едва опушенные ветки тополя просачивалось'холодное небо.
     -- Ну, давай поговорим, хочешь?
     -- Давай, -- безразлично согласилась Инка.
     Уже в  самом этом  безразличии  незримо  присутствовал  страх,  как  он
присутствует  в  неосвещенной  улице  и в бьющем полночь  колоколе на старой
кладбищенской часовне. Раду  подумалось, если Инке удастся перешагнуть через
страх, то она не уйдет.
     -- Объясни, что случилось?
     -- С чего ты взял? По-моему, все нормально.
     -- Я же вижу. Что-то тебя мучает.
     -- Оставь. Все хорошо.
     -- Инка, родная, посмотри мне в глаза. Ну, в чем дело?
     Она  быстро  скользнула  взглядом  по  его  лицу  и  отвернулась. Этого
оказалось  достаточно,  чтобы Рад  осознал свое бессилие.  Инка  неотвратимо
уходила из его жизни. И с этим ничего не поделать.  Как ни стискивай пальцы,
не удержишь воду в ладони. Инку тоже не удержать. Она истекала  из него, как
вода сквозь  пальцы,  как песок  в колбочке  песочных  часов.  Рад  старался
закрыть собой все щели мира, но она уходила...
     Он попытался спасти разговор:
     -- Помнишь, как нам было хорошо вдвоем?
     В словах  этих не  было  ничего  задевающего.  Но  Инка почему-то вдруг
взорвалась. В прежние времена никакие "вдруг" в  ней его бы  не  удивили. Но
сейчас даже переходы  настроения были  редки. Инка покраснела и  выбрасывала
слова слепо и посторонне:
     -- Что ты в душу лезешь? Думаешь, если я  простая, а ты с вывертом, так
и смеяться можешь? Да,  помню! Отлично все помню!  Каждую твою ласку, каждое
прикосновение.  Губы твои помню, дыхание. За руками б  твоими  на край света
побежала,  только помани. Да ведь  ты же не меня  во мне любишь. Я к  своему
телу прислушиваюсь  -- и не верю ему: как оно тебя знает и зовет! А я-то где
все это время была? Кого ты по  ошибке во мне высмотрел? Отчего я все помню,
а как будто заново к себе примеряю?
     -- Инка, милая, пустяки все это. Тебе показалось.
     -- Ну  да, я понимаю, я дура. Но не такая, чтоб не разобрать. Ты совсем
другую  во  мне  потерял.  Разглядываешь  меня,  а ее  не  находишь.  Я  тут
прочитала, иногда у человека раздваивается сознание. Будто в нем двое живут,
не догадываясь один про другого. Может, и у меня так?
     -- Допустим. Ну, и что?
     -- А то. Шизофрения это, понял?
     -- Понял. И ладно, И плюнь. Думай лучше о нас с тобой.
     -- А если я понять хочу?
     -- Так понимай быстрее. И пусть все вернется.
     -- Чудик!  Ничего  уже не вернется, Я  не  могу, чтоб ты ласкал меня, а
думал о другой. Я ведь люблю тебя. Потому и не могу.
     -- Тем более перетерпится. Ну, давай подождем?
     -- Нет, миленький.  Не  пересидеть нам.  Зажмуриться и уйти от  тебя --
последнее, что я еще могу. Хочу с тобой быть. Очень хочу. Но не выходит.
     Непримиримость  и  ревность  вызвали  на ее  щеки  злые  и одновременно
кроткие слезы. А Рад вспоминал слезы  той, прежней Инки.  В  Концертном зале
они   слушали   "Рябинку"  в  исполнении  "Поющих  гитар".  По   неожиданной
напряженности  позы, по  неподвижности ее ладони  он почувствовал, что  Инка
плачет.
     -- Ты что, ты что? -- заволновался Рад.
     -- Так просто. Мне очень хорошо.
     -- Чего ж ты плачешь?
     -- Не знаю. Они сами текут.
