о  скрежет,  не  то
шипение; звук этот  перешел  в  назойливое  жужжание,  затем  стих,  потом
появился  опять.  Вох  и  Пощчик  не  могли  его  не  слышать,  они  разом
обернулись, а потом старик бросил  короткий  и,  как  показалось  Стефану,
тревожный взгляд на мастера. Но ни  тот,  ни  другой  так  с  места  и  не
сдвинулись.
   Минута бежала за минутой, по крыше  барабанил  дождь,  под  неподвижным
светом басисто гудело электричество, но звуки в клетках не утихали. Что-то
там шелестело, скрежетало,  жужжало,  будто  какое-то  живое  существо  то
подпрыгивало, то бросалось на стену, - эти странные звуки  раздавались  то
совсем рядом, то в дальнем углу зверинца, то снизу, то под самым потолком,
и Стефану чудилось, будто это "что-то" все отчаяннее мечется за сеткой  из
стальной  проволоки.  В  двух  клетках  вдруг  вспыхнуло  голубое  зарево,
разгорелось, заполыхало, отбрасывая на  противоположную  стену  изломанные
тени двух мужчин,  и  исчезло  -  едкая,  настырная  вонь  обожгла  ноздри
Стефана. И опять резкий звук, язык пламени со  свистом  взметнулся  еще  в
одной клетке; в то же самое  время  из  железного  прута,  торчавшего  под
дверцей клетки, выскочил пучок искр.
   Старый  Пощчик  встал,  сунул   трубку   в   карман   фартука,   как-то
неестественно выпрямился и молча посмотрел на Воха. Тот цепко схватил  его
за руку, лицо его перекосилось, словно от бешенства, он  что-то  закричал,
раскат грома поглотил его крик.  Сразу  в  трех  клетках  взвились  столбы
света, на миг он как бы потушил лампы, - казалось, заполыхала  вся  стена.
Вох отшвырнул старика в коридорчик, к Стефану, а сам, сгорбившись,  прижав
руки к груди, стал медленно пятиться  к  черным  пультам.  В  клетках,  за
проволокой, звуки не утихали, впечатление было такое,  будто  стреляли  из
револьвера,  бело-рыжее  пламя  лизало  сетку,  запах   озона   становился
невыносимым, Стефан вскочил и бросился по коридору к входной двери.  Рядом
жался старик, а Вох, в последний  раз  приблизив  лицо  к  прибору,  затем
сиганул к ним так резво, как будто в одночасье помолодел. Все трое  теперь
стояли в коридорчике. За сетками постепенно все угасало,  по  углам  то  и
дело вспыхивали синие язычки,  раскаты  грома  становились  глуше,  только
дождь по-прежнему яростно барабанил по крыше.
   - Прошло, - нарушил  наконец  молчание  старик,  вытягивая  из  кармана
трубку.
   Стефану почудилось, что рука у него дрожит, но  было  темно,  -  может,
только померещилось.
   - Ну, значит, продолжаем жить,  -  подытожил  Вох.  Вышел  на  середину
комнаты, потянулся, как после крепкого сна, похлопал себя руками по бедрам
и плотно уселся на табуретку.
   - Идите сюда, теперь можно, - кивнул он Стефану.
   Когда раскаты грома прекратились совсем (хотя дождь продолжал лить так,
будто зарядил на недели и месяцы), старик сначала  послонялся  немного  по
комнате, изредка отмечая что-то на клочке  бумаги  в  клеточку,  а  затем,
открыв маленькую дверцу в самом углу - Стефан ее раньше и  не  заметил,  -
нырнул в нее и загремел какими-то железками. Вернулся он  со  сковородкой,
примусом, кастрюлей начищенной картошки и, расставив что на ящиках, а  что
и прямо на полу, взялся за стряпню. Бубня  себе  под  нос:  "Что  бы  тебе
такого дать, что бы тебе такого дать", он то топтался на месте, то куда-то
исчезал, потом снова возвращался, склонялся над скворчащей сковородкой,  с
благоговейно-сосредоточенным выражением на лице разбивал и нюхал  яйца.  А
Вох,  изображая  хозяина  дома,  предложил  Стефану  переждать  дождь   на
подстанции. Тшинецкий попытался было расспросить, что все-таки  произошло,
и Вох, не желая  показаться  молчуном,  охотно  объяснил,  что  спасли  их
громоотводы,  что  атмосферные  разряды  -  вещь  обычная;  он  говорил  о
перенапряжении, о каких-то перегрузочных выключателях, но у Стефана,  хотя
он мало что понял, создалось впечатление, что, в сущности, дело совсем  не
в  этом,  а  Вох  по  каким-то  одному  ему  ведомым  причинам   старается
преуменьшить грозившую им опасность. Стефан же  ничуточки  не  сомневался,
что такая опасность действительно была, он ведь преотлично видел, как вели
себя электрики. Потом Вох поводил его по комнате, объясняя, как называются
приборы и аппараты, даже позволил Стефану заглянуть в отгороженный стенкой
коридорчик, где они до того  беседовали  с  Пошчиком.  Там  к  стене  было
прикреплено что-то похожее на котел, к которому шли медные шины, а под ним
все было завалено щебнем - это, объяснил Вох, чтобы не  допустить  пожара,
если бы котел (а он и был выключателем) лопнул и из него полилось  горящее
масло.
