у  мяты
можно было догадаться об очередном приступе.
   Старик жил уединенно. То ли потому, что пережил всех своих  друзей,  то
ли оттого, что еще не закончился траур и  он  избегал  обнажать  горе  при
чужих. Ему  было  за  шестьдесят,  худой,  высокий,  с  седой  головой,  с
пристальным взглядом светло-серых глаз; не лишенный странностей  и  причуд
своего возраста, он чем-то напоминал Жанне ее отца. Он мало разговаривал с
Жанной, в основном бросал ни к чему не обязывающие  фразы,  но  она  часто
слышала, как он, уходя в дальнюю комнату, подолгу говорил что-то собаке  и
даже смеялся приглушенно или громко возмущался,  восклицая:  "Нет!  Ни  за
что!" Он ничего не рассказывал о себе и своей семье, но на  стенах  висели
фотографии, и Жанна, неторопливо вытирая пыль, всматривалась в  незнакомые
лица, пытаясь  соединить  разрозненные  отпечатки  времени  в  непрерывный
поток. Это удавалось плохо...


   В комнате стоял круглый столик на точеных ножках и маленький диванчик с
полузабытым названием - канапе. На нем сиживали  еще  дедушка  с  бабушкой
Полякова, и фотография на  стене  в  черной,  словно  бы  траурной,  рамке
подтверждала это. Из глубины десятилетий смотрели на  Полякова  мужчина  и
женщина. Они сидели на новом обитом шелком диванчике  с  гнутыми  ножками,
свет отбрасывал блики от брошки в виде полумесяца на груди  у  бабушки.  У
дедушки были густые усы и тщательно уложенные волосы, открывающие  лоб,  а
взгляд его, светлый и теплый, не то улыбался,  не  то  печалился  чему-то.
Была там еще одна фотография, более поздняя. Там дедушка и бабушка стояли.
Бабушка,  постаревшая,  с  усталым  лицом,  опиралась   левой   рукой   на
бутафорскую балюстраду, правая рука по локоть скрывалась в муфте, и брошка
была другая - два цветка  из  прозрачных  камушков  на  черном  воротнике.
Дедушка заложил руки за спину, сменив сюртук на китель штабс-капитана. Усы
стали длиннее, и кончики их немного загибались кверху, а лоб казался  выше
и шире. Изменился  взгляд  -  он  стал  холодным,  неприятным,  словно  бы
фотограф  был  его  личным  врагом,  и  не  верилось,  что  через  минуту,
пробираясь к выходу через нерассеявшееся  облачко  магния,  дедушка  молча
откланяется и даже, быть может, улыбнется суетливому мастеру.
   Были там и отцовские фотографии, все довоенные, были  и  мамины  разных
лет. Поляков не убирал их со стен,  они  давали  ему  ощущение  родства  и
нерушимой связи с теми, кто давно ушел неизвестно куда, оставив после себя
не только стареющие вещи, но и его - Мишу Полякова.
   Отец погиб на последней войне, в самом начале,  окруженный  чужаками  в
гиблых литовских болотах, где не то захлебнулся, не то, пытаясь прорваться
с кучкой уцелевших солдат, наткнулся на автоматную очередь. Мать умерла не
так давно от инфаркта, не выдержав многолетней  борьбы  с  одиночеством  и
тоской по несбывшемуся счастью.
   На круглом столике  стоял  граммофон,  тщательно  ухоженный  Поляковым.
Латунная труба, похожая на цветок белены, всегда  была  бережно  начищена,
сам деревянный ящик покрыт свежим лаком, и когда  Михаил  ставил  на  диск
истертую пластинку и приводил в движение туго закрученную пружину,  то  из
трубы, воскрешенные стальной  иглой,  раздавались  голоса  умерших  людей,
музыка, давным-давно рассеянная в атмосфере,  но  продолжающая  жить,  как
старые фотографии, вещи, воспоминания.
   Бывшую жену Михаила раздражало это искаженное  временем  пение,  где  и
слов-то разобрать было невозможно, а имена  людей,  когда-то  заставлявших
содрогаться стальную мембрану своим голосом, ни о чем не напоминали.
   Прошлое, тем более чужое, просто не существовало для  нее.  Был  город,
были очереди в магазинах, муж, мать, недавние школьные годы, зубная  боль,
забываемая через день, а все то, что волновало умерших людей, что было  их
духом и плотью, ради чего они не щадили себя и обрекались на смерть -  все
это давно умерло и воскрешению не подлежало.
