ибнуть...
     И он разглагольствовал бы так еще долго, если бы я не осадил:
     - Заткнись ты, жопа.
     Он озадаченно умолк.
     Теперь-то я знал, какую роль в убийстве Рома сыграл он.
     Ученые, "курируемой" Севостьяновым лаборатории все же  понимали,  что
их работа может быть использована и не по назначению; вопрос о том,  чтобы
перевести тему в разряд "закрытых", стоял давно, но, как это у нас бывает,
волокитился. Самим-то им - все равно, ведь перед собой  они  ставили  узко
профессиональные задачи. Зато Севостьянов, напротив, всесторонне обдумывал
перспективы и выгоды. Он не нажимал на  ученых,  не  торопил  события,  он
знал, что свое возьмет и без того. Ведь нейротрансляция сулит переворот не
только в медицине, но и в юриспруденции, и  в  искусстве,  и  в  политике.
Последнее особенно потрясало его воображение. Ведь с помощью нового метода
можно тихо и чисто совершить любой государственный переворот.  И  в  любом
случае - хозяином положения будет он. Словом,  его  ожидали  блистательные
горизонты.
     Но вот в стране случилась смена власти, и то, что еще вчера  казалось
незыблемым,  рассыпалось,  как  карточный  домик.  Севостьянов  не  боялся
безработицы. Все его "однополчане"-партийцы устраивались быстро и красиво:
кто - в золоченые кресла руководителей различных коммерческих предприятий,
кто - не менее резво чем раньше двинулся вверх по ступенькам  политической
карьеры, по  демократической,  правда,  ныне  лестнице...  Но  у  него,  у
Севостьянова, был свой путь, свой лакомый кусок, своя  золотая  жила...  И
он, ожидая восторженного приема, попросился в "свою" лабораторию. И тут, к
неприятному своему удивлению, обнаружил, что и ее заведующий,  и  директор
института, вчера еще в  беседах  с  ним  более  чем  высоко  ценившие  его
медицинские   познания,   сегодня   относятся   к   нему   чуть   ли    не
пренебрежительно. "Анатолий Алексеевич, - сказал ему директор, - вы должны
отдавать себе отчет, что многолетний перерыв в работе  пагубно  влияет  на
профессиональные качества. Мы тут посовещались и решили: можем  предложить
вам только должность старшего лаборанта..."
     Так он еще раз утвердился в мысли, что в  нарождающемся  обществе  ни
регалии, ни заслуги, ни  вчерашнее  положение  значения  иметь  не  будут.
Процветать,  понял  он,  будут  только  владельцы   крупных   материальных
ценностей. А он привык процветать. И еще он утвердился в мысли, что  нужно
спешить.  Тактичность  администрации  института   могла   и   улетучиться,
столкнувшись с откровенным невежеством; а истинную  невеликую  цену  своим
профессиональным познаниям он знал лучше, чем кто бы то ни было.
     И он согласился на эту унизительную должность. Потому что это был его
последний шанс. Он снова получил доступ в лабораторию, к  транслятору.  И,
экспериментируя, параллельно принялся разрабатывать различные варианты его
применения в новой ситуации.
     Срочно требовался реципиент. Удобнее всего работать с наркоманом: его
не придется уговаривать  или  заставлять  делать  себе  инъекции.  Была  у
Севостьянова пара надежных людей, которым он мог  довериться  (царство  им
небесное, это они сидели в "скорой помощи", которую я угробил),  но  среди
их знакомых - наркомана не нашлось. Вот тут-то  и  вспомнил  дядя  Сева  о
своем "младшем товарище" - Антоне Пташкине - ныне  скромном  труженике  на
ниве шоу-бизнеса. Как раз в этой среде, по мнению  идеолога  Севостьянова,
сплошь все - тунеядцы, гомосексуалисты  и  наркоманы.  То,  что  надо.  И,
чуткий к чужой слабости, Тоша подставил Романа  Хмелика.  Посадил  его  на
иглу и продал с потрохами. То, что Роман жил  неподалеку  от  лаборатории,
было  случайным,  но  удобным  для  Севостьянова  обстоятельством:  радиус
действия транслятора ограничивался сотней километров.
     Кстати, память дяди Севы  не  окончательно  стала  МОЕЙ  памятью.  Я,
во-всяком случае, не путал, что мое, а что - его. Факты из  его  биографии
воспринимались  мной,  скорее,  как  эпизоды  из  просмотренного  когда-то
фильма, и уже  сейчас  я  чувствовал,  как  некоторые  мелочи  ускользают,
забываются. Но одна картина впечаталась в мое сознание  так  прочно,  что,
наверное, всю жизнь она  будет  мучить  меня.  Картина,  которую  я  сумел
отогнать от себя там, в лаборатории, иначе она напрочь парализовала бы мою
волю: перекошенное испуганное лицо Насти с  глазами,  молящими  о  пощаде.
