пыльцы.  Ее  стопроцентная
фильтрация невозможна; кливийцы, правда, начали строить огромные  убежища,
чтобы спасти хоть часть населения, но не успели, поскольку не были  готовы
к такой массированной атаке. Однако и тут не все ясно, - например,  почему
среднегодовая температура южного полушария упала  на  девять  градусов  за
каких-нибудь шесть лет; но если даже люзанцы и приложили к этому руку, они
никогда не признались бы  в  этом.  Развалины  кливийских  городов  покрыл
ледник, и, как  уже  говорилось,  вечная  мерзлота  сковала  Цетландию  на
глубину в несколько сот метров. Лишь через сто лет климат южного полушария
потеплел (хотя и не вернулся к довоенному уровню). В одном  из  примечаний
доктор  Брюммли  приводит  такое  мнение  своего  анонимного  коллеги   по
профессии: тот, кто страдает от докучливых насекомых, гадов  или  мышей  и
наконец прихлопнет мерзкую тварь, но не насмерть, при виде  ее  содроганий
впадает в панику и тогда уже _д_о_л_ж_е_н_ поскорее добить ее  чем-нибудь;
агония  вызывает  страх  и  отвращение  одновременно,  так   что   хочется
п_о_к_о_н_ч_и_т_ь_ с ней как можно быстрее, и  любые  средства  для  этого
хороши. Что-то в этом, пожалуй, есть; поэтому, добавлю уже от  себя,  если
даже  люзанцы  сами  не  ожидали  столь  чудовищной  эффективности   своих
генолетов (некоторые эксперты именно так называют  это  оружие  -  летучую
оплодотворяющую  пыльцу),  то  затем  они  пустили  в  ход  все  средства,
имевшиеся  в  их  арсенале,  чтобы  извести  кливийцев  под  корень,  хотя
поначалу, возможно, и не питали подобных намерений. Не исключено, что  они
хотели всего лишь ослабить  кливийцев,  уничтожая  их  "живую  силу"  (как
сказали бы специалисты-конфликтологи), заставить  их  пойти  на  попятную,
быть может, согласиться на  переговоры,  перемирие,  мир;  но  невероятный
размах умерщвления (Кливия насчитывала миллионы жителей) сделал какое-либо
соглашение победителей с побежденными невозможным. Так, по  крайней  мере,
считает генерал Брюммли и его коллеги по профессии.  Биологическое  оружие
генного типа, добавляет Брюммли, чревато  опасностью  самоэскалации.  Даже
обычную бактериологическую эпидемию легче вызвать,  чем  прекратить.  Это,
указывает ученый генерал, оружие неконтролируемое, и люзанцы,  несомненно,
охотнее применили бы против Кливии  неживое  оружие  дистанционного  типа;
однако его у них не было, когда конфликт вступил в критическую стадию. Обе
стороны еще не преодолели тогда так  называемого  надкомпьютерного  порога
гонки вооружений. Брюммли вообще очень многое мог бы сказать на эту  тему,
но решительно ничего - об умерщвлении государства,  которое  было  обязано
своему Ка-Ундрию (Брюммли, однако,  пишет  "КОН-УНДРИЙ")  самоубийственным
столкновением с более могущественным противником.
     Все это оглушило меня, словно удар  палкой  по  голове.  У  меня  уже
сложилось свое представление о люзанцах и  курдляндцах,  не  идиллическое,
конечно, но все же довольно невинное, - даже о том, чего я не смог понять.
Гилоизм, казалось бы, просто вынуждал люзанцев придерживаться  миролюбивой
политики,  а  диковинность  курдляндского  политохода  можно  было  счесть
специфической, местной формой привязанности к сельскому  образу  жизни.  Я
уже так много узнал  о  тех  и  других,  а  тут  вдруг  пришлось  даже  не
пересматривать свои представления, но просто заменять их новыми.  Едва  ли
не большими оказались потери Курдляндии в войне, в  которой  она  даже  не
была сражающейся стороной; но ветры, гнавшие тучи  родительской  пыли,  не
считались с государственными границами.  Это,  впрочем,  опять-таки  всего
лишь люзанское предположение: сама Курдляндия не призналась  в  каких-либо
военных потерях. Вообще история этой войны -  дьявольский  лабиринт,  ведь
оба уцелевших государства имеют свои собственные многоступенчатые  системы
засекречивания информации, и не приходится удивляться тому, что  документы
с грифом "совершенно секретно" не высылаются в  космический  эфир,  а  это
основной канал информации -  именно  он  позволил  министерству  заполнить
библиотечные залы тысячами томов. Из крайне скупых источников  по  истории
великой энцианской войны я вычитал гораздо больше вопросов,  чем  ответов.
