ые и седые. Кто вы, дедушка?
 
   - Стерегущий вишню, - сказал я.
   Она сразу обрадовалась.
 
   - Значит, здешний сторож? Я слышала, ваша профессия вымерла еще в
прошлом веке. Теперь повсюду электронные стражи.
 
   - Я не электронный.
 
   - Наверное, нет... Отчего вы ни разу не взглянули себе на ладонь... ну,
там... где мы с Иваном... в стародавнее время... как я девочкой еще
мечтала...
 
   - Мне не надо туда смотреть, - сказал я.
 
   - Почему, дедушка?
 
   - На правду, как и на солнце, во все глаза не глянешь.
 
   Невеста вздохнула.
 
   И тогда - запястье к плечу, ладонь на отлете - я высветил на ладони
полусферу - подобье опрокинутой хрустальной чаши. Под нею брели березы по
пояс в чуть синеватом снегу, и вилась меж берез раскатанная дорога,
устремляясь с горы на сверкающий лед запруды, и гремел бубенцами поезд
свадебный, звонкоголосый, и каурые кони грызли бешено удила, и смеялись на
шкуре медвежьей в санях жених и невеста. "Эх, червонцев навезу, девке
выкуплю косу!" - рассыпал гармонист прибаутки, а на околицу бабы да девки
повыбежали: выкуп - да немалый за красный товарец! - требовать с женишка.
 
   Но не увалень, не толстячок у избушки со шкуры медвежьей вскочил да
зазнобу по тропке понес на руках.
 
   На Оби это было, ах, на угорьях обских, в богатырских раздольях, в
жарком сибирском снегу...
 
   - Я угадала, кто вы. Иванов дед Лука. Иван про вас часто рассказывал. И
показывал фото, где вы на Марсе.
 
   - На одном из марсианских полюсов, - уточнил я. - Не только на Земле
случаются свадьбы. Играют и на Уране, и на Марсе. Показать?
 
   - Спрячьте, дедушка, вашу игрушку в футляр. Она чудесная. Только зря
меня укоряете: героя, мол, променяла на толстячка.
 
   - Лучше синица на земле, чем журавль в небе? - спросил я.
 
   - В небе! В небе! - воскликнула невеста с обидой в голосе. - Я от Ивана
только и слышала о небе. Зов звезд! Хороводы разноцветных солнц!
Астроморфоз!
   Хронотуннели! Жди меня победителем! -: Она смахнула слезу.
 
   - Победителю - исполать, побежденному - горевать, - сказал я и в ответ
услышал ее резкое:
 
   - Старик Лука, да знаете ли вы, что ваш внук улетел почти навсегда? Я
узнавала в Планетарной Академии, до самого президента добралась.
 
   - Все равно он вернется, невеста.
 
   - Может, вернется. Ему будет лет тридцать, да?
 
   - Хорошо, если б так, - согласился я.
 
   - Тридцать лет, молодой еще человек. Ну а я?
   Я-то стану старухой. Мне будет под восемьдесят.
   "Не угодно ли на танец, бабуся?" Щеки ввалятся, кожа везде отвиснет,
вылезут волосы, руки-ноги скрючатся, как у Бабы Яги. Пострашнее
шекспировских ведьм заголошу:
 
   Но клянусь, что в пасть штормам, Я попасть ему не дам!
 
   Может, такой песенкой и встретить Ивана? На помеле электронном?
 
   Тут позади невесты раздался настойчивый стук в невидимую дверь.
 
   - Выхожу, выхожу, милый! - крикнула она и сказала мне шепотком: - Я
просилась с Иваном, но не взяли. Сами знаете, там одни мужчины... Будьте
покойны, он улетел без колебаний. Но ответьте: ради чего ваш внук бросил
меня на Земле?
 
   - Не ради чего, а во имя чего. И не бросил, а лишь оставил, - сказал я.
- Хотя во всем остальном ты, невеста, права.
 
   Опять застучали, и опять она прокричала "выхожу, выхожу".
 
   - Даже жена Пушкина вышла потом замуж. За генерала, - сказала она.
 
   - Но до этого Наталья Николаевна несколько лет носила траур.
 
   - А разве я эти проклятые пять лет не плакала?
   Фотографии наши и видеофильмы не перебирала? Вестей от него не ждала? -
Она потянула на себя левую створку окошка.
 
   - Русским женщинам приходилось ждать иногда всю жизнь, - сказал я.
 