Усевшись ей на грудь, всей своей тушей  придавив  ее  к  полу  и  зажав  в
пятерне волосы, он  другой  рукой,  таблетка  за  таблеткой,  стандарт  за
стандартом впихивал ей в рот  снотворное,  а  потом  -  вливал  воду.  Она
давилась, захлебывалась... и почти не сопротивлялась. А после он, глядя ей
в глаза, с нетерпением и ужасом ждал, когда  они  превратятся  в  холодные
голубые стекляшки.
     До родного Лялиного переулка мы с оскорбленным Тошей добрались  молча
и даже расстались без слов.


     Войдя в квартиру, я обзвонил ребят - Костю, Джима и  Эдика.  Все  они
оказались дома. И все, несмотря на ранний час,  без  особого  недовольства
обещали сейчас же быть у меня. Я еще не знал,  зачем  они  мне  нужны,  но
чувствовал, что они - помогут. Я поставил воду для чая, завалился на диван
и попытался  сосредоточиться.  Верно  ли  я  поступил,  что  не  уничтожил
транслятор? Наверное - нет; но в тот  момент  я  думал  о  спасении  своей
жизни, мне было не до прибора. Это естественно. К тому же, где-то остались
бы чертежи,  документы,  ученые,  которые  его  создали...  Так  что  это,
пожалуй, ничего не решило бы. Правильно ли  я  сделал,  что  не  прикончил
Севостьянова? Правильно. Не хватало мне еще  вляпаться  в  уголовщину.  Но
теперь, по-видимому, я должен принять  какие-то  меры,  чтобы  обезопасить
себя от него. Ведь я - единственный свидетель. Нужно сделать так, чтобы  я
стал не единственным, то есть, чтобы о его преступлении узнало  как  можно
больше людей. Но как это сделать?
     Мои размышления прервал звонок в дверь. Я опасливо глянул  в  глазок.
За дверью - искаженное линзой, и  без  того  не  блещущее  красотой,  лицо
Клена.
     - Встань пораньше, встань пораньше! - приветствовал я его, открывая.
     - Ну ты - фраер! Мы уже решили, что тебя - того...
     - С чего это?
     - Сначала Ром с Настей пропали, потом ты исчез...
     На лесенке  послышались  шаги  и  знакомые  голоса.  Через  минуту  в
квартиру ввалились Джим и Смур.
     ...Когда я закончил свой рассказ, ребята еще некоторое время обалдело
молчали.
     - Круто, - наконец выдавил из себя Джим. - Ром - зомби. А ты все  это
не по видику посмотрел?
     Я не обиделся. Я бы и сам вряд ли сразу поверил всей этой ахинее,  не
случись она со мной самим. Я ответил на несколько их недоверчивых вопросов
и чувствовал при этом, что мало-помалу они привыкают к мысли, что все  это
- правда. Но добило их, когда Джим, встрепенувшись,  задал  провокационный
вопрос: "А пистолет где?" А я достал пистолет из ящика стола и молча подал
ему...
     - Постой-ка, - дошло до Клена, - "Зомби"? Я не понял, Ром что, правда
был мертвым, когда грабил?
     - Ну да. Это  дело  Севостьянов  всерьез  не  готовил,  держал  такой
вариант  про  запас,  как  самый  ублюдочный.  В  тот  вечер   он   просто
экспериментировал, но вкатил такую дозу, что Ром не выдержал. И вот тут-то
дядя Сева и  узнал  то,  чего  не  мог  даже  предполагать:  после  смерти
реципиента его тело становится еще более  послушным,  и,  пока  разложение
вконец не испортит нервные волокна, в течении нескольких  часов  им  можно
управлять, как роботом. До этого открытия Севостьянов  рассчитывал  только
на 15-20 минут работы с живым человеком, а тут... Смертью Рома он был даже
слегка огорчен. Но  уж,  раз  так  случилось,  он,  не  раздумывая,  решил
использовать момент. Ведь, работая с трупом, он не рисковал ничем: тот его
никогда не выдаст...
     - Скотина! - процедил Джим. А я закончил:
     - К тому же, так  случилось,  что  именно  в  эту  ночь  на  "скорой"
дежурили верные ему люди, и  забрать  тело  было  очень  просто.  Все  ему
смазала единственная непредвиденная деталь - телекамера напротив двери.