   Молодая жена так и не привыкла к чужому прошлому, а свое будущее лепить
не научилась, и Поляков сделал то, что сделал. Однажды он сказал, что  сам
увезет жену к ее родителям, она не поверила, но он начал упаковывать вещи,
а потом пришли его приятели с грузчиками и погрузили на машину все то, что
они успели купить вместе, не уступив ничего из тленного наследия предков.
   Жена плакала и просила прощения за вину, которой сама  не  понимала,  а
дело было пустяковое: она  выбросила  дубовую  кровать,  на  которой  Миша
Поляков был зачат в счастье и рожден в муках, купив взамен нее  нормальный
современный диван с полированными подлокотниками.
   В слезах она корила его за то, что мертвые вещи, весь этот хлам и смрад
ему дороже ее самой, он не спорил с ней и решения своего не изменил.
   Оставшись один, он уходил в старую  комнату,  листал  толстые  книги  в
шагреневых  переплетах,  слушал  невнятные  отголоски  прошлых  времен,  и
казалось, что это еще живо для него, словно бы он сам забежал в фотографию
Лапина на Дворянской улице 1914 года перед отправкой на Западный фронт,  и
вот в новеньком мундире поручика, умытый и свежий, уселся в кресло, сложив
руки на скрещенных ногах,  и  слушает  музыку,  доносящуюся  из  соседнего
кабачка, а затем встанет и выйдет из кадра, чтобы пережить окопы,  газовые
атаки, ранения, тела друзей, разрывающих своей тяжестью колючую проволоку,
а  потом,  дальше,  ощутить  сдвиг,  ломку,  испытать  голод,  отчуждение,
сомнение и, наконец, решиться на свой последний шаг. Тот шаг, что сдвигает
человеческую судьбу раз  и  навсегда,  после  которого  -  или  бесславная
гибель, или трудное, мучительное восхождение к цели, еще  невидимой,  лишь
предощущаемой, но отвергнутой им в тот осенний  день,  когда,  зацепившись
рукой за поручень переполненного вагона, он тщательно искал глазами жену и
сына, чтобы хоть взглядом, хоть последним взмахом ладони проститься с ними
навсегда.
   Бывший штабс-капитан Владимир Поляков в шинели  с  отпоротыми  погонами
ехал туда, откуда  не  было  возврата.  Жена,  сын,  Отечество  оставались
позади. С каждым перестуком колес он мысленно прощался  с  ними,  глядя  в
окно на плывущую мимо Россию, клял  свою  судьбу,  но  так  и  не  решился
выпрыгнуть из поезда.
   Он умер в эмиграции, и лишь фотографии  на  стене  да  латунный  цветок
белены, хрипящий о прошлом, напоминает о нем, словно  умоляя  о  прощении,
будто предупреждая о том, что неверный шаг делается только раз.
   Жена его, Мишина бабушка, сама воспитала Сашу, и тот выбрал свой  путь,
свою любовь и не изменил ей до последнего  часа,  когда  ливонские  болота
сомкнулись над головой.
   Он не вышел из окружения. Провокатор,  переодетый  красным  командиром,
вывел их маленький отряд прямо  на  огонь  немецких  автоматов.  Александр
Поляков, измученный бессонницей, голодом, раной в левой  руке,  подчинился
приказу старшего командира, и никто теперь не узнает о  его  сомнениях,  о
том шаге, на котором споткнулся и он,  потеряв  бдительность  на  короткие
полчаса, решившие судьбу двенадцати человек. И  судьбу  Миши  Полякова,  и
матери его, и тех людей...
   Михаил не  был  чужд  увлечениям  молодости.  Любил  веселые  компании,
влюблялся, был начитан и остроумен; работая на  заводе,  приобрел  хорошую
специальность и доброе имя. Друзья редко бывали у него  дома.  Сначала  он
избегал шумных сборищ из-за больной матери, потом из-за  того,  что  гости
нарушали незыблемую жизнь вещей, и чаще  всего  сам  просиживал  вечера  у
приятелей или гулял допоздна с девушкой,  так  и  не  ставшей  его  второй
женой.
   С ним случилось то, что изменило его жизнь,  заставило  бросить  завод,
устроиться в кочегарку и стать тем самым Поляковым, тайну  которого  столь
тщательно пытался разгадать инженер Хамзин...


