ктом,  запрятанным  глубоко  внутри.  И
постепенно они доберутся до всех остальных. И тогда всем нам крышка.
       -- Да  почему  же  обязательно  крышка? --  воскликнул  я, пораженный
серьезностью  тона  и  сделанными  выводами. --  Что вы тут напридумывали, в
самом  деле?!  Ты  глянь  на  меня!  Ну  вот что они смогли со мной сделать?
Ни-че-го!  Потому что я сразу сказал: ребята, оставьте ваши никчемные затеи.
И все на этом закончилось. Ну скажи, плохо я выгляжу, по-твоему, теперь?
       -- Нет, неплохо.
       -- Ну  так и не сомневайся! Сам не захочешь, так никто ничего с тобой
не сделает.
       Павел покачал головой.
       -- Ты  их недооцениваешь. Скажу тебе одному: я видел проект приказа о
проведении   диагностики   и   психокоррекции   высшего  командного  состава
космофлота.
       -- Очередная  проверка личных качеств, -- пожал я плечами. -- Мало их
было у нас?
       -- Таких еще не было. И потом -- психокоррекция!
       -- Но  это  же  не у всех. Ты ведь сам сказал: сначала диагностика, а
потом   коррекция.  Да,  проверять  будут  всех.  А  чего  такого?  И  пусть
проверяют.  А  вот  вмешиваться в деятельность мозга -- это уж извини! У нас
еще никто не отменял конституцию! А там прямо записано...
       -- Ты  думаешь,  что  если  тебе  удалось  от них избавиться, так и с
другими так же будет?
       Разговор начинал надоедать. Я поднялся.
       -- Пойду я. К шефу еще надо зайти.
       -- Давай.  Попробуй  разузнать  у  него  про  все осторожно. Хотя он,
видно, сам ничего не знает. Ведь он тоже -- высший командный состав.
       Я  кивнул  и вышел в коридор. Сказал так просто, а получилось удачно:
мне  действительно нелишне было наведаться к Ильичу. Быть может, у него есть
для меня хорошие новости.
       Ильич,   как   всегда,   куда-то  опаздывал,  о  чем  он  сразу  меня
предупредил,  но  я  без  стеснения прошел в кабинет и просидел у него целых
пятнадцать   минут --  время,  за  которое  он  успевал  выслушать  отчет  о
пятинедельном  полете  к  Венере  и  подписать  командиру корабля и всем его
многочисленным  замам  и  помам кучу сдаточных актов. С первой же секунды он
заявил,  что  я  прекрасно  выгляжу,  поздравил  с  удачным  ходом лечения и
понадеялся  на  скорейшее  мое  возвращение  к активной работе. Руки его при
этом  совершали  самые головоломные движения: собирали бумаги и укладывали в
папки  на  столе, скрепляли друг с другом дела, нажимали клавиши на пульте с
правой  стороны  и  делали  пометки  в блокноте на будущие нелегкие времена.
Первые  годы  такая  манера  общения  сбивала  меня  с толку, и я никогда не
успевал  сказать то, что хотел или что должен был сказать. Но теперь я знал,
как  следует  себя  вести.  Выслушав  поздравления  и  оценив необыкновенную
ловкость  рук,  я отвернулся к окну и посмотрел на глубокое осеннее небо, на
ватные  облака,  парящие  в  этом  небе, а потом сказал Ильичу, что спасибо,
дескать,  за  похвалу,  но  что  никакого лечения "меня" не проводится -- ни
удачного,  ни  губительного, -- что я предоставлен самому себе, а зловредные
эскулапы  не  подают  о себе ни слуху ни духу, но это и хорошо, потому что я
не  нуждаюсь  ни  в  каком  лечении,  а  пусть лечатся дураки, а мы проживем
как-нибудь и без этого!
       Тогда  Ильич  перестал  на  время  сучить  руками и посмотрел на меня
укоризненно.
       -- Вот  и  всегда  ты  так, -- сказал он очень серьезно. -- Люди тебе
добра желают, а ты их дураками обзываешь.
       -- Да  я  ж  не  их дураками назвал, а тех, которые у них лечатся! --
поправился  я. Но подобная оговорка понравилась хозяину кабинета еще меньше,
и  он  принялся  читать  мне  целую  лекцию  о нормах поведения воспитанного
человека,  об  этике  и  о  чем-то  там  еще,  чему  я  не  знаю названия. Я
специально  спровоцировал  его,  потому  что любил слушать нравоучения этого
большого  и  сильного человека, которые он расточал с наивностью ребенка и с
трогательной верой в силу добрых слов.