   - А там, под щебнем, что? - спросил Стефан,  который  силился  задавать
разумные, деловые вопросы.
   Вох холодно смерил его взглядом.
   - А что там должно быть? Ничего там и нет.
   - Ну да, ну да.
   Они вернулись в комнату. Тем временем на  столике  появилась  небольшая
бутылка сорокаградусной водки и ломтиками нарезанный огурец. Вох  наполнил
стаканчики, чокнулся со Стефаном, затем заткнул бутылку и поставил  ее  на
шкаф, заметив при этом:
   - Нам водка вредна.
   О грозе речи он больше не заводил,  зато  явно  подобрел.  Старика  как
будто и вовсе не замечал, словно его вообще тут не было; они  со  Стефаном
сидели за столиком, Вох повесил на спинку стула свой пиджак  и  остался  в
сером свитере, обтягивавшем его бочкообразную грудь.  Вытащил  из  кармана
жестяную коробочку с табаком и папиросной бумагой,  протянул  ее  Стефану,
предупредив:
   - У меня крепкий.
   Стефан принялся скручивать цигарку, но у  него  ничего  не  получалось;
наконец соорудил нечто  пузатое,  заостренное  с  концов  и  так  заслюнил
бумагу, что самокрутка лога-гула. Тогда Вох, который вроде бы и не смотрел
на Стефана, взял добрую щепоть ломкого и корявого,  как  стружка,  табаку,
примял его толстыми пальцами одной руки, пристукнул сверху большим пальцем
другой и протянул Стефану почти готовую  самокрутку  -  оставалось  только
послюнить край бумажки. Тшинецкий поблагодарил,  наклонился  над  пламенем
зажигалки, которой Вох предупредительно щелкнул, -  чуть  не  опалил  себе
брови, но мастер ловко отвел язычок в сторону. В первое  мгновенье  Стефан
едва не задохнулся, слезы  навернулись  на  глаза,  но  он  изо  всех  сил
старался не показать  виду.  Вох  вежливо  притворился,  будто  ничего  не
замечает. Так же ловко скрутил  еще  одну  цигарку,  прикурил,  затянулся;
теперь оба  они  молчали,  дым  над  их  головами  уже  сбился  в  облако,
голубеющее под светом лампы.
   - Вы давно работаете по своей специальности? - начал  разговор  Стефан,
побаиваясь, правда, что Вох попросту отмахнется от этого наивного вопроса,
но ему больше ничего не приходило в голову.
   Мастер, словно не расслышав,  продолжал  молча  курить,  но  совершенно
неожиданно вытянул руку и резко опустил ее к полу.
   - Вот таким мальчонкой пришел работать. Нет, вот  таким,  -  поправился
он, еще ниже опуская руку. - В Малаховицах.  Электричества  еще  не  было,
французы приехали турбины устанавливать. Мастер у  меня  был  человек  что
надо. Как гаркнет в котельной, наверху слыхать. Ну, и не зря: работа  наша
понятия требует. На мальцов не орал, был терпелив и учил. Кто впервой  шел
на  высокое  напряжение  -  разъединители  чистить,  с  этого   ведь   все
начинается, - так  он  всегда  тому  наперед  показывал  кисть  со  следом
покойника, чтобы, значит, покрепче запомнил.
   - А что это было? - не понял Стефан.
   - Ну,  обыкновенная  кисть,  как  малярная,  волосяная.  Такой  и  пыль
смахивают. Только вот провода должны быть без тока и не под напряжением. А
кто забудет и до провода под током дотронется, так  огнем  как  плюнет,  и
готов. Вот от одного такого кисть и осталась. Деревенского. Я его не знал,
это не при мне было, раньше. Следы от пальцев на ручке  мастер  показывал,
черные, что тебе уголь. Ведь тот самый покойник весь обуглился. Целиком, -
втолковывал Вох, сбавляя темп повествования ради Стефана, у которого глаза
полезли на лоб. - Это верный  способ.  Никакой  болтовней  человека  нашей
работе не обучишь. Глаз, рука - у нас все. И -  постоянно  смотри  в  оба.