   - Всю жизнь! Да он растворился в небесах, как луч.
   А меня бросил, бросил, бросил! Так и ответьте вишням, которых вы
стережете.
 
   - Я стерегу одну вишню. Под которой стою. Чтоб никто не мешал ей
расцвесть. Протяни к ней руку, невеста!
 
   Зашуршали ветви у окна, и я услышал, как она возликовала:
 
   - Распустилась, распустилась! На ней цветы! Пахнут, как в мае.
Волшебство! Видно, не зря говорили, что иногда по осени деревья снова
цветут.
 
   Я легко переломил, чтоб не хрустнула, ветку, испещренную розовыми
цветами, и положил на подоконник.
 
   - Прими, счастливица, свадебный дар. Ты его заслужила.
 
   Грохот в дверях заглушил мой голос.
 
   - Марина, сколько можно там отсиживаться? - возмущался жених.
 
   - Благодарю, стерегущий, - сказала она и закрыла другую створку. Снова
проскользнуло, истаивая, сиянье фаты. Ключ дважды повернулся в замке.
 
   - С кем ты там секретничала, шалунья? - вопросил женишок сытым баском.
 
   - С вишнями в саду, - ответила она громко, но голоса ее он не узнал.
 
 
                                   * * *

   Заскрипят, захрипят, задребезжат электрожестянки, заколышутся в пляске
неистовой пары, глаза заблестят в полумраке под петухами на каруселях. Та
же ведьма' завоет с хрипотцой заклинанье на мертвый электронный мотив:
 
   Не все ль равно, добро иль зло?
   Седлан, красотка, помело!
 
   - Отменные цветочки, - промурлыкает жених, разглядывая вишневую ветку.
- Теперь что живое дерево, что мертвое - и не различишь, во как заработала
наука. Дружок мой, Венька Маргелов, недавно аж в Сахаре покрутился, с
археологами. Так не поверишь: буквально вся пустыня поутыкана пальмами.
Искусственными, из биокрона.
 
   На него сквозь живую вишневую ветвь тускло взглянет старуха: щеки
ввалены, кожа отвисла, молью светятся клочья волос седых.
 
   Томно скажет невеста, как журавль над колодцем несмазанный проскрипит:
 
   - Прости, я слегка задержалась. Не огорчайся, Боря. Хочешь, сходим в
комнату жениха. Хоть на пять минуточек, а?
 
 
                                   * * *

   В двенадцать лет мне заменяли сломанный позвонок. Я поспорил на книгу с
приятелем, что нырну в речку с обрыва, разбежался, взлетел и успел еще в
воздухе крикнуть: "Три мушкетера" - мои!" Но перелетел и вместо омута
ткнулся руками в бурый песок, где воды было кот наплакал. Помню, как я
очнулся в палате, распяленный на деревянном щите, и старуха сиделка Ирина
по ночам, думая, что я сплю, причитала шепелявя: "О, господь, мальчонка
такой молодой, а всю жизнь проваляется в недвиженье, ровно живой труп".
 
   Я был в то лето двенадцатым ныряльщиком в больнице, и мне повезло
больше прочих, когда предложили первому в мире заменить позвонок, и мать
согласилась, а отец сидел на своем Уране и ничего о несчастье не знал.
 
   Помню зеленоватую, как подводный грот, операционную, стол, изогнутый,
точно раковина, прозрачную крышку над ним, ворох трубочек, вентилей,
проводков. Они разом меня опутали, эти трубки и проводки, словно
захлопнулась сеть. "Сосчитай-ка, моряк, вслух до тридцати", - сказал мне
кто-то невидимый, и я старательно начал считать, а прозрачная крыша
опускалась на меня, опускалась, сердце забилось, как у птенца, когда
держишь в руке, и вдруг остановилось. Оно остановилось на счете 23, я
перестал шевелить губами и ждал следующего удара. И ударило - раз, два,
три, - и замерло снова. Тут надвинулась темная пелена, и во тьме я
бесчувственно карабкался в волнах подземной рекк, а может, самой
преисподней, пока не восстала в предугаданных далях колыбель света, вечные
снега дня.
   Я раскрыл, как младенец, глаза, встал из раковины-стола и зашагал,
исцеленный.
 
