зумным голосом завывала вьюга...
 
   Капитану Веселовскому снилась весна. Весной на ближайшее болото
прилетят журавли. Много журавлей. Они будут ходить на длинных лапах и
рассказывать ему, лежащему под откосом, о жарких странах, где они провели
без него эту зиму. Они знают так много сказок! Про прекрасных принцесс,
про халифов, превратившихся в цапель, про фею, ставшую совой... А потом у
них родятся маленькие птенчики, и один из пушистых серовато-желтых
комочков будет с удивление глядеть на обглоданные останки на гальке
откоса, будто стараясь припомнить что-то очень важное...
   Последнее, что почувствовал Капитан Веселовский, еще будучи человеком,
хруст переламывающихся шейных позвонков, треск разрываемых сухожилий и
суставов, а потом его сразу окутали холод и тьма...
 
   Марина с трудом дошла до своего купе. Холодная вода из-под крана
немного уняла тошнотворную дрожь желудка. В голове черной дырой зияла
пустота. Она в изнеможении упала на свою полку, даже не удивившись, что на
постели отсутствует одеяло.
 
                              ЧУДА ПРОКЛЯТЫМ!
 
   Спроси об этом любого, спроси. Может быть, он и скажет тебе? Нет, он
рассмеется тебе в лицо! Ведь вы оба знаете, что этого не будет. Никогда.
   Но все же, на каком немыслимом дне души, в каких глубинах своего сердца
сохраняет человек слепую надежду на любовь и веру в спасение, что она
принесет в его жизнь? Для чего? Наверно, чтобы было больнее жить. Чтобы
кожей чувствовать, как меняется ветер.
 
   С чем ты поднимешься на борт, ежась от холода? С наколкой, морским
змеем обвившейся вокруг левого плеча? С не пропитым нательным крестом? В
рваных яловых сапогах и просаленной зюйдвестке? Что гонит тебя от берега,
пропахшего гарью, с обманчивым сырым теплом таверны, в море, где каждому
найдется место?
   Ты веришь, что там, за серым бездонным простором встретишь любовь,
которая наполнит смыслом твою беспросветную жизнь. Ты идешь по ее следу, и
тебя до конца дней гонит слепая надежда. Эх, еще бы немного удачи,
маленького чуда, о котором потом так легко забыть.
 