Полюбил я свое ремесло. И мастер меня полюбил. После  слабых  токов  более
серьезным делом занялся. Я и на сетях работал, случалось,  да  все  как-то
без огонька. Сеть не по мне. Тащись от столба до столба, железки  с  собой
волочи, лезь, слезай,  провод  натяни  и  опять  все  по  кругу  -  любому
осточертеет, вот люди и начинают  потягивать  из  бутылки.  Однако,  вишь,
водка в этом ремесле - радость недолгая. Одна промашка, не  тот  провод  -
трах,  и  вечное  сияние,  -  неторопливо,  безмятежно,  почти  добродушно
закончил Вох.
   Он сунул в рот до половины докуренную самокрутку, привычно прилепив  ее
к губе и тем высвободив руки, хотя сейчас в этом и не было нужды.
   - Приятель у меня был, Финлек Юзеф. В голове - ничего,  кроме  бутылки.
На работу приходил весь в грязи, двух слов связать не  мог,  все  бормотал
что-то, но пока держался,  работник  был  хороший.  Вот  так  и  тянул  от
зарплаты до дырки в кармане. Первую половину месяца - не мужик, а  золото,
вторую - чистый зверюга. Однажды, сразу  после  зарплаты,  пропал.  Искали
его, искали, а нашли на распределительном  щите.  Улегся  спать  в  шинной
сборке высокого напряжения, но пьяный был, и как с гуся вода. За  ноги  мы
его  оттуда  осторожненько  выволокли.   Ну,   а   потом   доигрался.   На
трансформаторной его достало. Пошел я к нему в больницу,  а  он  в  бинтах
весь.  Просит:  "Подними  мне  руку".  Поднял,  а  у   него   под   мышкой
ничегошеньки, кости одни. Все мясо выгорело. Он тут же и помер.
   Вох помолчал, затянулся, выпустил дым. Воспоминания захватили его.
   - Профсоюз ему похороны устроил, все как положено. И семье пропасть  не
дали. Вот как оно раньше-то было - все больше жили, не помирали. А  потом,
в тридцатом, начались увольнения. Ну!
   Он с отвращением затушил окурок.
   - Под моим началом аварийная бригада была. Это значит - сиди до ночи  и
жди. Аварии - ясное дело, то птицу  ток  спалит,  то  какой-нибудь  болван
ветку на провода закинет, то мальчонка змеем короткое  замыкание  устроит.
Ну,  а  в  тридцатом  кое-что  новенькое  появилось.  Первого  самоубийцу,
которого мы нашли, до  гробовой  доски  не  забуду.  Взял  парень  камень,
обмотал его проволокой, конец себе к руке привязал и  забросил  камень  на
провода. Сам весь черный, рука отвалилась, а вокруг жиру  полно,  из  него
вытопился. Если бы я еще его не знал, а то знал ведь, он на  сортировочной
работал, пока не выбросили,  холостой  был.  Холостых  первыми  увольняли.
Девушки его любили, малый  высший  сорт.  Да,  люди  ведь  не  знают,  что
электричество - смерть легкая, а тут вроде как научились, что ли.  Дело-то
и вправду пустяковое: у  нас  французы,  которые  линию  строили,  пустили
провода рядом с пешеходным мостиком. Так проволоки меньше ушло. Они  народ
бережливый были. Так что только камень да проволока, а бросать недалеко.
   Вох вцепился рукой в край стола, как будто хотел оторвать его от пола.
   - Потом, как в дежурке телефон забренчит, прямо сердце сжимается! А  на
третий раз человек уже из себя выходит - да тут еще и  весь  город  знает.
Напротив нашей электростанции биржа труда была.  Поехали  мы  раз,  а  там
народищу  тьма  -   безработных,   значит.   Кто-то   крикнул:   "Санитары
электрические едут!" Монтер мой, Пелюх, как заорет сверху: "Идите в  реку,
топитесь, вот мы и не будем санитары!" Ну, знаете, как те только про  реку
услышали! Хорошо еще, шофер скумекал, удрали мы, в общем. В нас уж и камни
полетели. А Пелюха этого сам я на  работу  брал,  причем  совсем  недавно.