   Так и астроморфоз, звездный сон. Погружаешься в жидкую сердцевину яйца
размером .с олимпийский бассейн, Застываешь сосулькой, бесчувственным
льдом, и все те же безмолвные воды Стикса, беспросветная темь.
   А когда просыпаешься, ощущаешь себя неуютно, как зерно ячменя, что
лежало на дне саркофага пять с лишком тысяч лет, и посажено
любопытствующим археологом в землю., и, само того не желая, выбрасывает
росток; но не благословенные нильские зефиры его овевают, а секут холодные
ветры иных широт.
 
   Просыпаешься - паутина чужих небес, незнакомое солнце теплится в небе,
и томится в иллюминаторе голубой, красноватый, зеленый, оранжевый, белый
шар - Индра. Здесь должна быть разумная жизнь. Слишком долго обшаривали
земляне этот участок Галактики, чтобы ошибиться...
 
   И жизнь бушует на Индре: вот она, жизнь, в объективах приборов, в
перекрестьях стереоскопов. Словно радуги, перекинуты между континентами
разноцветные арки пузатых мостов (по которым ничто не движется, но,
возможно, движенье внутри этих радуг-мостов?).
   Выпирают из нутра океанского многоугольные трубы, выпускают время от
времени синеватый идиллический дымок (спектрограмма свидетельствует:
чистейший озон). Или вот; на ночной стороне, будто ветром гонимый,
развевается тонкий ребристый покров (почти десять квадратных километров!),
и там, где пройдет, через четверть часа громыхает гроза и приплясывает
дождь. А на южном и северном полюсах башни белые тянут в трехкилометровую
высь белые же отростки, что деревья с обрубленными ветвями. Иногда меж
обрубков-ветвей проползают зеленые змеи огня, иногда голубые шары
перелетают.
 
   До подобных диковин братьям-землянам топать еще да топать по кремнистым
и тернистым путям.
 
   Еще одна загадка Индры - транспорт. Ни ракет, ни самолетов, ни элекаров
нет и в помине. Как цивилизация древних инков обошлась без изобретения
колеса, так и здесь им пренебрегли. Хотя дорог немало: прямые как стрела,
с металлическим отливом. Но дороги днем и ночью пустуют. Леса как леса (но
не видно, чтоб рубили деревья), реки как реки (большинство под прозрачными
выпуклыми навесами на прозрачных столбиках), люди как люди (жаль, ростом
не вышли, сантиметров девяносто, не более, но и планета соответственно
вдвое меньше Земли). Пора бы со сторожевых башен уж заметить высокого
звездного гостя, не первый день на орбите завис...
 
   Однако замечать меня они, кажется, не намеревались. Ни меня, ни моего
полуторакилометрового "Перуна", ни сигналов, подаваемых со звездолета.
Эфир был мертв, как сероводородное озеро, только шамканье гроз, ничего
более.
 
   Через две недели, окончательно потеряв терпение, я захлопнул люк одного
из ракетных "челноков" и опустился на Индру. Я спустился неподалеку от
бело-розового города, на опушке светло-фиолетового леса, среди блестящей и
белой, как ковыль, травы. Был вечер. Худосочное солнышко Индры катилось к
зазубринам красных гор. Никто не спешил встречать случайного гостя.
   Семь прозрачных, загнутых книзу реторт, оснащенных веером таких же
прозрачных крыльев, беззвучно проскользили в небе, невысоко надо мной.
Внутри каждой реторты качался на подвесном сиденье индрянин. Допустим, они
могли не заметить меня, но как не заметить "челнок" со множеством антенн и
надстроек, возвышающийся над лесом?
 
   Когда приползла ночь, я включил бортовые огни, зажег носовой прожектор.
Аттическая колонна земного огня, чуть расширяясь, восстала над Индрой. Ни
единый огонь не ответил мне. Город как будто вымер.
 
   К утру я начал догадываться: никого мой фонарик не растревожил, как
если б зажегся среди слепцов.
 
   Ситуация складывалась забавная. "Братья-нндряне, неужто звездные гости
сыплются на вас, как орехи? - недоумевал я. - И визиты их набили оскомину,
не так ли?"
 
   Через несколько таких же веселых ночек я облачился в скафандр
(кислорода на планете хватало, но латы.
   рыцарю не помеха) и ступил на землю обетованную.
   Апологеты мыслящей плесени, одушевленных кристаллов, наделенных разумом
туч повывелись давным-давно, в позапрошлом веке. Стало ясно, что звездный
дворец мирозданья сложен из одинаковых кирпичей: флора и фауна всех живых
планет более-менее схожа, разумеется, если носители высшего разума не
приложили усилий к уничтожению среды своего обитания. Да, один и тот же
оратай спиральными плугами взрыхляет вселенскую целину, рассеивая
живительные семена. И чудес, как добрых, так и жестоких, ожидать надо не
от природы, а от нас самих...
 