     И тихие слезы катились и катились по ее щекам. Рад и теперь, как тогда,
попробовал губами осушить ее глаза. Инка вырвалась:
     -- Оставь. Хватит. Ухожу.
     "Куда?" -- Рад хотел спросить. Не спросил -- сама догадалась.
     -- К Шамарину. Он сказал, будет ждать.
     И прежде, чем Инка договорила, Рад  понял, что  это уже навсегда. Не из
слов. Не по выражению  лица. Даже не по тому, что  Шамарин до их  знакомства
ходил в Инкиных женихах. Рад ощутил Инкин уход по тому, как замолчали вокруг
вещи.
     Инка умела их разбудить. Она подходила к стеллажу,  и стеллаж горделиво
выпячивал   полки,  блестел  стеклами,  напрягал  потайную  дверцу,  где  за
наклеенными корешками  энциклопедий скрывался крошечный  бар.  Под ее руками
распахивались  на нужных страницах  книги. Завидев ее, обеденный  стол делал
навстречу  галантный мужской шажок, старенький диван изгибался и вытягивался
у ее ног, как привычный к седлу семейный сивка-бурка, а когда Инка садилась,
приникал  к ней и что-то  мурлыкал  ослабевшими  пружинами,  улыбался во всю
ширину раздавшейся по шву обивки.
     Теперь вещи снова застыли, как им  и положено, не признавая этой  новой
женщины в своей Инке. Диван стал как диван, с выцветшей спинкой, с торчащими
из  лопнувшего  шва  нитками  и скрипучими пружинами, которые Рад  давно уже
собирался перетянуть. Понурились книги. Незряче глядели стекла стеллажа.
     Рад выскочил из квартиры и пошел по весеннему городу, не  оглядываясь и
не ожидая  оклика. Он  знал, что оклика  не будет,  потому не спешил. Тополя
развесили  прозрачную,  едва  проклюнувшуюся  листву,  про   которую  всегда
хотелось сказать "стеклянный дым". Правда, Есенин задолго до него уже назвал
так  женские волосы...  Каждую  весну  Рад  пытается  уловить  момент, когда
прорезавшаяся  почка превращается  в  лист,  и  каждый  раз  запаздывает. За
день-другой теплого мая  зеленый дым внезапно становится  взрослой  листвой.
Тайна  такая  же непостижимая,  как  пути, по  которым  люди  встречаются  и
расходятся.
     Рад вынул  из кармана Инкин  подарок, маленькую плоскую  ракушку.  Инка
говорила:  "Послушай,  море  шумит".  И  Рад  слышал  море.  Инка  говорила:
"Послушай, о скалы песок ударяется". И Рад  слышал беззвучные посвисты ветра
и шорох просыпанной на скалы  горсти песку. Инка говорила:  "Послушай, через
два дома  от нас  Равеля играют".  И Рад  слышал повторяющиеся и беспрерывно
новые завитки равелевского "Болеро".
     -- Что ты мне скажешь, бедная раковинка?
     Рад  сказал  это  вслух, идущая  навстречу девушка в  цветастом брючном
костюме отшатнулась, перешла на другую  сторону улицы. Рад  сунул ракушку за
ухо  -- она с тихим чмоком присосалась к виску.  Из легкого прибойного  гула
выделился смущенный Инкин голосок:
     -- Тебе все-таки плохо без меня? Вы с ней не поладили? Вообще, конечно,
это несправедливо. Но я рада...
     Рад  оглянулся.  Улица  была  пуста.  Дунул ветер, наклонившиеся в одну
сторону деревья показались странно неподвижными. Как при вспышке молнии.
     -- Не удивляйся, Рад, это действительно мой голос. Поющие ракушки здесь
имеет  любой из жителей, мы называем их "шептунами". Ты слышишь меня потому,
что хочешь услышать, что сейчас я нужна тебе. Я думаю, что нужна...  Извини,
это все, что я смогла оставить тебе на память.