Почему Цетландия покрылась материковым льдом? Если это дело рук  люзанцев,
как намекает генерал Брюммли, то почему даже через триста лет -  а  именно
столько времени прошло после глобального конфликта  -  ледник  по-прежнему
покрывает руины кливийских  городов?  Напрашивается,  правда,  мысль,  что
люзанцы не хотели обнаружения этих руин, следов совершившегося геноцида, и
предпочитают, чтобы ледник стал для него могильной плитой; но  не  следует
забывать, что среднегодовая температура планеты в результате послевоенного
охлаждения снизилась на два градуса, а это должно отрицательно сказываться
и на Люзании. Неужели великое государство могло так долго, веками  помнить
о совершенном им  военном  преступлении  и  так  стыдиться  его?  Все  это
доставило мне одно лишь тайное утешение  (хотя  хвастаться  тут,  понятно,
нечем), нечто наподобие тщательно скрываемого чувства облегчения,  которое
испытываешь, узнав, что у людей, казалось бы,  почтенных  и  уважаемых  на
совести не меньше грехов, чем у тебя самого.



                                3. В ПУТИ

     Уже октябрь, звезды пожелтели и как-то стало прохладнее, а я лечу. Не
скажу, чтобы я ожидал скорее смерти, чем этой экспедиции: ведь я с  самого
начала   заподозрил,   что   необычайная   благожелательность    советника
определенным образом связана с  домработницей.  Впрочем,  теперь  уже  все
равно. Что стал бы я делать в ракете с приходящей прислугой, да  и  откуда
она пришла бы в ракету? Факт тот, что я лежу на курсе Тельца, в полушубке,
и это, кстати, перекликается с тем обстоятельством, что лечу я в  качестве
дипломатического     полукурьера.     Так     решило,     после     долгих
совещательно-заседательных мытарств, Управление Профилактики Жалоб и Ссор.
Не полный курьер, так как мы еще не обменялись  послами  с  Энцией,  и  не
частный турист, ведь  речь  идет  не  только  об  исправлении  опечаток  в
очередном издании "Дневников",  но  о  предотвращении  инцидента,  который
дедуцировали  модули  Института  Исторических  Машин.  Результатом   этого
путешествия будет - на юридическом языке  -  отказ  от  обвинения  в  злом
умысле, а на футурологическом - самоотменяющийся прогноз. Я сообщу  чистую
правду, старое издание без лишнего шума изымут из библиотек, и  я  уже  не
буду автором камня  преткновения  для  энциологов.  Пишу  я  не  только  в
полушубке, но словно бы в полусне, и потому не знаю, можно ли говорить  об
авторстве камня? Добро бы  еще  камня  в  почке  или  желчном  пузыре,  но
преткновения?.. Мои  мысли  вязнут  в  метафорической  минералогии.  Решив
обратиться к "Фразеологическому словарю", я уронил себе на  ногу  утюг,  -
ведь у меня современный корабль с искусственной гравитацией,  -  и,  ругая
по-черному эти новейшие усовершенствования, от которых я камня на камне бы
не оставил, с тоской подумал  о  прежних  примитивных  экспедициях,  когда
астронавт порхал себе по всему кораблю, словно бесплотный дух. Я отказался
от мысли привязать спальный мешок к стене - уж очень  непросто  выбираться
из него по утрам, - и было что-то забавное в том, что я  знал  где  ложусь
(вернее, зависаю) на отдых, но никогда не знал,  где  проснусь  на  черной
заре. Вместе со спальным мешком я плавал туда и сюда, под  думкой  у  меня
был фонарик, и  нередко,  задев  в  таком  парении  за  книжную  полку,  я
спросонок хватался за нее, книги взлетали, словно всполошенные птицы, а я,
поймав первую попавшуюся, принимался  за  чтение  при  свете  фонарика,  в
спальном мешке, спеша узнать,  чем  на  сей  раз  попотчевал  меня  ночной
случай. Бортовая гравитация имеет, собственно, лишь  ту  хорошую  сторону,
что по возвращении на Землю не причиняешь в первый месяц  пребывания  дома
такого ущерба; известное дело: привыкнув, что при  выдавливании  пасты  на
зубную щетку можно спокойно поставить стакан с водой в  воздухе,  а  потом
взять  его,  не  опасаясь,  что  он  камнем  пойдет  вниз,  то  же   самое