   Как по тополиному пуху, медленно двигался я в элекаре по серебристой
траве. На всякий случай я прихватил с собой и плазмомет. Возле овального
озера, там, где уже начинались городские строенья, толпился народец.
Подобьем беседки на желтых столбах тянулось из озера некое дерево с
несколькими темно-каштановыми стволами по кругу и одной общей кроной,
поросшей остролепестковыми цветами. Оно походило на гигантскую
праисторическую медузу, чье существованье не мыслится без диплодоков,
ихтиозавров и прочих чудищ мезозойских раздолий. Под щупальцами-колоннами
бешено крутилась воронка воды, и на ее стенках возникали и распадались
загадочные геометрические узоры.
   Как завороженные, молча созерцали индряне эту картину, но некоторые из
них, я заметил, односложно переговаривались. Я вылез из элекара и пошел к
парапету над озером - не без тайной надежды оказаться сию же минуту
окруженным бурлящей и восторженной толпой.
 
   Прискорбно, но никто не пожелал меня заметить.
   На глазах множества карликоподобных существ представитель
высокоразвитой цивилизации в скафандре высшей защиты не знал, куда ему
податься, дабы установить Контакт. Аборигены вежливо уступали мне дорогу,
аккуратно обходили за несколько шагов. Когда воронка перестала крутиться,
а узоры распались, все стали расходиться, вернее, проваливаться под землю
парами и в одиночку. Вскоре берега озера опустели.
 
   Я поехал в центр города. Он буквально ничем не отличался от окраины. Те
же довольно изящные ячеистые постройки с террасами, на которых покоились
оперенные реторты. Те же башенки, напоминающие пирамиды, поставленные на
острие. Те же вращающиеся на ветру, с золотистым отливом цилиндры,
свисающие, как сосульки, с ребер, казалось, готовых упасть пирамид.
   Те же золотистые шары, чуть побольше футбольных, по тяжелые, скорее
всего из металла, катящиеся среди улиц по иссиня-черным металлическим
желобам, никогда не сталкиваясь с другими шарами...
 
   На меня - никакого внимания. Ниоткуда. Никто.
   Любопытно, но подобное равнодушие не значилось даже в Кодексе Контактов.
 
   Я загородил дорогу парочке воркующих индрян и спросил через лингатрон,
где разыскать главу города.
   Главу, старейшину, мэра, хозяина, градоначальника, генерал-губернатора,
наместника, прокуратора, хоть черта лысого, коли на то пошло. Парочка
попятилась от меня, как от прокаженного. Вопрошаемые подняли как по
команде правые руки вверх и не без достоинства исчезли в опустившихся под
ними квадратных люках. Тут я заметил, что вся улица вымощена такими
квадратами.
   Два образовавшихся отверстия сразу же перекрылись.
   С не меньшим успехом я мог где-нибудь в оренбургских степях
поинтересоваться у колосьев ржаного поля, где, мол, здесь главный колосок.
 
   В "челнок" я вернулся в дурном настроении. Спалось плохо. Проснувшись
среди ночи, я сходил в рубку и выключил прожектор: с соседних звезд он все
равно не заметен, а здесь бесполезен... Поутру сквозь дрему мне чудился
гнусавящий, скрежещущий голос, как у неотлаженного робота:
 
   - Кто убивает миллиарды живых существ, тот достоин суровой кары! Как
смеешь ты убивать вибрацией элекара наших ползунов, летунов, прыгалок,
стрекунов?
 
   ...И еще несколько дней, несколько столь же бесплодных визитов в
ячеистый город, уже без элекара.
   Однажды я принес и оставил под пирамидой возле нежно поющего цилиндра
запаянный еще на Земле контейнер. В нем была карта нашей солнечной
системы, красочные иллюстрации развития жизни, записи музыки на
кристаллических панелях, самовоспроизводящих звуки даже на слабом свету, -
в общем, скромные дары посланца, не могущего добиться аудиенции неизвестно
у кого. Без этих даров идея Контакта представлялась нашим академическим
мудрецам нереальной. Что ж, посмотрим...
 