     -- Инка! -- закричал Рад.
     -- Погоди, милый,  я объясню. Представляю твою физиономию -- несчастную
и растерянную. Я бы очень хотела вернуться, Рад. Хотя бы для  того, чтоб еще
раз тебя поцеловать. Но это невозможно. Слушай.
     Я,  Рад, преступница. Я  хотела  доказать всем  в  нашем  времени,  что
открыла  обход  Ограничения  Лазарева и могу  путешествовать  в  прошлое без
опасности  на него воздействовать. Ведь  если  я поселюсь в  теле  человека,
живущего в  вашем столетии, я не  смогу  натворить ничего такого, до чего не
дошел бы он сам, собственными мыслями. Даже если я что-нибудь ему внушу,  он
сделает это своими руками, и будущее останется в стороне.
     Я  нашла  Инку. Если б  ты знал, как она  кричала и билась  во мне! Она
притихла лишь после того, как мы встретили тебя. В языке нет таких терминов,
придется говорить  о женщине с  одним телом и двумя душами во  множественном
числе, ты уж привыкни, родной, ладно?
     Сначала мы обе даже помирились на тебе. А потом -- стыдно вспомнить! --
закрутились распри. Ты, конечно, ничего не замечал. Наверно и не стоило тебе
говорить,  ты неустойчивый,  ранимый. Та  Инка  ничего бы тебе и не сказала,
потому говорю я. Мы ревновали друг к дружке -- обыкновенно, мелко, по-бабьи.
Не  зная  еще,  кто у кого  тебя  крадет,  мы пихались  локтями внутри одной
оболочки, вели  себя как в коммунальной квартире. И если  б сумели -- прости
меня!  -- повернулись бы тылом и показали одна другой задранный подол -- это
из детства той Инки, твоей современницы, так тогда ругались или бранились, я
не поняла, в чем разница. Но не думай, я тоже хороша! Ты сейчас морщишься от
презрения, но я не хочу ничего скрывать. Не привыкла...
     Видишь, кое-чему я у  вас выучилась. Я знаю про коммуналки, про то, как
ругаются (или бранятся?) домохозяйки  на общей кухне.  Наше тело  -- одно на
двоих! -- и было этой самой коммуналкой.  Конечно, я не только это унесла из
вашего времени. Да и та Инка, поверь,  не осталась с чем была. Каждая из нас
немножко пожила  за  двоих.  Но  сейчас речь  о другом.  Инка вашего времени
изощреннее, сильнее меня. Она умеет бороться за земное счастье, а мы к этому
не  приучены:  нам  счастье дается слишком легко. Разумеется,  я  смогла  бы
притушить  Инкино  сознание.  Временно  или  навсегда.  Но  это означало  бы
убийство. Даже хуже убийства...
     Инка  в  ракушке  сделала паузу, точно переводила дух,  и  Рад с ужасом
подумал, что все ему снится. Он вынул ракушку из-за уха -- тоненький голосок
немедленно  умер. Снова присосал к виску,  уловил едва  ощутимую равелевскую
мелодию.
     -- Инка! -- закричал он, боясь ее больше не услышать.
     -- Чего орешь? -- раздался над ним добродушный бас, и из окна бельэтажа
высунулся  бородатый гражданин  в  подтяжках  поверх  нижней  рубахи.  Едкая
бороденка оказалась единственным украшением его безоблачно обритой головы.
     Рад шагнул от дома, успел уловить обращенные в глубину комнаты слова:
     -- Наверняка  опять к этой конопатой  с третьего этажа... Новенький, ни
разу еще не появлялся...
     Рад  притиснул ладонями уши, с силой, до  боли, вдавил ракушку в висок.