     - А откуда он потом о ней узнал? - задал Смур вполне резонный вопрос.
- И как он вас с Настей вычислил?
     Я объяснил:
     - Когда он в теле Рома лежал в ванной, он слышал, как  Настя  звонила
мне. И он решил проследить, что мы будем делать. Утром он поехал за нами и
оказался возле прокуратуры. Настя вошла, я уехал, а он  остался  ждать  ее
возвращения. Потом, выйдя, она тут же, из автомата позвонила мне.  А  Сева
стоял рядом, возле козырька, вроде бы ждал, когда освободится  телефон.  И
все про камеру, и про то, что Настя ничего  прокурору  о  смерти  Рома  не
сказала - слышал. Он дико испугался и твердо решил нас, как можно быстрее,
убрать. Позвонил своим людям, чтобы они нашли меня (им пришлось  снова  на
смену не по графику напрашиваться), а сам разделался с ней.
     У меня подкатил к горлу комок, и я замолчал, но потом пересилил  себя
и закончил:
     - Настю нашла Томка. Если бы она пришла чуть раньше, она или спугнула
бы Севостьянова, или наоборот - была бы убита тоже.
     Мы молчали долго.
     - И что теперь? - спросил Джим, возвращая пистолет.
     - Я и сам хотел бы знать. В милицию, по-моему, даже  и  дергаться  не
стоит.
     - И не думай, - хмыкнул Смур, - тебя с твоей сказочкой там только  на
смех поднимут.
     - В газеты? - предложил Клен.
     - Да брось ты, - обломил его Смур, - если б я Крота не знал, разве бы
такую дурь напечатал?..
     - Я кажется кое-что придумал, - решился я.  -  У  вас,  по-моему,  на
сегодняшний вечер концерт запланирован?
     - Какой концерт без Рома? - махнул рукой Клен. - Мы-то все ждали, что
он объявится, а теперь... А  так  было  бы  клево,  -  он  с  мечтательным
выражением лица побарабанил себя по ляжкам, - представляешь: на  стадионе,
ночью. Там штук двадцать команд  будет.  Называется  "Рок  -  в  борьбе  с
наркоманией".
     - Актуально... - вставил Смур. Но Клен его не слушал:
     - Мы бы там самые крутые были.  Тоша  подсуетился  и  где-то  на  час
арендовал спортивный вертолет. Представляешь, мы бы с неба спустились...
     - Да хватит тебе, - попытался остановить его Джим, -  что  теперь  об
этом говорить?
     А  Смур,  кажется,  что-то  понял  и  стал  подозрительно   на   меня
поглядывать.
     - А еще - не унимался Клен, - там на сцене уже установлен огромный  -
метров в двадцать высотой  -  портрет  Рома.  Он  ведь  должен  был  стать
"гвоздем  программы".  Ром  собирался  спалить  свой  портрет  под   конец
выступления...
     - Вот и классно, - заявил я. - Вы не будете ничего отменять.  Тряхнем
стариной: я буду с вами. У нас еще день на репетиции. И там, на  концерте,
я все, как есть, расскажу зрителям.
     - Так я и думал, - покачал головой Смур. - Это облом, Крот Коля.  Лет
пятнадцать назад нас, возможно, еще стали бы слушать. Но сейчас... Даже  и
не думай. Что бы ты не говорил, они будут или свистеть  и  гнать  тебя  со
сцены, или наоборот - тащиться. Но они никогда НЕ ПОВЕРЯТ ТЕБЕ.
     - Но почему? Почему ты так уверен?
     -  Ты  остался  в  тех  временах,  когда  играл  сам.  Рок-тусовка  в
"Невском", ночные бдения при свечах, дзен, тихие девочки... Все  мы  тогда
искали истину. Сейчас ищут зрелищ. Ты будешь выглядеть клоуном.  Причем  -
бездарным.
     - Смур прав, - сказал Джим. - Но мы должны попробовать. С  нас-то  не
убудет. А вдруг выгорит?
     - Да ну что вы, а?! - взбунтовался Клен. - Что вы смурь-то  наводите?
Все получится.
     Но Клен - дурак, это общеизвестно. И я  снова  искательно  глянул  на
Эдика. И, видно, ему жалко меня стало:
     - Ладно, - говорит, -  давай  попробуем.  В  конце  концов,  если  на
репетиции почувствуем, что не катит, мы всегда сможем остановиться.
     - А Тоша туда не явится? - спрашивает Джим.
     - Ну, это-то мы сейчас устроим, - говорит Эдик и набирает по телефону
номер.
     - Алле! - говорит он. - Антон? Тоша, что делать  будем?  Ром  пропал,
как сквозь землю. А у нас концерт сегодня. Ты не знаешь, где он?..  Нет?..
