Старик (почему-то он больше не был Аленой Ивановной) отвернулся и зашагал прямиком к приземистому каменному цилиндру старой крепости.
     Маленькому Мистеру Губки Бантиком вспомнилось, что на табличке у входа - на той же, где приводилась цифра насчет 7,7 миллиона, - говорилось, что здесь пела Женни Линд и имела небывалый успех.
     Старик расстегнул на ширинке молнию и принялся мочиться на стену.
     Маленький Мистер Губки Бантиком закопошился с завязками на вещмешочке. Удивительно даже, как долго старик стоял и мочился, потому что, несмотря на то, что развязываться дурацкий узел решительно отказывался, пистолет появился на свет до того, как старик стряхнул последние капли.
     Маленький Мистер Губки Бантиком положил на полку капсюль, отвел на два щелчка боек и прицелился.
     Старик не спеша застегнул молнию. И только тогда покосился на Маленького Мистера Губки Бантиком. Увидел наведенный на него пистолет. Между ними было футов от силы двадцать, так что не мог не увидеть.
     - Ха! - сказал он.
     И то вряд ли было адресовано мальчику с пистолетом, скорее - сноска к монологу, не без тени обиды, что каждодневно возобновлялся у водной кромки. Он отвернулся, а мгновением позже снова был на посту, выставив ладонь, пытался кого-то расколоть на квотер.

Глава шестая

334



Часть I. Ложь

1. Телик (2001)

     Больше всего миссис Хансон любила смотреть телевизор, когда в комнате был кто-нибудь еще, чтобы смотреть вместе, хотя Крошку, если та к чему-нибудь в передаче относилась серьезно - а это могло меняться по сто раз на дню, - в конце концов настолько раздражали материнские комментарии, что миссис Хансон обычно отправлялась на кухню и оставляла Крошку с теликом наедине или же к себе в спальню, если Боз не оккупировал ту под свои эротические занятия. Так как Боз был помолвлен с девушкой по коридору напротив и поскольку в квартире едва ли нашелся б хоть один угол, который он мог бы с полным правом назвать своим, не считая разве что ящика в секретере, обнаруженном в комнате мисс Шор, так почему бы, собственно, миссис Хансон не уступить ему спальню, когда ни она, ни Крошка той не пользуются.
     С Бозом, когда тот не был занят делами амурными, и с Лотти, когда та закидывалась не настолько, чтобы пятнышки на экране переставали сливаться в картинку, ей нравилось смотреть мыльные оперы. "Пока Земля еще вертится", "Клиника для безнадежных", "Жизненный опыт". Все трагедии она знала вдоль и поперек, но жизнь, по ее собственному опыту, представлялась куда проще: жизнь - это досуг. Не игра, так как это значило бы, что одни выигрывают, а другие проигрывают; а ощущения столь яркие или угрожающие редко были ей доступны. Это напоминало, как она еще девочкой дни напролет резалась с братьями в "Монополию": быстро спускала все отели, недвижимость, ценные бумаги и наличность, но ей позволялось до упора двигать по доске свой свинцовый линкорчик, набирать двести долларов, выпадавшие на "азартные игры" или "объединенный благотворительный фонд", попадать в "тюрьму" и вызволять себя оттуда. Она никогда не выигрывала, но не могла и проиграть. Просто наматывала круги. Жизнь.
     Но еще больше, чем с собственными детьми, ей нравилось смотреть ящик с Ампаро и Микки. Особенно с Микки, потому что Ампаро уже начинала выказывать пренебрежение к программам, которые нравились миссис Хансон больше всего - старым мультикам и куклам в пять-пятнадцать. Трудно сказать, почему. Дело не только в том, что миссис Хансон так уж безумно нравилось наблюдать реакцию Микки, потому что Микки редко афишировал свои реакции. Уже в пять лет он мог быть поинтровертней собственной мамаши.
     Часами прятаться в ванной, потом - разворот на сто восемьдесят градусов - описаться от восторга. Нет, она честно любила телепередачи ради них самих - голодные хищники и везучая дичь, добродушный динамит, разлетаются обломки скал, валятся деревья, визги и клоунское шлепанье на зад, дивная всеочевидность. Она не была глупа, отнюдь, просто ей нравилось смотреть, как кто-нибудь крадется на цыпочках, и вдруг как гром среди ясного неба: Трах! Бах! нечто громадное обрушивается на доску "Монополии", безвозвратно разметав фишки. "У-у-у!" - гудела миссис Хансон, а Микки отстреливался: "Дин-дон!" - и принимался неудержимо хихикать. Почему-то на свете не было ничего смешнее, чем "дин-дон".
     - У-у-у!
     - Дин-дон!
     На чем и расходились.

