,  хищник
зевнул, когти его зацарапали по камню. Он поднялся лениво и двинулся вдоль
реки. Несколько дней Одам и Лилит боялись покидать пещеру, но следы  тигра
в окрестностях больше не попадались.
   И вот теперь Одам спешно пополнял снаряжение; от куска кремня с помощью
каменного отбойника отделял узкие и острые пластины.  Он  научился  делать
это одним ударом; возле него лежала уже целая груда заготовок, годных  для
ножей, проколов, отщепов и наконечников. Лилит же нацарапывала издыхающего
быка  на  дротике  -  символ  будущей  удачной  охоты.  Орнамент,  который
представился бы нам только сочетанием наклонных  палочек,  на  самом  деле
олицетворял силу и удачливость охотника: его копья и дротики должны лететь
густо, как дождь! И куда  от  них  спастись  зверю?  Изголодавшаяся  Лилит
вкладывала в свое искусство упорство и пожелание удачи Одаму.
   Но вскоре она как бы забыла о назначении своей  работы.  Ее  зверь  был
могуч! Он шел по равнине, слегка наклонив рогатую голову.  Ветер  нес  ему
навстречу множество запахов - и Лилит невольно шевельнула ноздрями. Острый
каменный резец сам  собою  опустился  на  ее  колени.  Она  повела  вокруг
туманным взглядом.  Неподалеку  качался  цветок.  В  его  крупную  чашечку
вползали пчелы, цветок жужжал изнутри, и Лилит заслушалась, откинув волосы
от уха. Она не замечала, как текло время - солнечное, летнее...
   Лилит верила в своего зверя - маленького, крашенного охрой быка!  Нужно
было изобразить его издыхающим, а он все шел и шел посреди равнины, не чуя
опасности, - и Лилит вдруг стала проводить вокруг него  ломаные  черточки:
это  шумели  травы!  Они  пахли  медом  и  сытостью.  Он