   Он сразу понравился мне. Я  понял,  что  он  тот  человек,  кому  можно
рассказать  обо  всем  накопившемся  за  годы  одиночества,  с  кем  стоит
поделиться и попросить совета. Он  не  станет  укорять  свой  свихнувшийся
разум и не бросится на меня, как на причину своих бед, решил я,  когда  он
привел меня в свой дом. Но все равно, зная по опыту,  как  удивляет  людей
мой голос, я очень осторожно поблагодарил его  за  обед  и  придвинулся  к
выходу. Он только слегка вздрогнул и ответил неизменившимся  голосом:  "На
здоровье". - "Прошу вас, - сказал я, - не пугайтесь. Я не совсем  тот,  за
кого вы меня принимаете, но здесь нет ничего  противоестественного  и  тем
более колдовского. Просто я - это я, и если я вам не буду  в  тягость,  то
можете сразу сказать мне, я уйду". - "Я не пугаюсь, - улыбнулся  он,  -  я
лишен суеверий. Но помните,  Мефистофель  впервые  явился  Фаусту  в  виде
черного пуделя?" - "Как видите, я  не  пудель,  -  пошутил  я,  -  и  смею
заверить вас, что никакого отношения к так  называемой  нечистой  силе  не
имею".  Помнится,  я  еще  переменно  раскланялся  при  этих  словах.   Он
рассмеялся и широким жестом обвел комнату: "Искренне  рад,  располагайтесь
как дома. Мне часто не хватает собеседника". - "Мне тоже, - признался я, -
я уже столько лет ни с кем не разговаривал. У вас есть существа, схожие со
мной, но они недоразвиты, а люди полны  предрассудков.  Для  них  если  не
дьявол, то пришелец, на большее фантазии не хватает". - "Надеюсь, - сказал
он, - вы мне расскажете о себе, когда будет желание, но я не тороплю  вас.
Пойдемте, я представлю вас своему отцу". -  "А  он?..  -  усомнился  я.  -
Отец?" - "Ни в коем случае, - снова рассмеялся он, - он уже  давно  ничему
не удивляется". Он привел меня к старику и сказал: "Познакомься, папа, это
мой новый друг. Он будет жить у нас". - "А  он  не  храпит  по  ночам?"  -
спросил старик и недоверчиво посмотрел на меня. "О нет,  -  сказал  я  как
можно вежливее, - я абсолютно здоров". - "Тогда все в  порядке,  -  сказал
старик, нисколько не удивляясь, - угости его получше. Что вы предпочитаете
на ужин?." - обратился он ко мне. "О, я неприхотлив,  -  заверил  я,  -  и
привык обходится малым. Странствия на чужбине приучили  меня  ограничивать
желания". - "И  далеко  ваша  родина?"  -  спросил  меня  старик.  "Трудно
сказать,  -  ответил  я,  -  это  расстояние  не  измеришь  километрами  и
парсеками. Может быть, она рядом, просто я не знаю, где находится дверь  в
нее". - "Дверь, ведущая на родину, - повторил старик. - Это интересно..."


   На стене висели фотографии в новеньких рамках, но там были люди другого
поколения, и не только одежда отличала их от предыдущего, даже  лица  были
иные, ибо время всегда оставляет отпечаток, оно только кажется  однородным
и равнодушным,  а  на  самом  деле,  как  великий  скульптор,  никогда  не
повторяет себя и свои творения.
   Три большие комнаты с высокими потолками  и  лепными  фризами  выходили
окнами во двор, где всегда было сумрачно и сыро.
   Старый дом с кариатидами и львиными масками на фасаде стойко  переносил
тяжесть  десятилетий,  чопорно   держась   в   стороне   от   многоэтажных
железобетонных близнецов.
   В одной из комнат жил  старик  с  собакой,  куда  он  приглашал  Жанну,
усаживал на дубовый стул с резной спинкой и угощал чаем с  вареньем.  Свои
длинные волосы Жанна заплетала в косу;  догадываясь,  что  это  понравится
старику, и старалась одеваться скромнее.
   Вторая комната принадлежала погибшему сыну. Ее Жанна особенно тщательно
приводила в порядок, не меняя расположения вещей  и  книг,  словно  хозяин
только отлучился на время из дома и вот-вот должен вернуться.
   Но была еще одна комната, в которую Жанну не допускали. Об этом  старик
не говорил вслух, но Джеральд  всегда  преграждал  ей  дорогу,  когда  она
дотрагивалась до литой бронзовой ручки двери. Именно туда уходил старик  с
собакой и оттуда доносился его голос, словно он громко беседовал с кем-то,
но слов собеседника не было слышно. Мебель, книги, ковры поглощали шум,  и
только изредка до  Жанны  доносились  пение  и  отголоски  чьих-то  шагов,
заглушенные шорохом помех.
   Даже не пение, а скорее странные  звуки,  напоминающие  поющие  голоса.