2. "Эй-энд-Пи" (2021)

     Так хорошо ей не было уж и не упомнить с каких пор, жаль только, все ненастоящее - ряды, штабеля и пирамиды консервов, чудесные картонки моющих средств и сухих завтраков - по целому ряду почти на каждый! - полка с молочными продуктами и всевозможное мясо в неисчислимых разновидностях. Труднее всего верилось в мясо. Конфеты, опять конфеты, а после всех конфет - гора сигарет с табаком. Хлеб. Некоторые торговые марки были знакомы до сих пор, но эти она пропустила и кинула в тележку - наполовину полную - буханку "Чудо-хлеба". Хуан толкал перед ней тележку, двигаясь в такт едва слышным мелодиям, что витали в музейном воздухе подобно туману. Он завернул за угол к овощному отделу, но Лотти осталась, где стояла, притворяясь, будто разглядывает обертку второй буханки. Она зажмурилась, пытаясь изъять это мгновение с полагающегося ему места в череде всех прочих мгновений, чтоб оно осталось с нею навсегда, как пригоршня камешков с обочины проселочной дороги. Она выхватывала детали из контекста - безымянная песня, губчатая фактура хлеба (забыв на секундочку, что это не хлеб), вощеная бумага, трень-брень кассовых аппаратов на контроле у выхода. Еще были голоса и шаги, но голоса и шаги есть всегда, так-то бесполезны. Настоящая магия, которой ни в коем случае нельзя упустить, просто в том, что Хуану хорошо, интересно и он не прочь провести с ней, может, целый день.
     Беда в том, что когда столь усердно пытаешься остановить поток, тот просачивается сквозь пальцы, и остаешься стискивать воздух. Она станет занудничать и скажет что-нибудь не то. Хуан взорвется и уйдет, как в прошлый раз, неуклонным курсом на какой-нибудь листок дикого клевера в безумной дали. Так что она отложила на место так называемый хлеб и подставилась - дабы в корне пресечь злобные крошкины инсинуации - солнечным лучам "здесь и сейчас" и Хуану, который стоял в овощном отделе, поигрывал морковкой.
     - Готов поклясться, это морковка, - произнес тот.
     - Не может быть. Если это морковка, тогда ее можно съесть, и, значит, это не искусство.
     (У входа, пока они ждали тележку, механический голос разъяснял им, что они увидят, и как к этому относиться. Перечислялись различные компании, оказавшие содействие, упоминались совсем уж экзотические продукты, вроде крахмала для стирки, и называлось, во сколько обошлось бы среднему гражданину приобрести бакалейных товаров на неделю, в пересчете на теперешние деньги. Затем голос предупредил, что все это муляжи - консервы, картонки, бутылки, дивная мясная вырезка, все-все-все, как бы убедительно ни смотрелось, только имитация. И под конец, если вы все еще не отказались от мысли стянуть что-нибудь хотя бы как сувенир, голос объяснял, как работает сигнализация - химически.)
     - Пощупай, - сказал он.
     На ощупь это была самая настоящая морковка, не слишком свежая, но съедобная.
     - Пластик какой-нибудь, - настаивала она, верная автогиду.
     - Ставлю доллар, что это морковка. На ощупь, по запаху... - Он приподнял ту на уровень глаз, оценивающе прищурился и откусил. Та хрустнула. - Говорю же, морковка.
     Обступившие поглазеть как один удрученно вздохнули - реальность вторглась туда, где ей совершенно не место.
     Подоспел охранник и объявил, что они должны уйти. Им даже не позволяется унести то, что они уже отобрали на промежуточном кассовом контроле. Хуан устроил скандал и потребовал деньги назад.
     - Где в этом магазине заведующий? - голосил он, Хуан, прирожденный забавник. - Хочу говорить с заведующим! - В конце концов, только чтоб отвязаться, им возместили стоимость обоих билетов.
     В течение всей сцены Лотти хотелось сквозь землю провалиться, но даже потом, в баре под взлетным полем, она не решилась ему перечить. Хуан прав, охранник - сукин сын, в музей надо подложить бомбу.
     Он пошарил в кармане куртки и извлек морковку.
     - Это морковка, - хотелось ему знать, - или не морковка?
     Она послушно отставила пиво и откусила кусочек. Вкус был совершенно пластиковый.