Волной плеснули последние звуки "Болеро", оставили Инкин голосок:
     --  Я историк, Рад.  Мое  путешествие полезно для науки. Но теперь меня
никуда не  выпустят  из нашего времени. Я посягнула  на свободу человека, на
Инкину  личность,  допустила  утечку  вещей  из нашего века, я  имею в  виду
"шептун". В  общем, я преступница,  Рад. Может  быть, люди  моего времени от
меня  отвернутся. Но жалею я лишь  об одном: что никогда  тебя не увижу. Это
слово "никогда" для  меня еще  страшнее,  чем для  вас: ведь я буду  жить на
свете тогда, когда никого из вашего столетия уже не будет. Никого. Даже тебя
и той Инки. Даже тех, кого мы приветствовали на демонстрации...
     Мы у нас привыкли к всесилию. Мне было  больно, когда меня вытесняла из
прошлого простая, не очень далекая девчонка. Но ты думаешь, потому я ушла? О
нет, я бы  держалась!  Но я забыла про закон противодействия:  прошлое стало
влиять на будущее. Я  не заметила, как это  произошло,  боялась  вернуться к
себе мстительной, толкающейся, ревнючей -- такой,  какой меня сделала борьба
за  тебя. А еще  больше боялась не вернуться вовсе.  Потому что я очень тебя
люблю, Рад. Очень!
     Я  рада, что у тебя ничего не вышло с той Инкой -- если бы вышло, ты бы
сейчас меня не слушал. Прощай, милый. Жаль, "шептун" не передаст от тебя  ни
словечка. Но если  я нужна  тебе, если сильно  захочешь, то  сумеешь сделать
так, чтобы я услыхала. И я, может, приду опять. В  своем теле. И навсегда. А
пока прощай. Целуй Инку -- все-таки она славная девушка. Я  сделала так, что
она  не знает про меня, не помнит нашей "коммуналки". Ты  ей тоже не говори,
ладно?
     Не скучай без меня. Или нет. Скучай. Сильнее. Еще сильнее. Вот так...
     "Шептун" щелкнул и перешел на последние известия. Обыкновенные известия
из нашей сегодняшней Москвы.
     И вот Инка  сидит у Рада в квартире, в  том же самом платье и  в той же
позе. Но ее, той, нет в этом знакомом теле. Почти не о чем, да нет, на самом
деле не о чем разговаривать.  И не о чем молчать. Оба еще радуются встречам,
оба ничего не забывают. Но время, не задев памяти,  проложило между ними тот
же неумолимый предел, который чуть  раньше разлучил их с той, его Инкой. Рад
ревниво ищет в этой  хоть  проблеска Инки  из  ненашего века.  Смотрит на ее
пружинистую  посадку,  на   окольцованный  палец,  ждет,  что  вот-вот  Инка
раскроется,  засмеется,  заговорит  языком будущего,  на  который  одинаково
охотно отзываются и люди, и вещи.  Но чуда нет. И ракушка на виске привычным
Инкиным голоском шепчет: "Я, Рад, преступница..."
     -- Значит, фамилию не переменила? Она покачала головой.
     -- Счастлива?
     -- По-моему, да.
     -- Ну, привет Шамарину. Скажи, загляну на днях. Договорились?
     Им  нечего  сказать друг другу. Зато Рад  знает, что  скажет  той Инке,
когда она вернется.
     Он встал, пожал протянутую руку, и  Инка поморщилась -- он  опять забыл
про кольцо. Он этого почти не заметил, он думал о том, что вот,  две женщины
с  одним телом  и двумя  душами по-разному любили  его,  и обе  ушли. Именно
потому ушли, что любили. А ему от них не уйти никогда.
     Рад  любил свое будущее.  Любил эгоистично, с привязанностью  к  своему
настоящему, которое для кого-то уже давно стало прошлым, любил  так, что оно
не могло не вернуться. И он знал, как ему позвать ту Инку.
     Он не знал только, какими путями люди встречаются и расходятся.
