ло сравнить с внезапным пробуждением - два сознания его сплелись в единое целое, и он понял, что застыл в оцепенении и напряженно, более не видя никого вокруг себя, вглядывается в идущую впереди женскую фигуру. Он ускорил шаг, и ранее никогда не испытанные ощущения вдруг наполнили волнением его существо.
     Женщина обернулась. Взгляды их встретились, слились в одно неразделимое целое, как два расплавленных металла сливаются в горниле раскаленной печи. Глаза - такие же светлые, как у Эдмонда, такой же напряженный, проницательный взгляд; тонкая, гибкая фигурка чуть ниже его ростом, и не вяжущееся со всем обликом выражение неестественной мужественности. Руки затянуты в черные перчатки, но само строение гибких, длинных пальцев было настолько очевидным...
     Эдмонд смотрел на женщину, каждой частицей своей являвшуюся его двойником!
     И пока смятенное сознание его пыталось признать и приспособиться к поражающей воображение мысли о существовании подобной реальности, некие спрятанные в глубине мозга злобные клеточки уже ухмылялись. "Свояк свояка..." - угрюмо подумал он и распушил невидимые перья.
     Потом он заговорил:
     - Я не мог даже мечтать о том, что ты существуешь.
     Глядя ему в глаза, с проницательностью и силой, равной его собственной, женщина улыбалась.
     - Я чувствовала, что ты где-то рядом.
     Смешавшись с толпой, но не как неразделимая часть ее, а подобно двум малым молекулам кислорода в воздушном потоке, две странные фигуры в молчании двинулись на север. Без слов, они оба знали, что дорога приведет их к жилищу женщины. От реки они повернули на запад и шли по улицам маленьких лавок и обветшалых домов.
     И когда зашли в один из них и поднялись наверх, то увидел Эдмонд клетку, похожую на бесчисленное множество подобных ей клеток, куда добровольно заточило себя человечество; разве что на стенах этой в изобилии висели карандашные наброски, акварели, маленькие сюжеты маслом, и еще в углах стопками лежали листы, которым не хватило места на стенах.
     - Значит, ты - Сара Маддокс, - сказал он. - Мне нужно было догадаться раньше. Женщина улыбалась.
     - У меня два разума, - сказал Эдмонд, - или двойной разум, но совсем не такой, какой подразумевают эти звери, когда говорят о двойной личности.
     - Да, - кивнула Сара.
     - Я видел Город - не прошлого и не настоящего, но место, где я могу жить в согласии со всем миром.
     - Я знаю, - сказала Сара.
     Эти двое продолжали смотреть друг на друга и чувствовали теплоту и родственную близость, словно два давних друга, нечаянно встретившиеся в чужих и далеких краях. Снова заговорил Эдмонд:
     - Я не думаю, что это реальные, действительно существующие города. Это скорее символы, чем то, что когда-то будет существовать. Это мир, к которому мы придем, ибо сейчас я понимаю, что значим мы оба и что значит для этого мира наше пришествие.
     - Тебе не нужно объяснять, - сказала женщина. - Не нужно, потому что я знаю.
     - Цвет и образы - вот твой язык. Я же обречен выражать мысли фразами, не имея для этого нужных слов.
     Сара улыбалась.
     - Наша причастность к этому миру, - говорил Эдмонд, - лишь в том, что мы продукт мутации. Мы не первообразы тех, кто еще не зачат в утробе Времени, но частица его изменений. Вейсман действительно увидел отблеск истины, и эволюция есть не только медленное перемалывание всего сущего в прах, но и возможность возрождения из этого праха высших форм жизни. Эра гигантских ящеров и вдруг - эра млекопитающих. Гигантские папоротники сменяются полевыми цветами. Природа стабильна и неизменна в течение геологической эпохи, и вот, непрошеным, врывается в мир новый, более сильный вид, катастрофой знаменуя конец старой эпохи.
     Те, кто сейчас заполнили улицы, будут продолжать рожать таких, как мы, нас будет становиться все больше и больше и мы придем им на смену. Эпоха господства Homo Sapiens станет самой короткой геологической эпохой. Всего пятьсот веков назад этот вид вышел из кроманьонцев, чтобы уничтожить последних, придет время, и мы уничтожим человечество.
     Грядут вихри катастроф, и многое перемелют жернова Времени, изменяя мир, когда власть перейдет к нам. Сможем ли мы лучше распорядиться ею, чем звери?
     - Как судить? С нашей или с их точки зрения.
     И снова эти двое молча улыбались, глядя в глаза друг другу. Единство духа ласкало их в своих объятиях, и этого было достаточно. И опять говорил Эдмонд:
     - Передо мной сейчас открылось то, что доступно было лишь в мечтах. Говорить и знать - тебя понимают. Давай же говорить о том, что не привыкли обсуждать люди, разве что их мистики, чувственные поэты и бредущие на ощупь философы. Давай говорить о сути вещей. Об их начале и конце.
     Женщина улыбалась.
     - И буду говорить я словами стиха, не оттого что многие верят - это самый естественный способ выражения мысли, не потому, что поэзия прекрасна, но потому, что только этим искусством смогу я выразить мысли, невыразимые простым языком. Ритм и символы несут то, что скрывается за вуалью самых проникновенных слов. У зверей это называется эмоциями, но мы понимаем под этим воплощенную мысль.
     - Да, - сказала Сара.
     Эдмонд, который как вошел в этот дом, так и остался, не сходя с места, стоять на пороге, сел и обхватил подбородок своими удивительными пальцами.
     - В начале всего было Нечто, ибо без него не возникнуть состоянию бытия всего сущего. Нигде рядом с нами не может находиться это Нечто, разве что в Далеких мирах, как планета Нептун. Нептун - есть символ моей мысли.
     Эдмонд опустил глаза, задумался, словно что-то вспоминая, и заговорил медленно:

     Свет звезды ледяной и холодной луны
     Отражается в бездне полумертвого мира,
     Где пустым безразличием тени полны,
     Где гора над обрывом возвышается сиро.
     В этой пропасти мрачной отсутствует смерть,
     Но и жизни людской никогда не бывало.
     То - планета-отшельник свершает свой бег...
     Вдруг незримое что-то в тишине зашептало.
     И в ответной мольбе задрожал Мириарх,
     Кто оплакивал горько Имя Господа Бога.
     Взмыл он ввысь, в темноту и во мраке исчез,
     А планету одела ночи черная тога...
     Я - планета-отшельник, что мерцает во тьме,
     Свет холодной луны отражая в пространстве.
     Равнодушные звезды глядят в тишине,
     Даже шелест не слышен в пустующем царстве.

     Эдмонд поднял голову, и снова взгляды их, напряженные, всепроникающие, столкнулись, как два стальных кинжала. И Эдмонд улыбнулся удовлетворенный - его поняли.
     - И было начало, - сказала Сара.
     - Рождение гораздо доступнее для понимания, чем начало, - отвечал Эдмонд. - Даже человечеству в какой-то мере свойственно то, что мы называем творением, хотя невежественные глупцы в культе рождения своего почитают не Бога, но богиню... Но и об этом стоит говорить:

     Рассветный луч прорезал тьму,
     Рассек пространства острым ятаганом,
     И, словно подчинившийся ему,
     Вихрь разорвал густую сеть тумана.
     И из тумана, трепеща и содрогаясь,
     Не зная цели: благо или вред,
     В природе появился Разум
     Как вестник скорый радостей и бед.
     И появились в жизни два Начала
     Мужчин и Женщин, Пламя и Вода,
     Навек Природа воедино их связала,
     Незыблемых, как Небо и Земля.

     Сара:

     Я факел потухший, тебе зажигать его.

     Эдмонд:

     Тебе - покой хранить, мне - разрушать его.

     Сара:

     Тебе - сажать, мне - расцветать весной.

     Эдмонд:

     Ты - вечность, я - лишь миг простой.