3. Белый халат (2021)

     Крошка попыталась сосредоточиться на музыке - музыка составляла в ее жизни самое главное, - но в голову лезла только Януария. Лицо Януарии, полные руки ее, розовые ладони, затвердевшие от мозолей. Шея; свившиеся узлами мускулы по капле истаивают под напором крошкиных пальцев. Или, в обратную сторону: массивные бедра, сжимающие мотоциклетный бензобак, голая черная кожа, голое черное железо, ленивое головокружительное урчанье, пока не сменится свет, а мгновеньем раньше, чем зажжется зеленый, с ревом рвануться по автостраде, ведущей... Какой может быть достойный пункт назначения? Алабама? Спокан? Южный Сент-Пол?
     Или: Януария в халате медсестры - облегающем, тщательно отутюженном, ослепительно-белом. А Крошка - в машине скорой помощи, внутри. Белая шапочка елозит по низкому потолку. Она предложит ей мягкую кожу у сгиба локтя. Темные пальцы ищут вену. Смочить спиртом, секундный озноб, укол, и Януария улыбается: "Знаю, больно". На этом месте Крошке хотелось бухнуться в обморок. Бухнуться.
     Она извлекла из ушей затычки-наушники - музыка продолжала неслышно крутиться в своей пластиковой коробочке, - потому что с проезжей части перестроилась в ближний ряд машина и притормозила возле низкого красного автомата. Януария тяжеловато выбралась из будки, взяла у водителя карточку и вставила в кредитное гнездо, которое отозвалось: "Динь". Работала она, как модель на витрине, ни на секунду не останавливаясь, не поднимая глаз, в своей собственной вселенной, хотя Крошка знала, что та знает, что она здесь, на скамейке, смотрит на нее, жаждет ее, на грани обморока. "Оглянись! - что было сил мысленно обратилась она к ней. - Воплоти меня!"
     Но мерно текущий между ними поток машин, грузовиков, автобусов и мотоциклов развеял мысленное послание, словно дым. Может, какой-нибудь водитель по ту сторону будки, ярдов за дюжину, ощутив внезапную панику, на мгновение оторвет взгляд от дороги, или женщина, возвращаясь с работы на 17-м автобусе, подивится, что это вдруг ей вспомнился парнишка, которого она вроде любила двадцать лет назад.
     Три дня.
     И каждый день, возвращаясь с этой вахты, Крошка проходила мимо неприметного магазина с начерченной явно от руки вывеской "Майерс. Форма и атрибутика". В витрине пыльный усатый полицейский, явно иногородний (судя по нашивкам на мундире, не нью-йоркским), робко потрясал деревянной дубинкой. С его черной портупеи свешивались наручники и газовые гранаты. Касаясь полицейского, но как бы его не замечая, обтянутый ярко-желтой с черными полосками резиной пожарник (еще один иногородний) улыбался сквозь бороздчатое стекло высокой чернокожей девушке в белом сестринском халате в окне напротив. Крошка проходила мимо, медленно шагала до светофора, потом - как пароход, когда у того глохнет двигатель, и он не в силах справиться с течением - отдрейфовывала назад, к витрине, к белому халату.
     На третий день она зашла в магазин. Звякнул колокольчик. Продавец спросил, чем он может помочь.
     - Мне нужен... - она прочистила горло, - ...халат. Для медсестры.
     Продавец снял со стопки противосолнечных шапочек узкую желтую мерную ленту.
     - У вас... двенадцатый?
     - Нет... На самом деле это не для меня. Для подруги. Я сказала, раз все равно буду проходить мимо...
     - В какой она больнице? Ведь всюду какие-то свои требования, по мелочам.
     Крошка взглянула в его старо-молодое лицо. Белая рубашка, воротничок слишком тесен. Черный галстук повязан маленьким аккуратным узлом. Почему-то казалось, что он, как и витринные манекены, тоже в форме.
     - Не больница. Клиника. Частная клиника. Она может носить... что хочет.
     - Хорошо, хорошо. И какой у нее размер, у вашей подруги?
     - Большой. Восемнадцатый? И рост высокий.
     - Ладно, пойдемте, покажу, что у нас есть. - И он повел экстатически восторженную Крошку в глубь магазинного полумрака.