   Дольше всех держался, конечно, коренастый верткий Воин. Волны
сомкнулись уже над его двумя товарищами, а он еще брыкался связанный на
палубе.
   Поэтому выкинуть его за борт сары смогли, лишь расправив крылья во всю
их гнетущую мощь. Жалкая человеческая плоть слетела с них хрупкой луковой
чешуей. Но крылья были не готовы к большому полету, они тут же устало
обвисли, требуя тепла и покоя.
   И пока в предрассветной тьме продолжалась драка на палубе, один из
гезов, стоявший ночную вахту, привязал себя к штурвалу, зажав крест в не
выбитых линьком зубах. Никто из привратников уже не узнал и не смог бы
увидеть, как судно, повинуясь заклиненному его телом правилу, неприметно
меняло курс, направляясь к рифам у выдававшейся в море скалистой гряды,
почти неразличимой в тумане. Возле него встал старик лоцман с двумя
короткими ножами в руках. Продержаться долго старик не мог, а потому он
только проклинал все на свете и сам свет, но, главное, щенка-капитана,
который взял на борт желтоглазых, и, конечно, себя, забывшего надежду.
Он-то знал больше капитана. Старшина гильдии лоцманов запретил всякому,
носящему крест, проводить корабли с двумя неразлучными через каменную
гряду. Но ему так нужны были эти деньги.
   Деньги! Все эти деньги! Будь они прокляты! Будь, проклята война! Вечная
война! Война, в которой даже Бог не их стороне! Бритые монахи с тонзурой
говорят, раскладывая костры, что Бог с ними! И никто не поможет, когда из
магистрата придут выкидывать из дома отца твоего отца оставшийся скарб и
ревущих в отчаянии баб. Тогда пусть хоть кто-нибудь поможет им сейчас!
   Ведь должен же кто-то помочь, если хвостатые твари, расправив страшные
крылья, уже прикончили этих троих, которым изменили и меч, и свет, и
чутье...
   Сары с трудом обернулись к толпе заспанных гезов, которые продирали
глаза, пока они расправлялись с привратниками, но никого возле борта уже
не обнаружили. Команда дружно ставила все имевшиеся паруса, пытаясь
уловить ветер. Никто не обращал на них внимания. Неловко подпрыгивая на
странных лапах с желтоватыми копытцами, сары пытались скинуть в море
грязных жалких людей, с остервенением царапавшихся на мачты. Крылья не
помогали, мешали, цепляясь за снасти небольшими коготками, а кожа еще не
успела загрубеть, причиняя нестерпимую боль. И дикий, режущий слух,
гортанный крик саров только подгонял людей, сноровисто ставивших паруса.
   В мире достаточно зла. И каждый видел достаточно зла. Они все были злы.
На жизнь. На войну, лишившую их крова. Они были злы на монахов, которые
провоняли паленой человечиной их города и торговали спасением. Не верили
они и в спасение. Таким спасения нет. Это кричали им со всех портовых
пирсов монахи. Пусть. Не надо им такого спасения. И они с остервенением
лезли сейчас на мачты, зажав нательные кресты в зубах, зная, что за ними
по пятам кошкой скребется слабая надежда. Цепкая надежда. Откуда она
берется? Глупая надежда на чудо.
   Для каждого у моря есть своя волна. Как не цепляешься за обломок мачты,
она накатит рано или поздно, с немыслимой свинцовой тяжестью выбивая
скользкое дерево из твоих рук. Так пусть же руки с содранной до крови
кожей успокоятся в ее холодном лоне, и душа, не знавшая и проблеска
надежды, навеки затихнет в ее глубинах, если есть надежда унести с собою
войну! Пусть будет проклято небо, льющее дождь на гибнущие посевы, пусть
будут прокляты все, кто выдумал страшную людскую жатву и породивший голод!
   Но кто-то должен же сейчас помочь им, если эти посланные привратники
так не смогли воспользоваться своим чудом. Ведь было же у них на каждого
чудо!
   Не могли же они его унести с собою!
   И метавшиеся на палубе сары слышали в каждом судорожном выдохе морского
отродья, тянувшего в последнем усилии пеньковые бечевки: "Чуда проклятым!
Чуда!"
   Словно услышав все проклятья обезумевшей команды, в вислые паруса вдруг
ударил свежий, веселый ветер. Он разметал остатки предутреннего тумана и
наполнил штопаные полотнища такой силой, что двое матросов, не удержавшись
на скользких отсыревших за ночь вантах, тут же рухнули за борт. На
поверхности серого моря барашковой шапкой показалась волна, сметливо
вдарившая в борт судна. Сары покатились по палубе, ломая хрупкие кости на
розоватых, уродливых крыльях. И когда перед ними стеной выросла небольшая
острая скала, рассекая судно по правому борту, то вся отчаявшаяся команда
и будто сам рванувшийся к каменной могиле корабль выдохнули с облегчением:
   "Чудо!"
 
   * * *
 
   Сколько в мире веры? Сколько в мире надежды? Сколько в мире любви?
   Говорят, что их не бывает много. Надо все взвесить и подсчитать. Пора
всему назвать цену. Но почему-то всякий раз, когда уже видна цель, в
ничтожных созданиях, казалось бы, навеки лишенных веры, надежды и любви,
вдруг выскребается на поверхность одна жалкая надежда и царапается кошкой
по вантам вверх. Выше, выше, выше... И этот мир, который уже лежит
маленькой прозрачной слезинкой на ладони, вдруг начинает жечь желтую
морщинистую кожу, просачиваясь сквозь коричневые когти, которые древнее
любого из шести миров на слабом, невзрачном стебле...
   Мечты, мечты... Как их отнять у этих тварей? Но если не удается отнять
мечту, ее можно купить. Все мечты мира можно обернуть в небольшую
хрустящую бумажку. Это ведь не золото, всегда имевшее свою цену и вес. Да,
пусть это будет небольшая бумажка, которую удобно прятать за пазухой.
   Ближе к их неугомонным сердцам. Пусть они льют слезы и молятся о
крошечном клочке бумаги. Мир сразу станет прочнее и определеннее. Мир,
завернутый в бумагу. Бумага - хорошая упаковка для мира. И всякий сразу
узнает и заранее смирится со своим местом, потому что он - никто против
бумаги, наделенной силой чужой мечты. Злой, неистовой силой.
   Они обязательно прорвутся на этот остров, пусть через двести, триста
лет.
   У них есть время. И пусть тогда придут привратники запирать перед ними
врата, когда мир уже изменит свое лицо. Когда добро будет взвешено и
отмеряно, а зло неисчерпаемым потоком хлынет бумажной рекой, унося с собою
и веру, и надежду, и любовь...
 