Отменять? Слушай, жалко, там все так круто приготовлено... Ладно, понял...
Ладно, не беспокойся, нам так и так туда за аппаратом ехать. Сиди  дома...
Не за что... Да, а  как  с  вертолетом  быть?  Как  предупредить,  что  не
нужен?.. Встретить?.. Да уж ладно, я сам... Ну все, привет,  -  и  положил
трубку.
     - Класс! - восхитился Клен. И я был согласен с ним.  Был  бы  прошлой
ночью на моем месте Смур, он бы, наверное, не наделал столько глупостей.


     Весь день мы проторчали в ДК ВДНХ, где сейчас "Дребезги" арендуют зал
для репетиций. Мы вспомнили три наших  старых  хита,  те,  что  играли  до
прихода Рома ("Дай мне шанс", "Беглый монах" и "Электрическая линия").  Но
это - "для разминки"; на выступление же я  написал  новый  текст,  который
будет состыкован с гимном "Дребезгов".  Мы  пробовали,  ругались,  курили,
пили кофе и пробовали снова. И то нам казалось, что все - очень клево,  то
- что Смур прав, и все - жутко неубедительно.  А  ведь  нам,  по  задумке,
предстояло не просто сыграть и спеть, а устроить такой  кипеш,  чтобы  все
газеты писали...
     ...Заглянул  администратор  ДК  и  сказал,  что  к   телефону   зовут
"кого-нибудь из музыкантов". Пошел Смур, а вернувшись, сообщил, что искали
меня - "какой-то Гриднев". "Это тот самый следователь, - объяснил я, - что
ты  ему  сказал?"  "Соврал  на  всякий  случай,  что  ты  не   появлялся".
"Правильно, - одобрил я, - не до него", а сам подумал: "Интересно, что ему
от меня надо?"
     Но вот настал вечер и мы, пересаживаясь с трамвая на автобус (из  нас
только у меня есть машина, да она так  и  осталась  стоять  возле  Тошиной
дачи; при том - в жутком состоянии), двинулись в сторону стадиона.  Точнее
- к пустырю неподалеку, куда должен подлететь за нами небольшой спортивный
вертолет.
     ...Он завис над центром переполненного людьми неосвещенного стадиона,
и со всех концов к нему потянулись разноцветные лазерные нити. Со сцены  в
этот  момент  уходили  ребята  из  питерского  "Горячего  льда".  Вертолет
снижался, двигаясь к подмосткам и метрах в пятнадцати над  ними  -  завис.
Упала складная лестница. Первым начал спускаться Клен.  Но  для  толпы  он
почти невидим: его не освещают.
     Мы двинули за ним лишь тогда, когда услышали внизу бешеный грохот его
барабанов. Пока все идет по сценарию, разработанному еще вместе с Ромом.
     Барабаны перекрывают даже рокот лопастей. Нас  зарницами  выхватывают
из тьмы яркие белые сполохи стробоскопа. Почти одновременно мы  спрыгиваем
на сцену и на миг задерживаемся на ее краю, пронзая указательными пальцами
пустоту  перед  собой.  Джим  и  Смур  бросаются  в  разные  стороны  -  к
инструментам, а я остаюсь посередине - перед стойкой с  микрофоном.  Я  не
опустил руки, а обвел ею человеческое  море  внизу,  и  по  тысячам  голов
заметались в испуге серебряные круги прожекторов.
     По традиции, да и не разобрав, что на сцене  -  вовсе  не  их  кумир,
зрители сначала неуверенно, а затем - все громче,  начинают  скандировать:
"Ро-ма! Ро-ма!" На это я и рассчитывал, сочиняя новый текст. Я  собираюсь,
словно готовясь к прыжку, и выплевываю в ухо микрофона:
     - Ты жить не научен был исподтишка!
     Стадион продолжает скандировать: "Ро-ма! Ро-ма!" И  я  бросаю  вторую
строку:
     - А мы вот не можем так: кишка тонка!
     Я повторяю это еще и еще раз, пока люди не начинают понимать, что  от
них требуется. Они включаются в игру, и теперь под  аккомпанемент  ударных
Клена мы выкрикиваем поочередно:

                - Ро-ма, Ро-ма!
                - Ты жить не научен был исподтишка!
                - Ро-ма, Ро-ма!
                - А мы вот не можем так: кишка тонка!
                - Ро-ма, Ро-ма!
                - Ты жизнь любил, но не ту, что у нас!
                - Ро-ма, Ро-ма!
                - Ты грешной звездой промелькнул и погас!