4. Януария (2021)

     С Крошкой она познакомилась в Прибежище, на открытом сеансе, куда пришла вербовать, а оказалась самым постыдным образом завербована сама - до слез и далее, до исповеди. О чем без утайки поведала на следующем собрании ячейки. Кроме нее, в ячейку входили еще четверо, всем за двадцать, все очень серьезные, хотя интеллектуалов или даже с незаконченным высшим - ни одного: Джерри и Ли Лайтхоллы, Ада Миллер и Грэм Икс. Грэм был связным со следующим звеном организации, но никак не "груплидером" (что их не устраивало категорически - это пирамидальная структура).
     Ли, толстый, черный и говорливый, сказал то, о чем думали все: что испытывать эмоции и проявлять их - значит, двигаться в самом что ни на есть здоровом направлении.
     - Если ты ничего не рассказала про нас.
     - Нет. Речь шла только о сексуальном. Или личном.
     - Тогда не понимаю, зачем ты выволокла это сюда.
     - Рассказала б, Яна, ты нам побольше, - мягко предложил Грэм в своей обычной манере.
     - Ну, в Прибежище они занимаются вот чем...
     - Милая, мы все были в Прибежище.
     - Ли, какого хрена наезжаешь? - сказала его жена.
     - Нет, Ли прав - я только зря отнимаю время. Короче, я была там пораньше, приглядеться к ним, пока рассаживаются, и как только она появилась - звать ее Крошка Хансон, - тут же было ясно, что она не из завсегдатаев. По-моему, она тоже сразу меня заметила. Как бы то ни было, мы начали в одном кружке - держаться за руки, дышать по команде и все такое прочее. - Обычно столь долгое повествование Януария непременно сопроводила бы определенным количеством ненормативной лексики, но в данный момент любое битие себя пяткой в грудь заставит ее выглядеть только еще глупее. - Потом она стала массировать мне шею, не знаю, как-то по-особенному. А я расплакалась. Ни с того ни с сего - расплакалась.
     - Торчала на чем-нибудь? - спросила Ада.
     Януария, которая среди них на этот счет была строже всех (даже коффе не употребляла), имела законные основания взбрыкнуть:
     - Да, на твоем вибраторе!
     - Ну, Яна... - укоризненно произнес Грэм.
     - Но она - заторчала просто по-черному. Завсегдатаи тем временем роились вокруг, как стая вампиров. Большинству из них только того там и надо - крови и грязи. Так что мы всех послали и уединились в боковой будочке. Я думала, ну, подлижемся там, и все - но вместо этого разговорились. То есть говорила я - она слушала. - Ей четко помнился ком стыда, как боль от внезапного глотка воды, тут же набухший, когда хлынули слова. - О своих родителях, о сексе, об одиночестве. И все такое прочее.
     - Такое прочее, - ободряющим эхом отозвался Ли. Януария собралась с силами, сделала глубокий вдох.
     - О родителях я объясняла, что они республиканцы, и ничего тут, конечно, такого, просто я совершенно не умела соотносить сексуальность с любовью, потому что они оба мужчины. Теперь-то кому какое дело. А об одиночестве я сказала... - она пожала плечами, но в то же время зажмурилась, - ...что мне одиноко. Что всем одиноко. Потом опять расплакалась.
     - Тем-то сколько охвачено.
     Она открыла глаза. Похоже, никто на нее не сердился, хотя последнее из сказанного вполне могли расценить как обвинение.
     - И так - весь хренов вечер, до упора.
     - О ней ты так ничего и не рассказала, - заметила Ада.
     - Звать ее Крошка Хансон. Она говорит, что ей тридцать, но я сказала бы тридцать четыре, если не старше. Живет где-то на востоке, на одиннадцатой, я записала адрес, с матерью и еще целой кучей народа. Семья. - Именно такому, если копнуть поглубже, организация сильнее всего себя и противопоставляла. Авторитарные политические структуры существуют лишь благодаря тому, что люди морально подготовлены авторитарными семейными структурами. - И не работает, живет только на пособие.
     - Белая? - поинтересовалась Джерри. В группе она была единственная нецветная, так что с ее стороны вопрос прозвучал крайне дипломатично.
     - Как снег.
     - Политикой интересуется?
     - Ни хрена. Хотя, по-моему, ее можно к этому подтолкнуть. Или, если подумать...
     - А что ты к ней чувствуешь сейчас? - спросил Грэм.
     Он явно думал, что она втюрилась. Так как? Может быть. А может быть, и нет. Крошка заставила ее лить слезы; она хочет отплатить ей той же монетой. Да и, в любом случае, что такое чувства? Слова, проплывающие в голове, или гормоны в какой-нибудь железе...
     - Не знаю, что я чувствую.
     - И что ты хочешь, чтобы мы тебе сказали? - спросил Ли. - Видеться вам или нет? Любишь ты ее или нет? Правильно ли это? Да Боже ты мой! - Это, добродушно колыхнув всем своим жиром. - Пожалуйста, вперед. Развлекайся. Долбись, пока крыша не съедет, или хоть вся на слезы изойди, ни в чем себе не отказывай. Почему бы, собственно, и нет. Не забудь только, если влюбишься-таки - конспирация, конспирация и еще раз конспирация.
     Все согласились, что это самый лучший совет, и, судя по собственному чувству облегчения, она понимала, что именно это и хотела услышать. Разобравшись с надстроечными явлениями, можно было вернуться к базису - квотам, спадам и причинам того, почему революция, хоть так долго задерживается, неизбежна. Потом они слезли со скамеек и целый час в свое удовольствие раскатывали по площадке. Так вот посмотришь и никогда не скажешь, что они как-то там отличаются от любых других пятерых роллеров.