       Когда он закончил, я спросил без всякой связи:
       -- А  правду  говорят,  что  готовится новая аттестация и что всех не
прошедших будут подвергать психокоррекции?
       Ильич сморщился, настроение его мигом переменилось.
       -- Я сам толком не знаю, но что-то такое готовится.
       -- И как вы к этому относитесь?
       -- Нормально  отношусь, -- отрезал он и прихлопнул ладонью о стол. --
Вот что, Пагин, ты мне одно скажи: долго ты будешь дурака валять?
       -- Что значит -- долго?
       -- Я  хочу  знать,  когда  пилот  Пагин  приступит к исполнению своих
прямых  обязанностей. Когда пилот Пагин явится ко мне в кабинет и доложит по
всей форме, что он готов к полетам!
       -- Да  я  и  сейчас  могу  это  сказать, --  ответил я, непроизвольно
напрягаясь.
       -- Так ты готов к полетам?
       Несколько секунд я смотрел руководителю в глаза.
       -- Ну  конечно  готов!  Андрей  Ильич,  о  чем  вы спрашиваете? Вы же
знаете, что это не от меня зависит.
       -- Хорошо!  Я позвоню профессору и узнаю, что там и как. А ты пока не
расслабляйся.  Мы тут "Фараон" к полету готовим. Я буду на капитана подавать
твою кандидатуру.
       -- Андрей Ильич!..
       -- Все,  иди.  Не мешай работать. -- Он тут же нажал кнопку на пульте
и произнес, наклонившись к микрофону: -- Запускай!
       Пропустив  в  кабинет  пять  или  шесть  человек,  подмигнув  шедшему
последним Косте Грохальскому, я вышел за дверь.

       В  четверг,  в  двенадцать  часов  я  стоял  у  развилки дорог и ждал
девушку.  Снова  светило  ярко  солнце,  небо  казалось темным и глубоким, и
блистало  нестерпимым  блеском  зеркало  вод,  полыхали  красными  и желтыми
факелами  деревья  на  том  берегу, и снова я почувствовал смирение и покой.
Даже  удивительно,  как  быстро может меняться настроение человека и как оно
зависит  от  мельчайших,  казалось бы, обстоятельств. В руках моих был букет
гиацинтов,  и  я стоял и смотрел не отрываясь вверх по дороге, откуда должна
была  прийти  чудесная  девушка,  возвратившая мне надежду на счастье. Я так
увлекся,  что  не  заметил, как она подошла сзади, со стороны озера, тронула
меня  за руку. Обернувшись, я увидел ее радостное лицо, озаренное солнечными
бликами.  Глаза  ее  смеялись,  и  в  них  вспыхивали  золотистые искорки, и
отражались  небо  и  озеро,  и оранжевые деревья на том берегу. Вся она была
пронизана  солнцем  и  свежестью,  и  от  нее  самой (чудилось мне) исходило
сияние,  подобное  тому,  какое видел я на старых иконах вокруг святых. Я до
того  потерялся, что не мог вымолвить ни слова и даже забыл про букет у себя
в руках.
       -- Ну что ж вы молчите? -- воскликнула девушка. -- Здравствуйте!
       -- Здравствуйте, --  отозвался я. Она обошла вокруг и увидела цветы в
моих руках.
       -- Ой,  какая  прелесть!  Это  вы  где нарвали? Я в лесу не встречала
таких.
       -- Это  не  из  леса,  это  из  цветочного  магазина,  специально для
вас. --  Я протянул букет, и она приняла его двумя руками, прижала к груди и
погрузила лицо в лепестки.
       -- Какие  чудесные  цветы! --  сказала она, вдыхая аромат. -- Спасибо
вам...
       -- Да что ж, -- пробормотал я, -- цветы как цветы.
       -- А я в лес сегодня ходила, -- сообщила девушка.
       -- Вы были сегодня в лесу? -- удивился я.
       -- Да,  была.  Я  рано  утром  пошла. Там так хорошо. Думала, вы тоже
придете, но вас не было.
       Я  подосадовал  про  себя,  что  не  совершил  свою  обычную утреннюю
прогулку.
       -- Ну  так  что,  куда  мы теперь пойдем? -- прервала мои размышления
девушка.
       -- Да  куда  хотите, --  ответил  я  и сделал широкий жест, словно бы
обнимающий  целиком  всю действительность. -- Можно просто погулять, а можно
пойти в кафе. Тут недалеко. Хотите, пойдем в кафе?