     Эдмонд молчал, и два сознания его слились в единое целое, осмысливая услышанное. Наконец он заговорил:
     - Ты права, считая, что мужчина дает начало рождению, а женщина продолжает. Семя мое, но твоим становится дитя. Ты права и в том, что принуждение возлагается на нас не в смысле исполнения обязанностей, а по велению и принципам природы. Нам обоим доверено сделать так, чтобы подобные нам могли жить. Мы должны размножаться.
     И в мгновение это глаза Сары, что неотрывно смотрели в его глаза, полыхнули неистовым, глубинным пламенем. Тот самый огонь, что одинаково вспыхивает в глазах женской половины всего живущего независимо от вида их. И это тоже увидел Эдмонд, и сознанию его показалось это странным, но не сказал он ничего.
     - И еще будет конец, - сказала Сара.
     - Конец проще в сути своей, чем бытие, - отвечал ей Эдмонд. - Гибель, как и рождение, по природе своей гораздо ближе к женскому началу. Я же общаюсь с вещами уже созданными, но пока не уничтоженными. Начало и окончание всего - это твоя провинция; мое лишь то, что существует в простых видах. Твое - тайны рождения и смерти; мое - сама жизнь. Ты, как и всякая женщина, ближе к простому, чувственному восприятию и потому острее способна понимать природу рождения и гибели. Самой природой вам дана способность и право к рождению новой жизни, но при необходимости вы готовы вызвать самую зловещую, самую разрушительную силу. Потому прошу - расскажи ты о неизбежном конце и возвращении к хаосу.

     Спустилась тьма, и ночь пришла,
     И ветер смел следы живого.
     Оставив в жертву онемевшие тела
     Лишив их дара памяти и слова.
     Укрыла ночь пространство темным покрывалом,
     Упрятав глубоко живого пульса кровь.
     Тогда на свете оставались лишь Начала,
     Что в вечную борьбу за жизнь вступили вновь.

     - Это, - произнес Эдмонд, - правда лишь отчасти. Музыка планет, возникающих из небытия и уходящих в ничто, подобна грому, сотрясающему Вселенную.
     И в это время вторая часть его сознания подсказывала: "Интеллектуально - она то, чего я так всегда жаждал. Физически - в ней отсутствует даже намек на какую-либо притягательную силу. Почему?"
     И тогда он поднялся.
     - Меня ждут дела. Я должен идти.
     И Сара, не проронив ни слова, лишь улыбнулась в ответ. Оба понимали, что следующая встреча неизбежна и желанна ими. Эдмонд снова оказался на улицах среди обгоняющих друг друга машин.