5. Ричард М. Вилликен (2024)

     Сидеть им нравилось в темной фотокомнате, официально - спальне Ричарда М. Вилликена-младшего. Ричард М. Вилликен-младший существовал ради нескольких райсобесовских файлов, хотя в случае необходимости парнишку, откликающегося на это имя, можно было взять напрокат у скольки-то-юродного шурина. Без этого мифического сына Вилликенам ни в жизнь было бы не оставить за собой старую, о двух спальнях, квартиру - после того как настоящие дети зажили своей отдельной жизнью.
     Иногда они слушали копирующиеся в данный момент пленки (Вилликен подрабатывал звукозаписью) - Алкана, Готтшалка или Боаньи. Музыка была одним из предлогов - в ряду прочих, вроде приятельства, - чтобы околачиваться рядом. Он же курил, или машинально что-то чертил, или глядел, как упрощает очередной день секундная стрелка. Его предлог заключался в том, что он работает, - и в том смысле, что он копировал пленки, принимал телефонограммы, а иногда на час-другой почти задаром сдавал в аренду сыновнее койко-место, он действительно работал. Но в существенном смысле - нет.
     Звонил телефон. Вилликен поднимал трубку и говорил:
     - Один-пять, пять-шесть.
     Крошка обвивала себя тонкими ручками и смотрела на него до тех пор, пока по опущенному взгляду не понимала, что звонок не из Сиэтла.
     Когда отсутствие взаимопризнания достигало совсем уж чудовищных масштабов, затевались милые скромные споры об искусстве. Искусство: слово это Крошка просто обожала (оно витало где-то там, в эмпиреях, вместе с "эпитезой", "мистикой" и "Тиффани"), а бедный Вилликен никак не мог оставить его в покое. Хоть они и пытались никогда не опускаться до откровенных жалоб, личное, тайное горе-злосчастье, у каждого свое, нет-нет да и находило способ воцариться долгим молчанием или обернуться, слегка закамуфлировавшись, истинной темой немудреных споров - типа, как когда Вилликен, выжатый как лимон, а значит, совершенно серьезно объявлял:
     - Искусство? Родная, с искусством все с точностью до наоборот. Это кусочки и ошметки. То, что кажется тебе сплошной поток, мощь...
     - И кайф, - добавляла она.
     - ...и кайф, на самом деле сплошная иллюзия. Только художник ее не разделяет. Он-то лучше знает.
     - Это как считается, что у проституток никогда не бывает оргазма? Беседовала я тут как-то с одной проституткой... не