       -- Хочу, --  ответила  девушка, и мы отправились в кафе "Снежинка", в
котором  готовили  превосходный кофе и подавали фруктовое мороженое тридцати
шести сортов.
       В  кафе  оказалось сумрачно и безлюдно: лилась из запрятанных куда-то
динамиков  приятная  музыка, обволакивающая сознание и уносящая в прекрасные
дали.  Мы  прошли  между  круглых  столиков из полированного черного стекла,
мимо  бархатных  портьер,  закрывающих окна, мимо динамиков, которых никто и
никогда  не  видел,  и  сели  в темном углу, буквально на ощупь найдя мягкие
сиденья.
       -- Как здесь чудесно! -- проговорила девушка.
       -- Да, --  согласился  я, -- мне тоже нравится. Я сюда захожу иногда.
Нечасто...  но  теперь,  надеюсь,  буду приходить чаще, -- сказал и украдкой
посмотрел  на  спутницу.  Со  мной происходило что-то странное. Никогда я не
изъяснялся  с  женщинами  таким  замысловатым  языком.  Мне не было нужды на
что-то  там  намекать,  обнадеживать  и  вилять  среди  прямых  и ясных, как
солнечный  луч,  понятий.  Бывало  обычно наоборот, мои нечастые собеседницы
вовсю  пользовались  эзоповым  языком, а я досадовал про себя на их вычурные
признания  и  вполне ясные в своей тайной сути намеки. И вот я сам заговорил
подобным  языком,  сам  оказался  в  положении  человека,  не смеющего прямо
высказать свои намерения.
       Занятый подобными размышлениями, я не заметил подошедшего официанта.
       -- Андрей,  что ты будешь заказывать? -- обратилась ко мне Ирина, и я
так  смешался,  что  сразу  забыл  названия  всех блюд. "Она назвала меня по
имени! Она сказала мне ты!"
       -- А ты... что ты хочешь?
       -- Мне все равно. Заказывай на свой вкус.
       Я выпрямился в кресле.
       -- Тогда  вот  что.  Принесите два шоколадных мороженых со сливками и
два кофе "глясе".
       Официант  ушел,  и  возникла  неловкая пауза. Но девушка снова пришла
мне на помощь.
       -- Ты был вчера в Управлении? -- спросила она.
       -- Да. А откуда ты знаешь?
       -- Я видела тебя.
       -- Видела?
       -- Ну конечно. Я ведь тоже там была, после обеда.
       -- Здорово, -- обрадовался я. -- А к кому ты ходила?
       -- Я была в службе комплектации.
       -- Вот как? И что тебе сказали?
       -- Меня, кажется, берут на "Фараон".
       -- Тебя берут на "Фараон"? Это точно?
       -- Точно.  Вчера  я получила последнее согласование. Через три недели
старт.
       -- Но  ведь  "Фараон" -- это же мой корабль! То есть я хотел сказать,
что я на нем летал.
       -- Вот  и  чудесно.  Значит, мы полетим вместе. Потому что они еще не
назначили командира. Они говорили о каком-то Пагине. Ты не знаешь такого?
       В  это  время  прибыл официант с кофе глясе и с мороженым, и я должен
был  сделать  добрый  глоток холодного напитка, чтобы немного прийти в себя.
Сразу  столько  новостей  обрушилось  самым  неожиданным образом, что голова
пошла  кругом.  Девушка  взяла золотую ложечку и принялась за мороженое. Она
казалась очень спокойной.
       -- Пагин --  это я, и мне бы очень хотелось полететь на "Фараоне", --
произнес  я,  вздохнув. --  Но  дело  в том, что меня отстранили от полетов.
Правда,  вчера  мне  сказали,  что мою кандидатуру будут предлагать на место
капитана.  Но  это вряд ли пройдет. Дело в том, что я не могу пройти тест на
психологическую устойчивость.
       -- А что это за тест?
       -- Да,  в  общем-то,  ерунда.  Я и сам толком не знаю. Врачи говорят,
что  у  меня развивается комплекс вины. То есть тут не в этом только дело. А
дело  в том, что у меня погибла жена двенадцать лет назад, и я никак не могу
ее забыть. Поэтому я не могу пройти тестирование. Так они объясняют.
       Девушка помолчала.
       -- Но  что  плохого  в  том,  что  вы  не можете забыть свою жену? --
спросила она, снова переходя на "вы".
       -- В  этом  нет  ничего  плохого, --  ответил я, -- и никто меня и не
обвиняет.  Но  я не могу пройти тест на психологическую устойчивость, и меня
из-за этого отстранили от полетов.