Глава двенадцатая

САТАНА

     А тем временем Поль и Ванни удобно устроились в креслах у охраняемого черепом обезьянки камина, и Поль говорил о вещах, в которых находят прелесть лишь поэты. Ванни слушала - не без скуки, но и не без некоторого удовольствия. В то утро щек ее не коснулись румяна и в глазах все явственнее проступало с каждым днем усиливающееся выражение непонятной внутренней отстраненности.
     - И если кто-то считает, что все достоинства поэзии, как в бое барабана, заключены лишь в размере и ритме, то не думают ли они, что прекрасное можно выразить четырьмя арифметическими действиями, - произнес Поль и в ожидании ответа посмотрел на собеседницу.
     Но ответа не последовало. Лишь блуждающий взгляд скользнул по его лицу.
     - Ты меня совершенно не слушаешь, - обиделся Поль.
     - Я слушаю, Поль. Ты правильно сказал - очень правильно - этакая настоящая детская правда. Но Поль - ты лишь ребенок, и все мы для него, как неразумные дети!
     - Хоть минуту ты способна не думать о нем? - Ванни опять не ответила.
     - Дьявол! - в сердцах бросил Поль.
     - Да, и имя ему - Люцифер.
     - Калибан - ему имя. Он же сумасшедший, Ванни! Он сошел с ума, и тебя сведет тоже!
     - Боже, как часто - как часто думала я, может, это единственное объяснение. Наверное! Но есть здесь еще нечто другое - это не выразить словами, оно или от Бога, или от... дьявола. Нечто... - Голос ее задрожал, и она замолчала, не договорив. И вдруг вскинула глаза, и увидел Поль, как полыхнуло в них огнем такое неистовое пламя, что отшатнулся в страхе.
     - Поль, милый Поль, он совсем другой, иногда совсем не похожий на человека! Порой, - голос ее напрягся, а глаза смотрели с таким горестным отчаянием, - порой мне начинает казаться, что их двое!
     - Что ты сказала?
     - Да, я серьезно, Поль! Я чувствую это! Я ощущаю присутствие второго, и эти оба - один он. Я боюсь его, Поль, и люблю его - люблю, как преданная собака может любить своего хозяина, как... - Она неожиданно замолчала, оставив новое сравнение загадочно незаконченным. - В нем заключена какая-то невероятная сила, - после долгой паузы вновь заговорила она. - Ничто не может стать препятствием на пути его к выбранной цели. Вспомни, Поль, как он побеждал тебя во всех стычках, - побеждал, начиная еще со школьных дней, и порой это действительно выглядело жестоко!
     - Ты и вправду так думаешь? - возразил Поль. - Я же...
     Он помолчал, переосмысливая фразу, которая готова была сорваться с его губ. Ему вдруг пришла в голову мысль, что в последнем столкновении именно он одержал верх над своим грозным соперником, получив в награду самое драгоценное из всех его сокровищ. Но так ли это? Действительно ли он так счастлив от обладания остатками - той части, которую Эдмонд Холл по соображениям, достойным лишь законченного безумца, отверг в Ванни? "Он как древний Дьявол совратил ее, - думал Поль, - и, похитив душу, бросил тело на легкую поживу всем, кто придет после него".
     - И еще я знаю, - снова заговорила Ванни, - что, если целый мир объединится что-либо сделать: все священники, ученые, богачи, генералы, сенаторы и президенты - и лишь один Эдмонд будет против, он уйдет в свою комнату со свинцом вместо стекол и придумает средство победить их всех. Вот почему, Поль, быть рядом с ним, быть ему близкой - это такое мучительное счастье. Но близость эта пагубна, она обжигает, как раскаленное солнце в пустыне, а любовь его невыносима! - Тело ее под напором чувств вздрогнуло, и капельки слезинок появились в уголках глаз. - Но я люблю его, Поль! Я так жаждала его любви и так безжалостно обманута! - Она всхлипнула, сдерживая рвущиеся рыдания; и, умножая страдания, слово "эксперимент" снова всплыло в ее памяти.
     - Что бы он ни захотел, неизбежно становится его, - прошептала она безжизненно, и вдруг голос ее окреп, задрожал на высочайшей ноте. - Его единственная слабость, его заклятие - это ничего не жаждать так сильно, чтобы достигнутое, став истинным счастьем, принесло радость удовлетворения - ни я, ничто иное в этом мире!
     Теперь она рыдала - рыдала горько, безутешно, не тая горести своих чувств. Поль обнял ее за плечи, притянул ближе, и, пряча глаза, она уткнулась ему лицом в грудь.
     - Ты должна уйти, Ванни! Это сумасшествие.
     - Нет, Поль.
     Она - как много раз до этого - снова оказалась в его объятиях, и снова почувствовал Поль, как соблазнительна и желанна его любовь.
     - Поль?
     - Да, любимая.
     - Дай мне снова пережить любовь - человеческую любовь - как между мужчиной и женщиной, как между всем живущим на этой земле!
     В безумном вихре взметнулось время и... незамеченным вошел Эдмонд, остановился и смотрел на них со своей обычной иронической усмешкой.
     Бледный как полотно вскочил и встал перед Эдмондом в растерзанных одеждах Поль, а Эдмонд молчал и, что-то выжидая, с горькой улыбкой смотрел на Поля. В страхе Ванни сжалась на диване, руки ее судорожно метались, поправляя одежду, и она тоже не сводила глаз с Эдмонда.