                - Ро-ма, Ро-ма!
                - Но вот он - твой свет, вот он - живет!
                - Ро-ма, Ро-ма!
                - Он с нами, он в нас, и он разобьет
                Вдребезги,
                     вдребезги,
                            вдребезги...

     Тут  ритм  становится  жестче,  а  мелодия  незаметно   переходит   в
традиционный гимн, и я продолжаю:

                - ...Вдребезги проклятый мир!
                Вместе мы - монстры, мы - сверхчеловеки...
                Вдребезги проклятый мир!!!

     Неожиданно, как бы на полуслове, музыка обрывается, и за моей  спиной
падает  огромное  полотнище.  Прожектора,  вспыхнув,  освещают  гигантский
портрет Рома. Белозубая улыбка завораживает стадион, и в воздухе повисает,
готовая лопнуть от собственной тяжести, зловещая тишина.
     Так с полминуты молча смотрит Роман на людей,  испытующе  заглядывает
им в лица. А я снимаю микрофон  со  стойки,  поднимаюсь  на  возвышение  к
кленовым барабанам, захожу ему за спину и, оказавшись прямо под портретом,
начинаю говорить:
     - Вы видите: "Дребезги" выступают сегодня без Романа Хмелика.  Потому
что его нет в живых. Его убили - прошлой ночью. Сначала  его  посадили  на
иглу, а потом - стали подмешивать в  героин  вещество,  делающее  человека
послушным роботом... - Говоря это,  я  пытаюсь  найти  внизу  человека,  к
которому я мог бы обращаться (так легче говорить убедительно); мой  взгляд
двигается по стоящим в передних рядах и вдруг натыкается на знакомое лицо.
Томка - Настина сестричка. Милое, совсем юное лицо. Глаза  -  две  сияющие
кляксы. Но что-то в них сейчас не так... Ненависть. И тут я понял: она  не
верит в то, что я говорю, она даже  и  не  слушает;  она  думает,  что  мы
превратили гибель Рома и Насти в эффектный сценический трюк. И  вдруг  мне
самому начинает так казаться. Я почувствовал, как дрогнул мой голос. Но  я
заставил себя говорить дальше, отведя взгляд в сторону.
     И я подробно изложил всю историю, кроме того, что, грабя, Ром был уже
мертвым (это звучало бы уж слишком невероятно), и закончил так:
     - Я думаю, мы должны уничтожить этот прибор и эту  лабораторию,  пока
зараза не распространилась. Мы должны отомстить за Романа.  "Вместе  мы  -
монстры, мы - сверхчеловеки", - пел он. Он верил вам.
     В этот момент погасли прожектора, и  все  увидели,  что  нижний  край
портрета лижут язычки жадного пламени. В их неровном свете лица  зрителей,
тех, кто поближе  к  подмосткам,  вдруг  кажутся  мне  полными  понимания,
доверия и решимости. Клен, Эдик и Джим уже  держали  в  руках  по  факелу,
запаленному от пылающего портрета.  Я  спустился  к  краю  сцены  и  вновь
обратился к людям:
     - Мы зажгли эти факелы от его огня. И мы поведем вас. Вы готовы?
     Пауза. Она длится долго. Слишком  долго.  Пламя  охватывает  уже  всю
нижнюю часть портрета. От  температуры  картон  коробится,  и  черты  Рома
искажаются до неузнаваемости. Улыбку сменяет жуткая  гримаса  боли.  Вдруг
плотину тягостной тишины  взламывает  крик:  "Что  он  нам  лапшу  на  уши
вешает?! Играют пусть!"
     В ответ раздается одобрительный ропот,  но  кто-то,  перекрывая  его,
громко произносит: "Да вы что, не видите - не врет он". Кто-то  поддержал:
"Пойдем с ними. Разберемся..." "Пусть менты разбираются, а мы-то  причем?"
- слышится с другой стороны, и все тонет  в  лавине  выкриков,  в  которой
можно разобрать лишь отдельные фразы:  "Деньги-то  мы  за  что  платили?",
"Пустите меня к ним!..", "Хватит нам политики, пойте, давайте!"...
     - Мы же просим вас о помощи, неужели вы не  понимаете?  -  пытался  я
что-то объяснить. - Ром убит, как же мы можем петь?..
     А  в  конце  стадиона  ни  с  того,  ни  с  сего  вновь   принимаются
скандировать: "Ро-ма,  Ро-ма!"  Тут  же  отчетливо  слышен  крик:  "Деньги
верните!" И, словно издеваясь,  несколько  человек  начинают  скандировать
по-новому: "День-ги, день-ги!", и им