Монтер он был никудышный, но у него жена болела. На это место я мог  взять
сотню куда лучше, чем он, вот меня злость и разобрала. "Ты,  -  говорю,  -
сам там неделями гнил, а тут, едва работы понюхал, так уж своих  товарищей
в реку шлешь?" А он - на меня. Горячий был мужик. Слово за слово,  прогнал
я его к чертям собачьим. Приходил потом ко мне, клянчил, пожалеть  просил,
есть нечего, жена помирает, ну, что мне с ним  было  делать?  Жена  его  и
вправду  померла.  Осенью.  Возвращается  он  с  похорон,  голову  в  окно
просовывает, а я как раз дежурил, и тихонько так говорит: "Чтоб ты  подох,
да не сразу, а помаленьку". Не прошло и недели,  выезжаем  мы  на  аварию,
опять на мост. Гляжу, а  покойник-то,  слушайте,  он  и  есть!  Изжарился,
словно гусь. Пальцем по груди постучал - сухой, как скрипка, так спекся.
   Старик поставил перед ними две миски с густым супом, сам пристроился на
ящике рядом, держа на коленях дымящийся котелок. Принялись за еду - те  не
спеша, осторожно, а Стефан сразу ошпарил себе язык. Он не подал  виду,  но
стал подолгу дуть на каждую  ложку.  Поели,  и  опять  появилась  жестяная
коробочка. Закурили.  Стефан  надеялся,  что  Вох  продолжит  рассказ,  но
мастеру явно было не до того. Серый, большой, нахохлившийся, он  сидел  на
своем стуле, шумно выпускал изо рта  дым  и  односложно  отговаривался  от
вопросов Стефана. Узнав, что Вох  несколько  лет  проработал  мастером  на
электростанции в его родном городе, Стефан заметил:
   - Ах, вот оно что, стало быть, если так можно выразиться, благодаря вам
в моей квартире был свет?
   Ему хотелось сказать, что это хотя и тоненькая, но все же нить,  как-то
их связывающая. Вох промолчал, как будто не слышал его слов.  Дождь  почти
прекратился, только из единственной водосточной трубы подле окна на  землю
изредка падали крупные капли.  Стефан  все  не  уходил,  ему  не  хотелось
расставаться с Вохом вот  так,  когда  между  ними  возникла  чуть  ли  не
неприязнь. Но разговор уже совсем иссяк; в  попытках  как-то  его  оживить
Стефан  взял  со  стола  зажигалку  Воха,  блестящую,  никелированную,   с
выгравированным  на  плоских  боках  орнаментом.  С  одной  стороны   была
готическая надпись: "Andenken aus Dresden" [на память о Дрездене  (нем.)].
Вертя зажигалку в пальцах, Стефан заметил на ее  крышечке  выбитые  буквы:
"Fur gute Arbeit" [за хорошую работу (нем.)].
   - Какая красивая у  вас  зажигалка,  -  льстиво  сказал  Стефан.  -  Вы
работали в Германии?
   - Нет, - ответил Вох, отсутствующим взглядом  уставившись  прямо  перед
собой, - это мне здесь мой начальник дал.
   - Немец? - Известие неприятно удивило Стефана.
   - Немец, - подтвердил Вох и как-то странно посмотрел на Стефана.
   - За хорошую работу, - уже и не спрашивал, а как  бы  хотел  попрекнуть
этим Воха Стефан, хотя и понимал уже, что такая тема наверняка не поднимет
настроения.
   - Да, за хорошую работу, - подчеркнуто, пожалуй даже язвительно, в  тон
Стефану ответил Вох.
   Стефана это совсем сбило с толку; он мучительно искал какого-то  нового
"подхода" к Воху - встал и даже с деланной непринужденностью  прошелся  по
комнате, наклоняясь и разглядывая приборы.  Он  рад  был  бы  выслушать  и
строгое замечание об опасности,  лишь  бы  нарушить  враждебное  молчание,
которое его убивало. Все впустую. Старик погремел пустыми мисками  и  унес
грязную посулу; вернувшись, заговорил с Вохом  на  свой  манер  -  Стефан,
слушая его бормотанье, не разобрал ни слова. Вох продолжал сидеть на своем
месте, сгорбившись, навалившись грудью на столик, гудело электричество, из
окна - его открыл Пощчик - тянуло ночной  свежестью.  Дверь  в  коридорчик
неожиданно распахнулась, и вошел молодой рабочий,  которого  Стефан  видел
ужо дважды. Наброшенная на плечи, вывернутая  наизнанку  армейская  куртка
промокла насквозь и потемнела,  медные  волосы  слиплись,  вода  ручейками
стекала по лицу. Он остановился на пороге, у его ног сразу же образовалась
небольшая лужица. Никто не произнес ни слова - сразу стало ясно, что парня
ждали. Переглянувшись с Вохом, старик поплелся в  угол,  а  Вох,  до  этой
минуты сама неподвижность, порывисто поднялся  из-за  стола  и  подошел  к
Стефану.