     Одно  не  дает  покоя: вдруг  кто-то  уже опередил Инку, тоже  научился
подселяться  в чужие тела? Вдруг  кто-то  сидит сейчас в нем, смотрит на все
его глазами, сигнализирует туда, в будущее? Вдруг...
     Ну, и на здоровье, товарищи потомки. Приходите. Селитесь. Глядите.
     Нам себя стыдиться нечего...
     Ищу себя
     Авария
     Не трожь человека, деревце,
     Костра в нем не разводи.
     И так в нем такое делается --
     Боже, не приведи!
     (А. Вознесенский)
     Шоссе было чисто  выметено воздушными  подушками скудов. Лишь  случайно
занесенный ветром  листок иногда запутывался в мантии, долго полоскался в ее
бахроме и с сухим щелчком  вылетал с задней струей.  Скуд обтекаемо шелестел
над  лентой глазурованного асфальта, и  только  лезвия  крыш среди деревьев,
убегая, неназойливо напоминали о скорости.
     До Гатчины  смотреть  было не на что: размытые черно-белые  вертикальки
леса подступали близко и однообразно, как полосы  декоративной "ландшафтной"
ткани. Чтобы отделить березы от сосен или выхватить один какой-нибудь ствол,
Арсен  быстро  переводил глаза, а потом  давал  взгляду отстать.  Но  и  это
развлечение вскоре наскучило. Арсен отвернулся от  дороги, в который раз  за
сегодня  извлек из папочки  дроботовское  письмо. Ох уж этот Петр  Дроботов!
Сумел-таки дернуть какую-то струнку в душе.  А кажется, ко всему уже привык,
не расшевелишь...
     Неожиданно  скуд  взвизгнул,  ткнулся брюхом в  шоссе.  Толчок  швырнул
вперед,  упругое  лобовое стекло  без  удара натянулось,  бросило обратно на
сиденье, и некоторое время  еще Арсен ошеломлен-но тряс  головой. Шофер Коля
вышел,  каблуком  постучал  по  кожуху  компрессора.  Приподнял  мантию, под
которой бессильно шипела слабенькая струйка воздуха. Сплюнул.
     -- Все. Скис.
     -- Долго простоим?
     Коля сдвинул  кепочку  на затылок,  губами достал из кармашка  на груди
узкую бездымную сигаретку, повернул на луч стеклышко солнечной зажигалки:
     -- За последний год, Арсен Даурович, я имел две пятиминутные аварии. По
теории вероятности, эта часа на три.
     -- А ты знаешь, куда мы едем?
     -- Вас, наверно, женщины любят, шеф?
     -- С чего ты взял? -- опешил Арсен.
     -- Не  мучаетесь  избытком  тактичности.  Плохой  бы из  меня получился
шофер, если б я был не в курсе дел своего начальника.
     -- Ты мне этот  психологический  практикум  брось. Признавайся, сколько
стоять будем?
     --  Законы статистики  неумолимы,  Арсен  Даурович.  Но за сорок минут,
пожалуй, управлюсь.
     -- А что я скажу Дроботову?
     -- Подождет ваш Дроботов, больше ждал. Прогуляйтесь вдоль шоссе, пока я
мотором занимаюсь. Подышите загородным воздухом. Засекайте время!
     "И правда, чем здесь  маяться",  -- вяло  согласился Арсен,  ступив  на
стеклянно  блестящую  полосу глазурованного асфальта. Коля включил домкраты,
аккуратно  расстелил куртку  и  полез  под скуд. Ворчание его  еще некоторое
время догоняло Арсена:
     -- Не понимаю, за какие грехи машину колес лишили? Раньше спиной уперся
-- и катись,  милая!  Под горку  еще б придерживать пришлось. Прогресс, туды
его в мантию...