инстинктивно потом делаешь на Земле;  и  те  же  заботы,  увы,  с  суповой
миской, с тарелками, ну, и все время заметаешь  осколки.  А  что  касается
ракетного спиритизма, то я  всегда  высмеивал  тех,  кто  клянется,  будто
что-то жуткое привиделось им между Антаресом  и  Бетельгейзе.  Это  просто
белеет развешанное для просушки белье; иногда что-то скребется и шуршит, и
тебя пробирает радостная дрожь при мысли,  что  твое  одиночество  скрасит
спутник в лице какой-нибудь мышки, но, с другой стороны, мышь  в  условиях
невесомости совершенно теряет  голову,  и  можно  обнаружить  ее  в  самых
невероятных местах; мне кое-что об этом известно, и тут уж  я  всецело  на
стороне прогресса. Я позволил установить на борту дискуссионный  компьютер
- дискьютер. Как видно уже из названия, такой компаньон должен  развлекать
астронавта беседами, вдобавок профессор Бурр де Каланс раздобыл  для  меня
новейший, расщепляемый образец. Я приобрел модели всех лиц, с которыми был
бы не прочь перекинуться парой слов.  Удивительно,  до  чего  проста  идея
кассетных моделей, -  и  как  поздно  до  нее  додумались!  Сперва  делают
биоэлектрический портрет моделируемой личности, затем битуют его, то  есть
вводят в программу, и  в  виде  самой  обыкновенной  кассеты  вставляют  в
дискьютер; одно лишь нажатие клавиш,  и  в  помещении  раздается  знакомый
голос, причем это вовсе не личность в собственном смысле, и в любую минуту
ее можно запросто выключить, сменить кассету или пойти спать.  Разумеется,
какой-то минимум приличий, правил  хорошего  тона  не  повредит,  -  и  не
потому, что модель может обидеться, нет, какая  уж  там  обида,  ведь  это
чисто  рациональный  экстракт,  вытяжка,  -  но  по  соображениям   личной
умственной  гигиены  некоторые  правила  общежития  полагается  соблюдать.
Неплохо  иметь  на  борту  такую  психотеку,  но  не  мешает  знать,  как,
собственно, с ней обстоит дело. Ведь, казалось бы, любая поваренная  книга
содержит все сведения, необходимые, скажем, для выпечки  орехового  торта;
однако же торты, сделанные по одному и тому же  рецепту  двумя  хозяйками,
похожи один на другой не больше, чем Шопен  в  исполнении  Рубинштейна  на
Шопена в моем исполнении. Рецепт, хоть и содержит в  себе  все,  мертв,  и
нужно вдохнуть в него  душу,  чтобы  его  оживить.  Массовое  кондитерское
производство - пора  наконец  сказать  это  вслух  -  есть  форма  платной
проституции, а не настоящей любви. К форме  для  выпечки  торта  необходим
подход индивидуальный, я бы сказал, исполненный ощущения своей миссии; вот
почему торт, в который кроме орехов  вложено  трепетное,  свежее  чувство,
сохраняет на ложечке нечто, если можно так выразиться, девически интимное,
словно   он   позволяет   себя   есть   впервые   в   жизни.   Так    вот,
компьютер-дискьютер - это поваренная книга;  формально  в  нем  содержится
все, но этому всему ни до чего нет дела, ему  все  едино,  и  лишь  модель
конкретного человека оживляет  эти  мертвые  залежи  информации,  то  есть
сервирует мудрость. Словом, дело тут в стиле.  Я  заказал  себе  несколько
светил люзанистики, Бертрана Рассела, Поппера, Фейерабенда, Финкельштейна,
Шекспира, а  также  самого  Альберта  Эйнштейна.  Пролет  через  Солнечную
систему был,  как  всегда,  весьма  занимателен;  я  проложил  курс  таким
образом, чтобы взглянуть на Марс, - у меня  к  нему  с  детства  слабость;
подошел я к иллюминатору и тогда, когда пролетал мимо старых,  громыхающих
грозами глобусов Юпитера и Сатурна.  Я  каждый  раз  думаю,  что  надо  бы
ступить ногой хоть на один из них, да что поделаешь, ведь  и  в  музеи  мы
ходим где угодно, только не в родном городе, - мол, все  равно  никуда  не
денутся, - и уезжаем для этого в какую-нибудь Италию; так получается  и  у
меня с этими, - впрочем, весьма эффектными,  -  музейными  экспонатами.  И