     Молчание.
     - Хорошо, - наконец произнес Поль, - после того, что случилось, пожалуй, мне нужно спросить - что ты собираешься предпринять?
     Эдмонд не ответил и не отвел глаз.
     - Не вини в этом Ванни, - сказал Поль. - Тут моя вина, а еще больше твоей вины. Ты не подходишь ей, и ты это знаешь.
     Эдмонд не ответил.
     - Только ты один виноват, - сказал Поль. - Она хотела твоей любви, а ты лишил ее любви. Она все рассказала мне. Ей нужна была всего лишь любовь, а ты довел ее до отчаяния. - Полю было страшно, и чтобы заглушить страх, он почти кричал. - Ты должен отпустить ее. Ты - безумец, и сделаешь ее такой же безумной. Хотя бы это ты понимаешь? Она не в силах вынести муки, на которые ты ее обрек! Отпусти ее - это я тебе говорю!
     Эдмонд не ответил.
     - Ты чертов дьявол! - голос Поля сорвался на визг. - Ты отпустишь ее? Тебе она не нужна, ты же не хочешь ее! Отпусти ее, пусть ей достанется счастье, которое она заслужила!
     Он задохнулся. Эдмонд снова не ответил.
     И уже крик не помогал побороть страх, превратившийся в ужас, ибо Поль понял, что стоит перед лицом нечеловеческим. И тогда он пронзительно закричал и сделал то, что только мог сделать объятый ужасом маленький человек, - рука его, взлетев вверх, сжатым кулаком обрушилась на лицо Эдмонда. Силой удара Эдмонда откинуло к стене, и в алых каплях крови, сочившейся из разбитых губ, его горькая улыбка стала еще горше. Но он не опустил головы и не отвел пронзительного взгляда от лица Поля; и тогда, вскрикнув, Поль кинулся прочь.
     Эдмонд повернулся и посмотрел на Ванни. Оправив волосы и платье, она стояла перед ним мертвенно бледная, застывшая, как статуя из белой слоновой кости.
     - За это он заслуживает смерти, - заговорил, наконец, Эдмонд, - но в словах его заключена правда. Ты должна получить свободу. Я уйду.
     - Может быть, ты думаешь, Эдмонд, - медленно заговорила Ванни, - что с кем-нибудь другим смогу я найти и испытать такую же любовь, какую познала с тобой? Ибо через тебя узнала я дорогу к непостижимому, в сравнении с тобой все остальные мужчины словно дети или неразумные звери.
     Эдмонд с горечью покачал головой.
     - Не разлучай нас, Эдмонд. Я люблю тебя. Они думают, что мы оба сошли с ума, - говорила Ванни, - и я порой думаю, как и они. Но часто чувствую и другое - ты или ангел, или дьявол, но гораздо большее, чем просто человек. Но кем бы ты ни был, я люблю тебя, Эдмонд.
     И, не слыша ответа, она снова заговорила:
     - Не наказывай меня, Эдмонд, за то, что поддалась я зову своей чувственной плоти, ибо во мне больше от зверя, чем в тебе. Но клянусь - это умерло во мне, Эдмонд. Я не буду просить у тебя больше того, что ты захочешь мне дать.
     И, снова не получив ответа, спросила она:
     - Поймешь ли ты меня сейчас, Эдмонд? - Наконец, заговорил он тихо.
     - Нет у меня гнева, Ванни, и я в силах понять все. Но между нами лежит то, что нам не переступить никогда. Я не человек, Ванни!
     - Ты признаешься в том, что ты Дьявол, но я люблю тебя, Эдмонд.
     - Нет, Ванни, это было бы слишком просто. Не по расе мы чужды, а по виду, к которому принадлежим. Вот почему не сможешь ты понести от меня ребенка, никогда не сможешь. Так распорядилась судьба, и ребенок наш будет гораздо хуже, чем дитя смешанной породы - это будет гибрид.
     И в его сознании вдруг мелькнуло сравнение белоснежного тела Ванни со своим уродством.
     - Когда спаривается лошадь и осел, результатом становится мул. Наш ребенок будет мул, Ванни!
     И видя, как неотрывно продолжает смотреть на него Ванни измученными глазами, добавил:
     - Может быть, я - Дьявол, ибо судьбой назначен быть злейшим врагом человечества и призван сюда уничтожить его. А чем иным может быть Дьявол?
     И от этих слов мелькнула в сознании Ванни догадка об истинной сути мужа своего и, промелькнув, расцвела ощущением неизбежного прихода страшного. Они были враги, чуждые друг другу существа, как лев и овечка, вдруг испытавшие желание возлечь рядом.
     - Тогда прощай, Эдмонд.
     На этот раз произнес Эдмонд понятное ей:
     - Прощай, Ванни!
     И когда Эдмонд Холл вышел на улицу, то был как никогда несчастен и жалок.

Глава тринадцатая

ЛИЛИТ И АДАМ

     Союз Эдмонда и Сары - двух чуждых элементов этого фантастического по своей природе четырехугольника - на первых порах существования являл собой образец гармонии и взаимопонимания, что само по себе было весьма неожиданным в союзе столь сложных и неудовлетворенных характеров. Холодная, нетребовательная в любви Сара казалась ее спутнику достойной супругой - истинным прибежищем тихого покоя и понимания. Но теперь если и прорывались наружу плотские желания Эдмонда, все же отравивший его сладкий яд продолжал жить в крови.
     Воспоминания о потерянной Ванни не уходили, продолжая наполнять его душу горькой печалью. Два чувства - сострадание и жалость - уже не были чужды ему, и с каждым днем их печальные лица становились все ближе и понятнее. Лишь благодаря полному взаимопониманию с Сарой с