   - Я провожу вас, господин доктор. Уже можно идти.
   Сказано это было так откровенно, без тени  вежливого  притворства,  что
все скоропалительно и  хаотически  возводившиеся  Стефаном  планы  придать
своему   уходу   хотя   бы   видимость   добровольного    вмиг    рухнули.
Раздосадованный, даже разозленный, он позволил выпроводить себя  во  двор.
Здесь Вох показал ему, в какую сторону идти, чтобы добраться до  больницы,
и еще секунду как бы не отпускал от себя; и тут Стефана прорвало:
   - Господин Вох, я у вас, отчего так, вы же понимаете, я...
   Он не знал, что еще сказать.
   Тьма стояла такая, что они едва могли рассмотреть лица друг друга.  Вох
тихо проговорил:
   - Пустяки. Не дать человеку вымокнуть - дело житейское. Только, видите,
специально заходить сюда незачем. Не то чтоб  что  такое,  а  так.  Вы  же
понимаете.
   Заговорив, он положил руку на плечо Тшинецкого, вернее,  едва  коснулся
его плеча; в жесте этом не было и намека на панибратство,  только  желание
прикосновением  возместить  невозможность  посмотреть  в  глаза,  ведь  их
разделяла тьма.  Вох  говорил  просто,  но  выходило  как-то  значительно.
Стефан, ничего не понимая, торопливо бросил в ответ:
   - Да, да, ну, тогда спасибо и спокойной ночи. -  Он  почувствовал,  что
Вох слабо пожал его руку, круто развернулся и пошел восвояси.
   Стефан карабкался в гору по глинистому склону, порывы ветра швыряли ему
в лицо капли дождя. Он весь был во власти случившегося,  и  эти  несколько
часов перевесили месяцы жизни в больнице. Горькая обида на  Воха,  которую
он испытывал на подстанции, испарилась, когда они прощались в  темноте,  и
теперь его смущало, что сам  он  так  глупо  вел  себя,  -  впрочем,  что,
собственно, ему еще оставалось, как  только  задавать  идиотские  вопросы?
Наверное, он  был  похож  на  ребенка,  который  пытается  разгадать,  чем
занимаются взрослые. Когда  показалось,  будто  его  подпустили  к  первой
тайне, его тут же выставили за дверь. Стефан даже подумал: а не  вернуться
ли, не подглядеть ли в окно, что они там делают? На такое, естественно, он
бы не отважился,  но  сама  эта  мысль  говорила,  в  каком  состоянии  он
находился. Стефан убеждал себя, что на  подстанции  ничего  особенного  не
происходит, что те двое пойдут спать, а Вох, залитый резким  светом  ламп,
устроится подле приборов, посидит, встанет  и  посмотрит  на  какой-нибудь
циферблат, черкнет что-то на  разлинованном  клочке  бумаги,  потом  опять
усядется на место; все это бессмысленно и неинтересно, но  почему  же  так
притягивает к себе его мысли их молчаливая,  однообразная  работа?  Стефан
нащупал в темноте влажный  холодный  замок,  повозился  с  ключом,  открыл
высокую калитку, вслепую пошел по убитой  известковой  щебенкой  тропинке,
которая едва видной белой полоской перечеркивала черную  траву,  и  вскоре
оказался в своей комнате. Не зажигая лампы, торопливо  разделся  и  юркнул
под одеяло; он никак не мог согреться в холодной постели, чувствовал,  что
уснуть ему будет нелегко. И не ошибся.
   Из тех, кто заходил в кабинет-мастерскую его отца,  Стефана  в  детстве
больше всего  привлекали  рабочие  -  слесари,  токари,  монтеры,  которым
изобретатель  заказывал  различные  части  приборов.  Стефан  их  немножко
боялся, так они были непохожи на других людей, которых он знал.  Неизменно
сдержанные, они молча и сосредоточенно выслушивали отца, чертежи  брали  в
руки  осторожно,  чуть  ли  ни  благоговейно,  но  под  этой  их  вежливой
предупредительностью ощущалась какая-то отчужденность, какая-то жесткость.
Стефан подметил, что отец, любивший за  столом  порассуждать  о  людях,  с
которыми сталкивался, не поминал и словом  о  знакомых  рабочих,  будто  в
противоположность инженерам,  адвокатам  или  торговцам  они  были  лишены
индивидуальности. Из этого Стефан сделал вывод, что их  жизнь  ("настоящая
жизнь" - так он ее называл) окутана тайной.  Долго  ломал  он  голову  над
загадкой  этой  "настоящей  жизни",