лишь удалившись на несколько световых месяцев от Солнца и от Земли  вместе
со Швейцарией, где дело "Кюссмих против Тихого"  еще  не  стало  предметом
судебного разбирательства и не скоро станет, я стал  раздумывать,  чем  бы
заняться, а материя эта столь деликатная, я бы  даже  сказал,  удручающая,
что до сих пор я не обмолвился о  ней  ни  словом.  Что  ж,  пора  наконец
заявить  об  этом  вслух:  астронавтика  пахнет   тюрьмой.   Если   б   не
иллюминаторы, можно и, впрямь подумать, что тебе впаяли порядочный срок  -
не год и не два, но самое меньшее два червонца, и даже нельзя рассчитывать
ни на сбавку  срока  за  образцовое  поведение,  ни  на  передачи,  ни  на
свидания. Раньше  между  трансгалактической  навигацией  и  отсидкой  было
видимое различие - отсутствие силы тяжести, теперь же разницы не  осталось
практически   никакой,   и   неудивительно,   что   есть   натуры,   особо
предрасположенные к таким путешествиям.  Предложение  одного  теоретика  -
вербовать экипажи космолетов из пожизненных заключенных в земных тюрьмах с
особо строгим режимом - было не столь уж нелепо, как утверждалось.  Стоишь
ты, или лежишь, или кружишься  под  потолком,  все  равно  ты  заключен  в
четырех стенах, значит, сидишь; а оттого, что снаружи вместо стен и охраны
космическая пустота, ничуть не  легче.  Из  самой  надежной  тюрьмы  можно
бежать, но из подвешенной между звездами ракеты ускользнуть некуда. Такова
мрачная сторона моей профессии, которой я ранее не касался. Per aspera  ad
astra [через тернии - к звездам  (лат.)],  но  если  выражаться  не  столь
романтически - путь к звездам ведет через многолетнее заключение. Конечно,
я сам этого хотел и хочу. Вот и на этот раз: хоть я и набивал себе цену на
коллегии МИДа, уверяя, что вовсе не горю желанием ехать, но все  это  лишь
для того, чтобы они не очень-то заносились и не вздумали бы относиться  ко
мне как к мальчику на галактических посылках. А так, по правде, я  все  же
хотел - чуть ли не с той самой минуты, когда переступил порог  библиотеки.
Когда старое доброе солнышко исчезло, растворилось в черном супе  небытия,
я испытал хорошо знакомое, многократно пережитое мною ощущение  пустоты  и
решил, что нужно  немедленно  сделать  выбор:  спать  или  воспользоваться
дискьютером. Однако ж столетний сон - не безделица. Правда,  я  приготовил
все чин по чину, поставил будильник, чтобы он зазвонил за  пять  миллионов
миль до Энции, еда сбережется, что имеет  свое  значение;  сделал  большую
уборку, хотя знаю, что за такой срок все и так зарастет грязью. Хуже всего
пробуждение. Я не выношу растрепанной бороды и волос но колен; ну, и ногти
как змеи - правда, я всегда держу под рукой ножницы и машинку для  стрижки
волос,  но  прошлый  раз  запамятовал,  где  они,  и  пришлось   полракеты
перевернуть вверх дном, путаясь в собственной бородище и  ругаясь  на  чем
свет стоит, прежде чем я нашел парикмахерский инструмент, без  которого  -
ну  кто  бы  подумал?  -  астронавтика  невозможна.  Доставая  постель  из
бельевого шкафа, я заметил, что простыни жесткие, словно  из  жести,  -  а
ведь я просил домработницу приглядеть за этим в прачечной; злясь на нее, я
скорее разрывал, чем разворачивал склеенное  крахмалом  полотно.  Я  также
проверил, нет ли на наволочках проволочных, обшитых нитками пуговиц, из-за
которых на щеке появляются  отчетливые  отпечатки,  чего  должен  избегать
любой  астронавт,  иначе  после   столетнего   сна   приходится   щеголять
физиономией  в  сплошных  негативах  пуговиц,  а   чужезвездные   существа
принимают их за неотъемлемую часть человеческого лица. Готовя себе  разные
противные  жидкости,  которые  полагается  пить   перед   гибернацией,   я
постепенно терял охоту гибернизироваться. В конце концов, чего ради я взял
в полет компьютер с персонализирующей приставкой и столько переведенных на
кассету знаменитых мужей? Я пригляделся к этим кассетам. На каждой  стояло
