Юлий БУРКИН

                               ЕЖИКИ В НОЧИ


                              "Лес трудный, но разве есть лес, из которого
                            нет пути?"
                                    (Из письма Н.И.Вавилова Е.И.Барулиной)



                                    1

     ...Она притихла лишь тогда, когда  мы  миновали  ворота  институтской
рощи, войдя в ее мокрую тьму, и  двинулись  мимо  анатомического  корпуса.
Где-то неподалеку взвыла собака. Взвыла с такой ясно ощутимой тоской, что,
казалось, не  собака  это  воет,  а  человек  пытается  подражать  собаке.
Портфелия еще крепче прижалась к нам.
     - ...Форменно издиются, - в который  раз  сердито  повторил  Семенов.
Самогонкой от него разило за версту, и не всегда оба глаза смотрели в одну
сторону. - Про профессора худого не скажу. Ни-ни.  Тут  все  по-человечьи:
завсегда и здрасьте, и до свидания; а вот  как  вместе  соберутся,  все  и
начинается... Метамархоза.
     -  Так  какая  же  метаморфоза,  а?  -  еле  сдерживала   раздражение
Портфелия.
     - А  с  профессором  мы  друзья  большие.  Большие,  говорю,  друзья.
Агромадные. - Зрачки Семенова  окончательно  расползлись  по  сторонам,  а
стрелка на шкале его  настроения  резко  повернулась  на  сто  восемьдесят
градусов - от возмущения к умилению. -  Мы  ж  с  йим  вместе  без  малого
тридцать годков здесь  трудимся.  Он  -  профессором,  а  я  вот,  значит,
сторожом. Сторожу. Это, дочка, тоже не всякий, сторожить-то,  сможет.  Тут
особая сноровка требуется. Талант нужон. А в трудовой книжке  у  меня  как
записано? "Стрелок, - записано. - Стрелок!" - Он  выпятил  грудь.  Засунув
руку во  внутренний  карман,  я  на  ощупь  выключил  диктофон  и  потащил
Портфелию за рукав:
     - Пошли, что ты его слушаешь, не видишь, он пьяный в умат?
     - Я думаю, если про Заплатина не выйдет, я тогда  про  этого  напишу.
Зарисовку. - Она сделала "телевизионное" выражение лица: "Тридцать лет  не
оставляет своего поста вахтер Семенов.  "Стрелок"  -  так  называется  моя
профессия!" - говорит он с затаенной гордостью..." Здорово, правда? - Она,
не удержавшись, фыркнула.
     Нам навстречу со скамейки поднялся Джон (сторож его не интересовал):
     - Айда?
     Я кивнул, снова на всякий случай включил диктофон, и мы двинулись  по
лестнице - к операционной. На месте, где должна сидеть  дежурная  нянечка,
никого не было, и мы беспрепятственно прошли белым коридором  к  двери  со
светящейся надписью: "Не входить! Идет операция".
     Остановились.
     - Ну и?.. - Повернулся ко мне Джон. Звук  его  голоса  так  чужеродно
прозвучал в стерильной тишине коридора, что мне сразу захотелось уйти.
     - Сегодня не я командую парадом, - ответил я полушепотом, оглянулся и
понял, что Портфелия растеряна не меньше нашего. А  что,  собственно,  она
собиралась здесь  увидеть?  Какого  черта  мы  сюда  приперлись?  Я  вдруг
обозлился на нее, ведь это она нас сюда притащила. Люди работают, глаз  не
смыкая, за чью-то жизнь борются, а мы явились уличать их сами не  знаем  в
чем на основании пьяного бреда выжившего из ума вахтера.
     Портфелия вдруг жалобно сказала:
     - Ой, мальчики, пойдемте отсюда, а?..