Словно откуда-то издалека, искаженная расстоянием и эхом, звучала мелодия,
и чей-то знакомый, но  неузнаваемый  голос  вплетался  в  нее  прихотливой
рвущейся нитью.
   В эти часы Жанна уходила из дома  не  прощаясь,  осторожно  захлопывала
дверь и даже не пользовалась лифтом, слишком  шумным  и  старомодным.  Она
остро  ощущала  свою  чужеродность  этому  дому,  будто  бы  тот   вежливо
выпроваживал ее, чтобы скрыть что-то, принадлежащее только ему одному.
   Жанна не  обижалась  на  скрытность  и  некоторую  холодность  старика.
Кажется, он простил ей невольную вину, во всяком случае, не укорял и о том
летнем вечере не вспоминал ни разу.
   Джеральд перестал убегать на пляж, а когда Жанна  прогуливалась  с  ним
вдоль реки, не смотрел на воду с укором и надеждой и близко  к  берегу  не
подходил.
   - Джеральд, Джерри, - говорила ласково Жанна, - хоть ты  расскажи  мне,
что здесь у вас творится. Ну, миленький, ты же умный, ты все знаешь, скажи
мне.
   Джеральд поворачивал к ней короткую большую морду с черными брылами  и,
словно улыбаясь, молча высовывал  розовый  язык.  И  Жанна  понимала,  что
Джерри, как настоящий член этой семьи, никогда не выдаст...


   Он, по-видимому, приходил и  раньше,  но  не  заставал  его  дома.  Это
чувствовалось по уверенному, нетерпеливому стуку в дверь. Михаил  сидел  в
комнате деда и по обыкновению своему слушал старую пластинку. Он никого не
ждал в гости, но, посомневавшись, все же пошел открывать. Сдвинул  пружину
замка и распахнул... На лестничной площадке никого не  было.  Он  повертел
головой и увидел собаку. Пожал плечами и прикрыл за собой дверь.
   - Постойте! - услышал он  чей-то  странный  голос  из-за  двери.  -  Не
закрывайте. Это я стучал.
   Поляков снова открыл дверь и посторонился, потому что собака вбежала  в
прихожую.
   - Ты чей? - спросил Поляков, не ожидая ответа.
   - Я ваш друг, - ответила собака, глядя прямо в глаза. - Не  бойтесь,  я
не кусаюсь.
   - Я не боюсь, - сказал Поляков. - Это ты разговариваешь?
   - О нет! - воскликнула собака. - Я проглотил магнитофон. - И  добавила:
- Шутка, конечно.
   - Я понимаю, - сказал Поляков. - Я люблю шутки. Будем шутить дальше?
   - Можно и позабавиться, но цель моего  визита  достаточно  серьезна,  -
произнесла собака, дожидаясь, когда ее пригласят в комнату.
   Что Поляков и сделал жестом руки.
   - Чай, кофе? - спросил Михаил. - Сахарную косточку?
   - Благодарю вас, я сыт, - ответил пес, усаживаясь в кресло на  поджатые
задние лапы, а передними упираясь в пол.  -  Михаил  Поляков,  если  я  не
ошибаюсь?
   - Да, - согласился Поляков. - А вы посол собачьей республики?
   - Продолжаем шутить, - спокойно отметил пес. - Ну что ж,  шутка  -  это
хорошее лекарство против страха.
   - Да нет же, - засмеялся Поляков, - я и в самом деле не боюсь. Конечно,
не каждый день приходят говорящие собаки, тем более такие воспитанные.
   - Пустяки, - отмахнулся пес, - в конце концов, я не  такая  уж  собака,
как это кажется с первого взгляда.
   Собачий голос лишь отдаленно напоминал человеческий. Скорее он  походил
на те искаженные голоса, которыми  говорят  герои  мультфильмов,  и  порой
слова звучали неразборчиво.
   - Так чем я могу служить? - осведомился Поляков.
   - Отныне я вас нарекаю Виктор-Михаил, - изрек пес. - Вам нравится?
   - Не смешно, - сказал Поляков. - Зачем мне второе имя?
   - Первое, - не согласился пес. - Впрочем, это неважно. Конечно, немного
иная судьба, другие впечатления детства, привычки, - короче -  различия  в
фенотипе, но генотип тот же самый. Вы родились в сорок первом году, вашего
отца звали Александром, мать - Ольгой. Так?
   - Так, - кивнул Поляков. - Что еще вас интересует?
   - Степень вашего знакомства с топологией.
   - Нулевая. Я не знаю, что это такое.
   - Тогда придется пояснять на пальцах.
   - На чьих? - рассмеялся Михаил...