       -- Странно, --   проговорила  она.  Чашечка  с  шоколадным  мороженым
стояла  перед  ней, рядом лежала на скатерти золотая ложечка. Я почувствовал
ее напряженный взгляд. -- Скажите, вы любили ее?
       -- Любил.
       -- И теперь любите?
       -- Теперь  тоже  люблю,  но  по-другому.  Я не смогу этого объяснить.
Мертвых  нельзя любить так, как живых. Но я помню ее каждую минуту и никогда
не смогу забыть.
       Возникла  пауза,  девушка  осторожно взяла ложечку и подвинула к себе
мороженое.
       -- Мне   предлагали   психокоррекцию,   чтобы   я   забыл  ее,  но  я
отказался, -- добавил я, чувствуя некую недосказанность.
       -- А почему вы отказались? -- спросила девушка, не поднимая головы.
       -- Потому  что...  потому что я не хочу, чтобы в моей голове копались
посторонние  люди.  Я  не  хочу,  чтобы меня подгоняли под чью угодно мерку.
Пусть у меня будут недостатки, но я останусь таким, какой я есть.
       -- Странный подход.
       -- Странный?.. А как бы вы поступили на моем месте?
       -- Я  не  могу  этого  сказать,  потому  что никогда не была на вашем
месте.   Но   во  всяком  случае,  я  не  вижу  ничего  предосудительного  в
психокоррекции.  Ведь  это  все  делается  на  благо  человека! Просто мы не
привыкли еще к этому, а дети наши будут воспринимать ее как должное.
       Я  хотел  усмехнуться  таким словам, но удержался -- слишком серьезно
это было произнесено. Не желая спорить, я проговорил миролюбиво:
       -- Я  и  не  говорю,  что  психокоррекция --  это  обязательно плохо.
Просто  наше  поколение было воспитано на других принципах, и нам трудно так
с  ходу  принять  подобные  новшества.  Мы  воспитывали  у  себя  силу воли:
заставляли  себя  подниматься  ежедневно  в шесть часов и обливаться ледяной
водой;  тренировали память, заучивая целые страницы справочников по небесной
механике;  и  мы  учились  любить свою профессию, читая удивительные книги и
мечтая  о  подвиге.  А  теперь  нам  говорят:  "Пожалуйте  в камеру на сеанс
психокоррекции,  и  через сорок минут вы до дрожи в коленях полюбите космос,
у  вас  разовьется феноменальная память, а сила воли у вас станет такая, что
для нее еще не придумали подходящего определения!"
       -- Вы считаете, что это плохо?
       -- Нет,  не  считаю.  Но  мне  все-таки обидно. То, на что мы тратили
годы, теперь достигается за несколько часов и без всяких усилий.
       -- Я  вас  понимаю, --  проговорила девушка. -- Но и вы поймите новые
поколения.  Зачем  им  повторять  ваш тяжелый путь? Зачем им тратить годы на
то,  что  можно  получить  уже  теперь,  сегодня!  Кругом столько нерешенных
задач,  и  было  бы  нелепо,  имея  перед  собой  прямую  и  широкую дорогу,
отправиться  длинным  обходным  путем, чтобы прийти через несколько лет в ту
же самую точку.
       -- Да  я никого не осуждаю! Я только хотел объяснить, что чувствуем я
и  мои  ровесники,  глядя  на  этих  выскочек.  И  еще:  я никому не позволю
копаться в моих эмоциях и перекраивать мою память.
       -- Что ж, -- заключила девушка, -- имеете на это полное право.
       -- И  я  все  равно  добьюсь своего, я буду летать, и без всяких этих
штучек.
       Покончив  с  мороженым,  девушка  взяла  кружку  с  холодным  кофе, в
котором  плавал  маслянистый  желтый шар. Кругом было все так же тихо, плыла
волнами  приятная музыка, официанты в белых рубашках бесшумно перемещались в
полутьме,  и  я вдруг осознал ненужность, неуместность нашего спора. "Чего и
кому  я  хочу доказать?.." Я попытался вспомнить, с чего у нас все началось,
и  не  смог.  Да и не сильно хотелось. Зачем напрягаться, когда так спокойно
вокруг?  И к чему вообще любые споры, когда действительность сама ответит на
все  вопросы  и  одобрит одних и накажет других. Мне пришло в голову, что мы
принадлежим  к  разным  поколениям и поэтому по-разному оцениваем одинаковые
вещи.  Ирине лет двадцать пять, не больше, а мне целых тридцать пять. Десять
лет --  огромная дистанция в наше стремительное время, и естественно, что мы
по-разному  смотрим  на  то,  что  как  раз  возникло  и развилось в прошлое
десятилетие.  "А  поэтому...  поэтому не буду больше с ней спорить ни о чем.