                               ДЕЛА ХРЕНОВЫЕ
 
   С утра из ближнего тамбура потянуло паленым. Ямщиков с матом соскочил с
верхней полки. Дверь в купе была вообще раскрыта. Флик дрых, скинув
куда-то свое одеяло и поджав под себя красивые женские ноги. Сволочь.
   Ямщиков стянул свое одеяло с полки и накинул его на полуголого Флика. В
последнее время Флик стал бесконечно раздражать его какой-то наглостью,
бесцеремонностью какой-то. Иногда просто хотелось звездануть ему промеж
глаз или долго-долго трясти за нежную хрупкую шею, чтобы он это немедленно
прекратил. Немедленно.
   Что именно Флик должен был прекратить, Ямщиков и сам толком не знал,
поэтому, тяжело вздохнув, решил терпеть своего товарища и дальше. До
самого конца. До полной крышки. В том, что всем им троим непременно будет
крышка, как и в тот раз, Ямщиков почему-то не сомневался.
   В тамбуре Ямщиков застал Петровича, который, воровато поглядывая на
дверь, ведущую в первые вагоны состава, засовывал в топку вместо угля
какие-то шмотки. Он даже не расслышал, как в тамбур вошел Ямщиков, поэтому
вздрогнул от неожиданности, когда тот спросил за его спиной: "Ты что же
это делаешь, гнида?"
   - Гриша, - со слезами вскинулся к нему Петрович, - только не продавай!
Не знаю я, что с Кирюшей делать! Понимаешь, бригадиры сказали, чтобы я
больше по буфетам с ним не бродил. МПС не позорил. А крыс никто для него
не ловит. Да у меня и бабки на хомяков кончились! К пиву он тут
пристрастился в последнее время... Все время себе пива требует. Я как с
ним выпью, так отрубаюсь напрочь с этого портера, но чувствую, что он
уползает куда-то.
   Каждую ночь. Я его прошу не ползать, прошу, а он матерится только.
   Материться выучился, зараза... На прошлой неделе немтыря сожрал... Ну,
помнишь, немтырь в вагон заходил? Карточки всем разнес неприличные, а
обратно за деньгами не пришел, помнишь? Ваш начальник еще заставил тебя
все карточки выкинуть, а ты их за огнетушитель спрятал, помнишь? Да не
брал я твои карточки! У девки своей спроси! Господи! Не о карточках
речь... Понимаешь, я потом в тамбуре ботинок нашел. Точно от немтыря! Он в
туалете загадил все, и отпечаток протектора - точь в точь! Зараза! Мыть-то
мне, блин. Я и подумал тогда еще, что хорошо бы его Кирюша сожрал!
   Все-таки три дня потом не кормить... Только на пиво тратиться...
Господи!
   Ямщиков глядел, как Петрович сквозь свой непрерывный скулеж пытается
засунуть в топку мужскую дубленую куртку. Куртка не лезла в узкое жерло,
выплевывавшее сизый дым, от которого нестерпимо щипало глаза. Ямщиков
машинально наступил на рукав крутки и с силой потянул за цигейковый
воротник.
   - А кого он сейчас-то у тебя съел? - растерянно спросил он.
   - Пассажира из третьего купе! Нигде нету! Чуешь? Ой, мать-перемать! В
туалет, видать, среди ночи поперся в одних трусах! А Кирюше по фигу! Лежит
сейчас довольный, от всего отпирается... А я так понимаю, что как он
увидел его, уже очищенного, в одних трусах даже без майки, так и не
сдержал себя... Вот сука! И не колется, бля... Гриш! Не выдавай, Христа
ради! Тут понимаешь, дело-то какое... Этот пассажир не простой был. Я их
по глазам вижу! Он - чекист был! Точно! Искать станут еще... Ой, бля! Я бы
тихонько шмотки выкинул, или старухам за полцены спустил, а теперь, один
хрен, жечь надо! Ботинок подай!
   - Только ты, Петрович, дверь наружу открой, а то ведь все в вагон тянет.
   - Спасибо, Гриша! Не выдавай! Ладно?
   - Да мне-то до лампады. Твои проблемы. Смотри, чтоб самого тебя не
слопал, - зевая, сказал Ямщиков.
   - А кто ему, заразе, пиво таскать будет? - резонно заметил Петрович,
засовывая в топку бязевые мужские кальсоны.
 