имя, а ниже - инструкция по обслуживанию персонализатора и красная надпись
LIVE [жив (англ.)] или POST MORTEM  [по  смерти  (лат.)].  Разумеется,  на
кассете Шекспира стояло POST MORTEM, а Филькенштейна - LIVE, ведь один был
жив, а другой умер, но какое это имеет значение для слушателя? Я  заглянул
в инструкцию и узнал, что личность умерших экстрагируется из  собраний  их
сочинений, а это, между  прочим,  имеет  тот  результат,  что  воскрешенцы
говорят не так, как говорили при жизни,  но  так,  как  писали,  то  есть,
скажем, поэты - только стихами. В инструкции, как обычно,  было  множество
непонятных терминов и темных мест; указывалось, например, что  чем  раньше
кто-нибудь  умер,  тем  менее  он  "инструктивен",  вследствие   чего   не
рекомендуется вызывать из  небытия  стародавних  деятелей,  никому,  кроме
историков,  неизвестных,  потому  что  неисторик  все  равно   не   сможет
поддерживать с ними разговор, разве что  у  него  есть  автотолковник.  Не
скажу,  чтобы  это  было  уж  очень  понятно,  поэтому   после   недолгого
размышления я вставил в компьютер кассету с Рупертом Трутти, в расчете  на
то, что этот professor of computer sciences [профессор  компьютерных  наук
(англ.)] даст мне необходимые разъяснения. Действительно, нажав на клавишу
"GO" [пуск (англ.)], я услышал приятный баритон и сел, внимая ему  не  без
некоторого удивления,  -  вовсе  не  ожидая  моих  вопросов,  он  принялся
говорить без умолку.
     - Я Руперт Трутти из Массачусетского автофутурологического института,
и  занимаюсь  я,   как   указывает   название   моего   научного   центра,
прогнозированием  прогнозов,  то  есть  стараюсь  установить,  что   будут
предсказывать предсказатели предстоящих  столетий.  Имею  честь  сообщить,
что, будучи кассетонцем, как называют в обиходе закассеченных лиц, я  могу
пользоваться резервуарами памяти компьютера, в который меня засадили,  без
всяких ограничений.
     - А кстати, профессор, - перебил я его, - почему вы можете,  те,  кто
умер давно, не могут? Я прочитал об этом в инструкции...
     - Чтобы что-то узнать, - ответил Трутти, - нужно  уже  что-то  знать.
Ведь узнавать - значит  запихивать  услышанное  в  голову  в  определенном
порядке. Вот почему никто не помнит первых своих ощущений,  когда  он  был
грудным младенцем и ничего ровным счетом не знал.  Однако,  достопочтенный
мой воскреситель, чем больше кто-то узнал в  одну  эпоху,  тем  меньше  он
может узнать в следующую, поскольку голова у него забита старьем, а забита
она потому, что вчерашняя святая истина становится нынешним  предрассудком
и засорением мозгов. Хоть  я  и  цифроник,  я  могу  пользоваться  другими
частями памяти компьютера,  в  который  вы  меня  вставили,  ведь  я  имею
кое-какие понятия о биологии, психонике, физике и поэтому знаю, что  такое
экспертолиз и энспертоляция; но засадите-ка сюда Платона,  и  вы  увидите,
что он ровно ничего не усвоит...
     - А что это такое? - полюбопытствовал я.
     -  Экспертолиз  -  это  растворение  экспертов  в   море   избыточной
информации, а энспертоляция - защитный  условный  рефлекс,  самоотключение
экспертов со страху. Что же касается экспертолястики...
     Возможно, это было невежливо - но я вырубил профессора, опасаясь, что
дальнейшие разъяснения лишь затемнят то, о чем  я  успел  у  него  узнать;
усевшись над кучей кассет, я стал размышлять, как составить ученый кружок,
чтобы пороскошествовать интеллектуально. О гибернации я  и  думать  забыл.
Неужели, имея возможность заказать  себе  духовное  пиршество  в  компании
величайших умов, я предался бы бездумному вековому храпу? В конце концов я
вставил в компьютер кассеты с Бертраном Расселом, Карлом Поппером [большая
часть упоминаемых в этой главе мыслителей - философы  и  логики  XX  века,
которые разрабатывали проблематику научного познания и методологии  науки:
неопозитивисты  Бертран   Рассел   и   Людвиг   Витг