     Боже мой, какими же мы были детьми, кажется мне сейчас. Сейчас, когда
мы с Джоном сидим в чьей-то стылой дачной избушке, забаррикадировав  дверь
всем, что удалось здесь найти.
     Нам повезло, что я не снял на ночь часы. Мы спим по очереди. По сорок
пять минут. Сейчас - очередь его,  а  я  молча  пялюсь  в  окно,  закрытое
снаружи ставнями.
     Как же ухитрились  мы  быть  такими  наивными,  такими  беспомощными?
По-настоящему осознал опасность я, пожалуй, только когда сбежал Джон.
     Я увидел его в больничной пижаме на  своем  пороге,  запыхавшегося  и
продрогшего. И сразу сообразил что к чему.
     - Гонятся? - спросил я.
     - Нет. Но скоро хватятся.
     - Быстро ко мне, переоденешься!
     Леля, заспанная, сидела на диване, завернувшись в одеяло.
     - Одевайся, - бросил я ей, - и поскорее. Джон сбежал.
     Я открыл шкаф и кинул  Джону  свой  спортивный  костюм,  а  сам  стал
натягивать джинсы и рубашку.
     Через несколько  минут  мы  вышли  в  прихожую.  На  шум  из  спальни
выглянула мать. Я сунул Джону свою старую  куртку  и,  надевая  плащ,  как
можно спокойнее сказал:
     - Мама, мне уйти нужно. Будут звонить - не открывай, поняла?
     - А что случилось?
     - Я потом тебе все объясню,  некогда  сейчас.  До  утра  не  открывай
никому.
     Лампа на площадке, как всегда, разбита, и мы пошли осторожно, держась
за перила. Вдруг снаружи раздался шум машины. Она остановилась прямо перед
моим подъездом.
     - Наверх! - сдавленно крикнул я, и мы вслепую побежали обратно.
     Мы уже были на последней площадке, когда  снизу  раздался  энергичный
стук. Стук в мою дверь. Значит, на звонок мать, как я и  предупреждал,  не
открыла. Молодец.
     Стараясь не шуметь, мы по очереди поднялись по  железной  лестнице  и
через люк выбрались на чердак. Это трюк старый: чердак у  нас  никогда  не
закрывается,   и   мы   еще   пацанами   пользовались   этим,   играя    в
"сыщики-разбойники".
     Через слуховое окно выползли на крышу. Она была скользкой от  первого
снежка. Я крепко взял Лелю за запястье, и, ступая, чтобы  не  греметь,  на
швы кровельного железа, мы добрались до  пожарной  лестницы.  Первым  стал
спускаться Джон, за ним - Леля, последним - я.
     Холодный металл перекладин жег пальцы, и я очень боялся  за  Лелю.  И
еще я боялся, что мы  не  успеем,  что  нас  заметят.  Но  все  прошло  на
удивление гладко. Только когда лестница кончилась на высоте около  трех  с
половиной метров от земли, Леля повисла на руках и все никак  не  прыгала.
Испугалась, видно.
     - Давай! - негромко позвал снизу Джон, - ловлю!
     И она разжала пальцы.
     Я, падая, поскользнулся  и  здорово  испачкался.  Джон  в  это  время
выглядывал за угол - во двор. Он обернулся и махнул нам рукой. Я не понял,
что он затеял, но спорить не было  времени.  Мы  побежали  прямо  к  моему
подъезду, и я увидел перед ним пустой  милицейский  "газик"  с  включенным
двигателем. Ясно. Джон ведь отлично  водит  машину.  Что  они  застряли  в
подъезде? Неужели ломают дверь?
     Мы влезли в  машину  и  проехали  вперед  -  на  пятачок,  где  можно
развернуться, ведь мой дом имеет форму буквы "п", и въезд  во  двор  один.
Когда  мы  разворачивались,  я  увидел,  как  из  подъезда  выскочили  два
милиционера и побежали к нам.
     Джон переключил скорость и  выжал  педаль  акселератора.  Мы  неслись
прямо на того из  двоих,  что  бежал  впереди.  Было  ясно,  что  инстинкт
самосохранения  заставит  его  отпрыгнуть  в   сторону.   Но,   совершенно
неожиданно, он кинулся прямиком нам под колеса.  Сделал  он  это  явно  не
случайно - не  поскользнулся  и  не  оступился.  Машину  тряхнуло,  и  мне
показалось, я услышал, как хрустнули кости. Но крика не было.
     Леля ткнулась лицом мне в грудь и вцепилась в мои руки.  Но  пришлось
оттолкнут ее, чтобы открыть дверцу: я заметил, как второй  -  отставший  -
милиционер прыгнул к машине справа, и я хотел выяснить - зачем, что у него
вышло. И,  приоткрыв  дверцу,  я  увидел,  что  он,  уцепившись  за  крыло
переднего правого колеса, волочится по асфальту. Я увидел белое, как  мел,
незнакомое мне лицо. Напряженно и в то же время спокойно  смотрел  человек
на меня. А ведь Джон выжимал в этот момент добрых девяносто километров.
     Это было выше  человеческих  возможностей,  но  я  уже  не  удивлялся
ничему. Только страх шевельнулся под сердцем.
     -  Остановитесь!  -  громко,  отчетливо,  перекрывая  шум  двигателя,
произнес милиционер. - Вы не сможете скрыться и лишь усугубите свою  вину.
Вы убили  человека...  Женя,  если  вы  остановитесь,  я  прощу  вам  вашу
слабость.
     От неестественности происходящего комом подкатила к горлу тошнота.  В
этот момент Джон, не сбавляя скорость, резко свернул  налево,  выезжая  на
главную улицу города.  Я  чуть  не  вывалился  из  машины,  а  милиционера
затащило под нее, и нас снова тряхнуло. Тут я уж точно  услышал  хруст.  А
крика опять не было. На моем плече навзрыд плакала Леля.
     Боже мой, боже. Я смотрю на часы. Пора будить Джона, мое  "дежурство"
окончено.
     С чего же все началось? С задания Маргаритищи? С того,  что  я  купил
диктофон? Или еще раньше?