   Странно, но я не потерял надежды вернуться в свой  мир,  если  невольно
придаю размышлениям форму дневника. Я заблудился,  но  нелепо  обвинять  в
этом судьбу, ибо она не фатальность, а лишь неосознанная необходимость.
   Нам было легче. Эволюция развернула высшие организмы лицом  к  лицу,  у
нас не было дилеммы: мы или  они,  симбиоз  сразу  же  поднялся  на  самый
высокий уровень - уровень мышления. Мы  развивались  и  совершенствовались
как единый биосоциальный организм и сумели избежать многих  ошибок  других
миров. Нам хватило своих. Но, по крайней мере, мы, а не  кто-либо  другой,
первыми  узнали  о  самозащите  Вселенной  и  научились  проникать   через
межклеточную мембрану миров.
   Формы симбиоза знакомы всем  мирам,  и  здесь  я  видел  множество  его
проявлений, но чаще всего он принимает черты паразитизма и нахлебничества,
вырождаясь чуть ли не в самом начале. Так отношения человека и собаки  все
больше превращаются в отношения хозяина и паразита,  хотя  низший  симбиоз
человека-убийцы и собаки-ищейки  не  исчез  окончательно.  Сначала  я  был
удивлен  разнообразием  собак  в  чужих  мирах,  у  нас  они  однотипны  и
разделяются только на ряд рас, подобно людям. Но потом понял, что  прихоть
человека давно заменила природную целесообразность. Все эти собаки  лишены
речи, что неудивительно, - у них слишком длинные  лица  и  слишком  гибкие
языки. Только здешние боксеры, похожие внешне на нас,  способны  научиться
произношению нескольких несложных слов. Но насколько они...


   Старик впервые отлучился из дома и оставил ее одну, вернее - с собакой.
Сказал, что должен уйти по  делам,  а  Жанна,  мол,  может  побыть  здесь,
погулять с псом, подготовиться к занятиям и вообще - пусть  она  чувствует
себя как дома. Жанна удивилась, но вида не подала;  закончив  уборку,  она
ушла в комнату погибшего, давно уже ставшую и  ее  комнатой,  забралась  с
ногами в кресло и открыла книгу, взятую наугад с полки.  Собака  лежала  у
ног, было тихо, толстые стены не пропускали уличного шума.
   Не читалось. Ее не оставляло ощущение, что в квартире  кто-то  есть.  С
большой фотографии на стене смотрел погибший. Черная ленточка еще не снята
с уголка портрета. Он смотрел сквозь стену, и казалось,  что  ему  видится
то, чего живому знать не дано.  Джеральд  шевельнулся  и  насторожил  уши.
Потом медленно встал, потянул воздух и коротко проворчал.
   - Джерри, - тихо сказала Жанна, - здесь кто-то есть?
   И тут она услышала невнятное пение из дальней комнаты. Кто-то  пел  под
затухающую мелодию знакомую, но неузнанную еще песню.
   - Джерри, - прошептала Жанна, склоняясь к собаке. - Кто там?
   Джеральд молча посмотрел ей в глаза  своим  слишком  умным  для  собаки
взглядом  и  снова  проворчал  что-то  себе  под  нос.  Жанне  послышались
неразборчивые слова в этом ворчании.
   - Что-что? -  удивилась  юна,  но  Джеральд  вильнул  хвостом,  толчком
распахнул дверь, и только стук когтей по паркету указал его путь.
   Когда Жанна подбежала к двери с бронзовой ручкой, то увидела,  что  она
закрыта, словно собака, забравшись туда, плотно прикрыла за собой створку.
Решившись  однажды  на  смерть,  пережив  ее  мысленно,  Жанна  разучилась
бояться, и ее удерживал не страх, а стыд. Она ничего не  обещала  хозяину,
он не запрещал ей бывать в этой комнате, но она твердо знала; этого делать
нельзя.
   Оттуда, из-за тяжелой высокой двери,  доносилось  пение  Шаляпина.  Его
знаменитая "Блоха". Слова, стертые  временем,  звучали  невнятно,  но  бас
певца заглушал скрипы и шорохи старой  пластинки.  Входная  дверь  надежно
заперта, квартира на четвертом этаже, высота исчислялась немалыми метрами,
и ни карниза под окнами, ни водосточной  трубы  рядом.  Значит,  тот,  кто
завел граммофон, находился в комнате  с  утра,  и  старик  знал  об  этом.
Значит, он специально оставил  Жанну  наедине  с  незнакомцем,  чтобы  она
разобралась во всем этом, без подсказки и объяснений. Так рассуждала  она,
стоя у дверей, убеждая себя в необходимо