   * * *
 
   Пятое купе молчало, будто там уже и не было никого. Но даже Седой,
втягивая в себя воздух, чувствовал сладковатый, пряный запах, сочившийся
сквозь запертую дверь купе из коридора. Седой первым поверил Марине, что
сары где-то рядом. Вот только разглядеть он ничего не мог. Правильно!
   Сколько Марина ему не говорила про командировочных из пятого купе, он
все равно отказывался снять очки и присмотреться к ним как следует.
   Ямщиков был, как всегда, мрачен. Свистел все. Кобель. И все норовил
придраться к Флику, у которого вдруг возникли свои заботы.
   Со стороны было видно, что в этой нынешней Марине все меньше оставалось
от Флика. Целыми днями она моталась по соседним купе с какими бесконечными
бабскими разговорами. Ставить ее на дежурство было бессмысленно, она
беспробудно дрыхла до утра. Посмотрев, что за пентаграммы она начала
рисовать как-то вечером, Ямщиков, матерясь, отнял у нее гвозди и мелки.
   Ночью она могла спокойно отправиться в туалет, протопав прямо по всем
знакам, что нехотя рисовал вечерами Седой, раскрыв дверь на всю
ивановскую. Так бы и расчесал эти кудряшки на косой пробор.
   Седой сейчас вообще молчал. И Ямщиков с ним за компанию. Лежали на
полках, уткнувшись глазами в потолок, и слушали, как заливисто ржет Флик,
где-то с другого конца вагона. Вот же сволочь навязалась на шею.
   Иногда, в непонятной тревоге, Седой посылал Ямщикова за нею. Обычно
Григорий выгонял ее из купе с двумя пропитыми девками, в котором всю
дорогу поддерживали компанию три нефтяника из соседнего купе. Сама она там
не пила, поэтому Ямщиков не понимал, какого хрена она отирается среди
нетрезвых шумных людей.
   Один раз он ее застукал, сидевшей на мусорном ящике в тамбуре у туалета
с маленьким тихим пацаненком на руках. Рядом с нею вертелся мальчуган
постарше с обветренным простудой ртом.
   - Мне мамка десять рублей еще с собою дала, все бутылки сдала из
подъезда, чтобы я был не хуже других, - рассказывал он Марине, слушавшей
его серьезно и сосредоточенно. - А училка нас в антракте к ларьку не
выпустила, и я так и не смог купить себе клоунский нос на резинке. Мне
этот нос во как был нужен! Я бы фиолетовый себе купил. А она сказала:
   "Сиди, Манохин, смирно, а то нервы у меня на тебя сейчас кончатся!" И
когда циркачи ходили по рядам с обезьянками в юбочках - тоже погладить не
дала, стерва. А я совсем близко был! Вы, тетенька, знаете, что у обезьянок
жопка красненькая? Сам видел! Я в цирке целых два раза был. Один раз -
совсем маленьким, когда еще папку в тюрьму не уехал...
   Из туалета вышла женщина с мокрыми штанишками в руках и подхватила у
Марины ребенка. Марина нехотя рассталась с чужим диатезным сокровищем и
понуро отправилась за Ямщиковым.
   В купе она огорошила Седого дикими расспросами, почему люди бывают
такими маленькими? Их ведь так легко убить, когда они ходить не могут и
разговаривать! Будто их трудно убить, когда у них языки развяжутся. А
Седой только улыбался в ответ на вопросы глупевшей на глазах попутчицы.
   Слишком снисходительным он почему-то стал к этой сучке. А если бы кто
поинтересовался мнением Ямщикова, то он бы все ему высказал, все! Да, в
принципе, чо тут говорить, если заранее видно, что дела у них - говно!
   Нет, главное, сидит, в окошко все смотрит. Думает вроде. Слова ведь не
выжмешь. Гадина. Или наоборот вдруг с вопросами лезет. Так уж лучше бы
вообще молчала.
   - А знаешь, Ямщиков, как жить надо? Вот куда мы едем, там лиственница
растет. А сектанты эту лиственницу рубят. Она им совсем не нужна. Они
площадки для города Живого Бога в тайге очищают. Надо эту лиственницу
собирать и в Москве продавать. Ага. Только ихнему пахану Кольке надо на
лапу дать. Ты, Ямщиков, знаешь, как надо вагоны нанимать? А сколько сейчас
нефтяники зашибают, знаешь? А у тебя, Ямщиков, денег много? А "Мерседес" у
тебя есть? А ты, Ямщиков, в Сочи был? А на Кипре? А зачем ты тогда в
Анголе был?
   Никакого спасу просто от нее не стало. И бить ее Седой почему-то
запретил.
   Даже когда она, наслушавшись того парнишку у туалета, стала объяснять,
что Армагеддон ј3 до того, как какой-то Колька с подвижниками в тайге
поселился, был обычным полустанком и назывался Подтелково. Не то, чтобы
там под телками все, в зюзку упившись, ползали, просто это какой-то
комиссар был такой знаменитый. Где-то. А когда Колька приехал, то к нему
почему-то даже начальство районное камлать приезжало перед выборами
губернатора края. И как только этот Колька их попросил, так в миг по
просьбам трудящихся Подтелково и переименовали.
   Ямщиков так ей и сказал в ответ, что, мол, дура она полная. Так она как
окрысится! Кричит, главное, что вот у мальца бабка всю жизнь жила в
Подтелково, а сейчас Армагеддон выговорить не может! И номера все время
путает. Дура, короче. Бабка - тоже.
 