     - Ах, Толик, Толик,  -  укоризненно  кривила  губки  юная  Портфелия,
наблюдая за тем, как я судорожно изучаю меню,  пытаясь  втиснуть  в  рубль
более или менее сытный обед. - Разве ТАК должен питаться мужчина?  Мужчина
должен есть мясо. Много мяса. Очень много мяса и  кучу  всего  остального.
Понятно?
     На самом деле звать ее, ни много ни мало, Офелия. Но меня  тошнит  от
"экзотических" имен.
     - Портфелия, о нимфа, а кто же за эту кучу с мясом будет платить?
     - А это - вторая половина моей ценной мысли.
     - Бесценной, - поправил я.
     - Верно, -  благосклонно  согласилась  Портфелия.  -  Мужчина  должен
зарабатывать уйму денег, а не просиживать штаны за сто двадцать рэ.
     Язык чесался с ней поспорить и защитить свое мужское достоинство,  но
против истины не попрешь. Кассирша, не глядя на поднос,  отбила  чек.  Она
уже привыкла, что мой обед всегда стоит ровно рубль.
     Портфелия  вообще-то   -   довольно   милая   девушка.   Стройная   и
светловолосая. И, когда я вдруг замечаю это, я называю ее Лелей. Она сама,
когда появилась в редакции, так и представилась: "Офелия.  Можно  -  Леля.
Ладно?" (Я, помнится, еще заржал  тогда  совершенно  неприлично).  Однако,
заведение общепита со слоем жира на столах и густым  капустным  "ароматом"
не самое подходящее местечко для флирта.
     Вчера меня не было на работе - отпросился, чтобы съездить с Джоном на
кладбище,  помочь,  а  сегодня  до  обеда  не  было  Портфелии,   поэтому,
похлебывая борщ, я спросил:
     - Любезная  содержательница  деловых  бумаг  и  гербовых  печатей,  -
(подразумевалось,  что  содержатель  -  Портфель),  -  поведай  мне,   как
продвинулось следствие по делу "Зеленая лампа"?
     Нужно отдать должное ее сообразительности. "Зеленая лампа  и  грязный
стол" - строка из песни Гребенщикова о "стороже Сергееве", а к нам на днях
обратился с письменной жалобой сторож третьего корпуса Семенов.
     - Я еще не ходила. Ой, слушай, а давай вместе сходим. Я  одна  боюсь,
это же вечером нужно.
     Жалоба Семенова была странной. Странной как  раз  потому,  что  ни  в
чем-то ином, а именно в "странности" обвинял он весь персонал клинического
корпуса, упоминая попутно, что  он,  дескать,  ветеран  войны  и  труда  и
издеваться над собой не позволит; а сосед его - спекулянт кроликами -  уже
не первый год по чуть-чуть захватывает землю его огорода, а комендантша  -
женщина "заграничного  морального  облика"  -  чешскую  стенку  купила,  а
откуда, спрашивается, деньги?..
     Ясно, конечно, что жалоба эта - полный  бред.  Но  оставлять  ее  без
проверки, ответа или "принятия мер" мы не имеем  права,  и  разобраться  в