     Шоссе по веселому пологому мосту  перебежало извилистую речушку, удачно
отвечающую  своему  певучему названию Оредеж. Колин  говорок становился  все
более неразборчивым. Солнце, отражаясь  от  асфальта, слепило  глаза. Только
теперь заметив, что  так и несет письмо  в  руке, Арсен сунул его  в карман,
разулся, поставил босоножки на обочине так, что их нельзя было не увидеть из
скуда, спустился  по  откосу.  До самой травы  ногам было непривычно  колко,
и,выбирая  место для ступни, он шагал осторожно, не в полную силу. Берег был
по-хорошему заброшен:  сухой  невытоптанный склон издалека  валился  в реку,
вспенив перед  кромкой  воды  неширокую полоску  ослепительно чистого песка.
Вверху удрученно обозревала местность привязанная к колышку коза.
     Поддернув брюки на  коленях (скорее по старой мужской привычке,  чем из
боязни вспузырить немнущуюся  ткань),  Арсен  уселся  на траве. Над  головой
закружились две желтые бабочки-капустницы  и одна траурница с черной  каймой
на крыльях. Подражая взмахам крыльев бабочек, задрожали перед глазами листья
тощей осины.
     -- Чего  дрожишь, глупая? --  помимо  воли спросил Арсен. И поморщился,
уловив в интонации фальшь.
     Собственно, если  б осина не дрожала, он вообще не  признал  бы  ее, не
отличил от тополя  или там от липы. И это -- невзирая на должность: референт
по общим вопросам Ленинградского комитета Природы. Впрочем, чему удивляться?
Как  и все горожане, он только  по выходным вырывается  на  волю и торопливо
восхищается:  цветочки, воздух! А воздух теперь  и в  городе  степью отдает,
дыши --  не хочу. Усилиями их комитета гарь и  пыль повыветрились с улиц, из
двигателей изгнан бензин. Заводы работают  на  замкнутом цикле,  без выброса
отходов в окружающую среду. Памятником варварским  технологиям оставлены две
дымовые  трубы с  мертвыми заглушками:  по праздникам для имитации работы из
них гонят в  облака подкрашенный пар. Конечно, до  взморья или  до соснового
бора городу далеко, пахнет  все-таки перегретым камнем. Но всему свое время.
Наладим и  озоновую  атмосферу.  Вот освоим в  следующем году  хлорофилльные
краски для стен, тогда и  с сосновым бором потягаемся. Переезжай к нам, Петр
Дроботов, не пожалеешь... Хотя ты ведь не захочешь из деревни, а?
     Осина  застенчиво  поджимала  к  стволу  реденькие  ветки  и продолжала
дрожать,
     "Зря, глупая!"  -- неожиданно для себя чужими  словами  подумал  Арсен.
Больше того, чуть не произнес вслух, И  еще  подумал,  как хорошо лежать под
пристальным серо-синим небом, вспугивать разноцветных  стрекоз и следить  за
их чуткими  зигзагами. А ведь не  довелось бы, не будь  счастливой аварии со
скудом,  а еще  раньше  -- дроботовского  письма.  Может,  и не стоило сломя
голову  мчаться  на  этот  сигнал,  тем  более  с  уговорами  отказаться  от
претензий.  Но   ведь  жалобщики,  как   правило,  на  одной  инстанции   не
останавливаются. Настырный народ!
     Арсен мысленным усилием  вызвал  из памяти  синий конверт.  Конверт как
живой возник перед взором. На  лицевой стороне  картинка:  с вершины низкого
наклонного  постамента  возносится настоящий истребитель-перехватник,  давно
отлетавший свое и списанный по случаю всеобщего разоружения в лом. Из кабины
истребителя  выглядывают  две  счастливые  детские  мордашки:  к  безмерному
восторгу ребятишек, самолеты  не уничтожают,  а пускают на  игрушки, вон  их
даже почтовики  увековечили. Рядом с яркой  картинкой  адрес  не  смотрелся,
Крупными  буквами, мельчающими и  изогнутыми  у  края  конверта  вниз,  было
выведено: "Ленинград. Смольный. Главному  специалисту  по лесам и жив