Было бы верхом глупости спорить мне с такой девушкой на какую угодно тему!"
       Подошел  официант, и я заплатил по счету. Мы встали и снова пошли меж
черных  полированных столиков, мимо динамиков и портьер -- к выходу. Девушка
шла  впереди,  чуть наклонив голову и прижимая двумя руками к груди сумочку,
и   столько   трогательности   было  в  ее  походке,  Ирина  казалась  такой
беззащитной,  что  внутри у меня все поднялось жаркой волной, и я понял, что
ради этой девушки я не задумываясь пожертвовал бы жизнью.

       Мы  стали  встречаться  каждый день. Гуляли до обеда в лесу, а потом,
встретившись  вновь, шли в кафе, в мягкий полумрак, где заказывали мороженое
и  слушали  такую  приятную,  уносящую в голубую даль музыку. Я отдавал себе
отчет  в  том,  что  происходит.  Эта  девушка -- совсем не красавица, очень
странная  и поразившая меня с первой встречи чем-то таким, чего я не мог, да
и  не  хотел  понимать, --  все  сильнее  завладевала  моими чувствами, моим
сознанием,  тем,  что называют иногда душой. Воздействие ее на меня было так
сильно  и  необычно,  что я бы назвал его колдовским, если бы только верил в
колдовство.  Когда  ее  не  было, я испытывал тоску и не находил себе места.
Рядом  с  ней  все  чудесным  образом  менялось, мир расцвечивался радужными
красками,  и  казались  невозможными  печаль  и  уныние,  напротив, хотелось
совершить   что-нибудь   необыкновенное,   потрясающее,   чтобы  подтвердить
необыкновенность  мира, его чудесность и необходимость всем нам жить светлой
и  радостной  жизнью.  Прошлые  мои  печали  как бы отдалились и подернулись
дымкой,   словно  это  было  в  иной  жизни,  ненастоящей,  или  во  сне,  в
нескончаемом  сне,  который  наконец  закончился, и я проснулся и увидел мир
таким,   каков   он   на  самом  деле  есть --  добрым  и  ласковым,  полным
предчувствия чуда и сказочных надежд.
       А  когда  я думал о своей погибшей жене, то мне уже казалось, что это
все  было  не со мной, а с другим человеком, называвшимся мною, и Ирина была
не  моя,  а его жена, и оба они остались там, в прошлом, со своими горестями
и  чувством  неразрешимой  вины.  А  я  здесь,  в другом мире -- в мире, где
светит  ярко  солнце,  где бродят по утрам холодные туманы и где я сам брожу
среди  этих  туманов, свободный и легкий, независимый и счастливый. Это было
почти  что раздвоение личности. А может, и не было никакого раздвоения, а на
самом  деле я так переменился, что стал другим человеком, и прошлое осталось
в  прошлом,  а  будущее  превратилось  в  явь, и я-будущий стал я-настоящим,
потому  что  двенадцать  лет --  это двенадцать лет, и потому что нельзя всю
жизнь прожить одним чувством, так же как нельзя навечно остаться молодым.

       А  дела  шли  своим  чередом. Через неделю Ирина (я уже не запинался,
когда   произносил  ее  имя)  сообщила  мне,  что  вопрос  о  ее  назначении
окончательно решен.
       -- А  до  этого  что,  он  был  решен  неокончательно? --  спросил я,
улыбнувшись.
       -- Ну  ты же знаешь, через сколько инстанций проходят списки экипажа,
особенно  если  подбираются новые люди. А ты не хочешь сходить в Управление?
Место командира все еще свободно.
       -- Да, я схожу, -- ответил я. -- Завтра...
       Каждый  вечер  я  думал  о  том,  что "завтра" пойду в Управление для
решающего  разговора. Но наступало завтра, и я никуда не шел. Ирина смотрела
на  меня  с  беспокойством  и роняла иногда реплики, призванные добавить мне
решимости.  Отношения  наши  к  этому времени были предельно ясны, хотя и не
было  никакого  специального  объяснения;  но в некоторых случаях объяснения
становятся  излишними и даже портят дело, потому что в некоторых случаях все
ясно  и  без  слов.  Ирина прекрасно видела мое к ней отношение, а я, в свою
очередь,  чувствовал,  что  небезразличен  ей. К тому же она, кажется, умела
отгадывать  мои  мысли  и желания, и мн