                           ИЗ ИСТОРИИ ОТЕЧЕСТВА
 
   Солнце садилось за дальнюю сопку, предвещая будущий ветреный холодный
день. Впрочем, все пригожие дни остались далеко на Западе, на воле. Возле
костра копошились несколько дистрофиков-доходяг безразлично глядевших на
горизонт выцветшими глазами. Бригадир только сплюнул в их сторону. Он
привычно шугнул двух юрких блатных, филонивших на тачках. Вместе грунта
эти суки больше снег перевозили туда-сюда, радостно изображая на ряхах
победу социалистического труда. Бригадир явно высматривал кого-то в куче
жавшихся друг к другу фраеров из первого барака.
   - Макаров! Вали сюда, гнида! - сквозь зубы крикнул он жилистому, с
ввалившимися скулами зэку.
   - Я по фене не ботаю, - глядя в сторону, сказал ему Макаров.
   - Я к тебе, как человеку, - пояснил бригадир.
   - Говори, - коротко отрезал Макаров.
   - Отойдем. Помнишь, к нам два проверяющих приезжали в августе? И сразу
нас с молибденовых рудников на эту ветку кинули? Ты не кивай, зараза,
кумполом, как мерин! Стой и слушай! Гляди в сторону, как глядел! Меня это
дело тоже беспокоит, понял? Ты думаешь, одни ваши фраера сны про эту гору
видят? У меня тоже когда-то мать была!
   - Верится с трудом, извините, - попытался дерзить Макаров как фраер.
   - Слушай, я же понимаю, что эта ветка сейчас для победы нужна гораздо
меньше, чем молибден... У меня два пальца там оторвало, вот, видишь? Но я
знал, что это для победы... Думал, может амнистию нам дадут.
   - Вам, может, и дадут, а мне... - с отчаянием выговорил Макаров, глядя
на Запад.
   - На вот, чибас, после охраны наши урки подбирают... Не криви рыло, не
мусоленных нет, вашим лохам давно посылок не было.
   - Наши почти все с Запада... Не знаю даже, что там и как...
   - Понятно. И хохлы из военнопленных ни чо хорошего не рассказывали. Не
дергайся, все на соплях держимся. Виду не подавай! Ветка эта, Макаров,
здорово меня беспокоит. Не по-хорошему ее ведут. Ничего тут хорошего нет.
   Узкоглазые на нарах вчера оленину дохлую в лагерь подвозили, плюются на
нас...
   - Видел.
   - Сны тоже видишь?
   - Вижу.
   - Сообрази до вечера, как сделать такое... Ну... Понимаешь?
   - Договаривай. Я не сука, но договаривай до конца, Рваный!
   - Э-эх! Одна надежда, что не сука. Мы умрем? Скоро умрем, Макаров?
   - Скоро. И, судя по жирным чибасам, наша охрана в себе тоже не уверена.
   Когда ты видел такие чибасы в старой зоне? А тут глянь, две затяжки - и
в снег! Нас сторожат проштрафившиеся. Я давно их приметил. Собак почти
фаскают. Опущенные. Они почти зэки, их послали сюда с нами вместо зоны.
   Кого-то упустили на прежнем месте, наверно. Знаешь же, нынешний закон:
   охрана упустила, всю смену вместо не пойманных зэков садят - чужой срок
досиживать...
   - То-то они за каждым беглым, как за зверьем, по тайге охотятся.
Значит, положат всех, - с тоской протянул бригадир, глядя на багровую
полоску горизонта, где далеко на Западе садилось неласковое зимнее солнце.
   - Всех положат, - эхом повторил Макаров. - Здесь случайных - никого нет.
   Наших фраеров из барака всех после майской бузы набирали.
   - А у нас в 326-м лагере несколько блатных тоже весной сдернуть хотели,
кабанчика решили из мужиков себе подготовить. Козлы. А я зону держал.
   Пос