   Едва я повернулся и отошел на несколько шагов, контейнер исчез.
"Наконец-то! - радостно вздохнул я.- Доброе начало полдела откачало".
Каково же было мое изумление, когда по возвращении в "челнок" я обнаружил
контейнер на его прежнем месте, и притом нераспечатанным. Стало быть, без
меня они преспокойно проникли сюда, несмотря на хитроумную систему охраны!
 
   - Кто вламывается в чужое жилище без приглашения, достоин осуждения, -
сказал я вслух. И задумался. Я, а не они вламывались в чужую жизнь...
 
   Я решил на время оставить бесполезные попытки, Зачем торопить события?
Может, им нужен определенный срок, чтобы понять суть моей миролюбивой
миссии?
   Пожалуйста, я не тороплюсь. Лишь через семь лет согласно закону
начальных небесных сил мне двигаться в обратный путь...
 
   Я собирал образцы воды и почвы, растений и минералов. Снял несколько
видовых фильмов. Каждый вечер подробно надиктовывал в бортовой журнал
впечатления прошедшего дня, хотя ничего особенного не происходило.
 
   К утру все образцы исчезали, пленка оказывалась засвеченной, записи
кем-то стирались. Они ничего не желали от меня брать и ничего не хотели
отдавать...
 
   Я перелетел ближе к экватору. Как выяснилось, тамошние города были
точными копиями прежнего. Неотличимыми, как ласточкины гнезда.
Одинаковость овальных озер с допотопными медузами и шаров в желобах навела
меня на странную мысль: уж не переезжает ли вслед за мною целый город,
чтобы усугубить полное ко мне равнодушие Индры...
 
 
                                   * * *

   Загадку Индры я так и не разгадал. Я ходил среди ее обитателей,
вглядывался в лица - спокойные, сосредоточенные, доброжелательные, слушал
пение золотистых цилиндров, наблюдал, как индряне поглощают синтетическое
желе вроде омлета, запивая синтетическим соком, - и ничего, как младенец,
не понимал. Допускаю, что многое прояснилось бы, окажись я внизу, под
квадратными плитами, но туда меня вежливо не пускали, хоть я и пытался
проникнуть (однажды даже ночью, но...).
 
   Позднее, во время своих бессмысленных странствований по планете, я
попытался обобщить накопленный опыт горького, но небесполезного
знакомства. Скорее всего здешняя цивилизация с самого истока потекла по
руслу принципиально иному, нежели земная. Индряне никогда не употребляли в
пищу мя(о. Ни свежее, ни засушенное, ни перемолотое - никакое. На заре
своего развития они питались злаками (с добавлением в них растертых в
порошок минералов), плодами кустарников и деревьев, медом, травами,
овощами.
 
   В их древних легендах Индра была подобием большого животного; они
обожествляли все живое и, кажется, понимали язык зверей, птиц и рыб.
Болезни они считали величайшим бедствием и умели искусно бороться с ними
без хирургических инструментов, прибегая только к настойкам, мазям и
отварам трав.
 
   Я, наверное, представлялся им - зачем заблуждаться! - эдаким
космическим громилой, кровожадным монстром. Легко представляю, как в одну
из земных гаваней, к примеру в Сан-Франциско или в Находку, причаливает на
диковинном суденышке людоед из неведомых земель. С запасом соответствующих
консервов на годочек-другой. Сходит на берег, любопытствует, суется во все
щели, даже готов поделиться страшными своими мясными припасами. Говорить с
людоедом - о чем? Контакты устанавливать - какого рода?
 
   Во всяком случае, когда я переправил в звездолет все мясные и рыбные
консервы, отношение ко мне переменилось в лучшую сторону, а именно: от
меня перестали шарахаться дети; однако записи в бортжурнале стирались
исправно.
 
   Так, подобно Гулливеру, даже хуже, Агасферу, вечному жителю изгнания,
пораженному проклятьем того, кому он отказал в кратком отдыхе, скитался я
по Индре. Но даже пугающий одним своим видом длинноволосый изможденный
Агасфер через каждую сотню лет становился опять молодым, даже у него
теплилась надежда на искупление. А на что надеяться было мне?
   Ради чего я покинул милую Землю, родных, друзей, любовь? С чем я
вернусь со звезд? Колумб, якобы открывший Америку и не представивший ни
единого доказательства...
 
   Я облетел на "челноках" все пять планет - родных сестер Индры. И
убедился: они безжизненны.
 
   К концу третьего года одиночества я начал замечать за собою необы