этом деле Маргаритища (так мы за глаза  зовем  нашу  редакторшу)  поручила
Портфелии.
     - А ты днем сходи, - нагло посоветовал я, чтобы отвертеться  от  роли
сопровождающего.
     - Здравствуйте, а сейчас я откуда пришла? С вахтером-то я поговорила,
теперь снова идти нужно. Ну, давай вместе, а?
     - Матушка, ты непоследовательна. Ты ведь только  что  констатировала,
что я  не  соответствую  твоим  представлениям  о  "настоящем  мужчине"  А
провожатым в ночном вояже "настоящей" девушки может  быть  мужчина  только
соответственный.
     - На безрыбье, знаешь... Уж какой есть. Хотя бы так, для  устрашения.
Хочешь, я  тебе  популярно  объясню,  почему  именно  ты  особенно  хорошо
подходишь для устрашения? Хочешь?
     - Нет-нет, не стоит. Согласен идти хоть в морг. Репортаж из  морга...
Ну а что тебе твой сторож сказал?
     - А, - пренебрежительно махнула она рукой, - ерунду  несет  какую-то.
Уверяет, что Заплатин по ночам делает какие-то "незаконные операции".
     - Криминальные аборты, что ли?
     - Как я поняла, его не столько операции эти возмущают, сколько что-то
другое, чего он и объяснить-то толком не может.
     - А все-таки?
     - Черт его разберет. "Издиются они надо  мной",  -  говорит,  а  как"
издиются" не ясно.
     - Может, ты зря с ним связалась? Может, он - ненормальный?
     - Естественно, ненормальный. Но куда я денусь-то? Ну давай сходим, а,
- она состроила такую жалобную гримаску, что я не удержался от смеха.
     - Да сходим, сходим, я же сказал уже. Только мне не понятно для чего.
     - Для Маргаритищи.
     - Ну разве что... Я вечером к другу собрался зайти -  в  "Лукоморье",
давай там и встретимся ближе к закрытию. Часов в девять.
     Моментально носик ее поднялся вверх, и она сообщила:
     - Сто лет не была в кабаке!
     - Уж не возомнила ли ты, что я приглашаю тебя в ресторан? Просто  мне
неохота менять по твоей милости свои планы на вечер.
     Она насупилась:
     - Ты истинный джентльмен.
     Это я, вообще-то, зря. С ней и в кабаке не стыдно показаться. К  тому
же, если Джон выполнил обещание, будет даже интересно сходить с  ней.  Так
сказать, первое испытание.
     - Ну, извини, Леля. Это я неудачно пошутил.
     Я принялся собирать со стола грязную посуду. "Да, - подумалось мне, -
Джона теперь почаще навещать надо". И я вспомнил тот мрачный день.


     ...Дверь была незапертой. Значит нет дома  Светланы.  Когда  ее  нет,
Джон не запирает дверь ни днем не ночью, даже  когда  куда-нибудь  уходит.
Воровать у них нечего. Хотя нет. Книги. Одна из четырех стен их "квартиры"
занята "дефицитом" от Пастернака до Маркеса. Посмотрев  на  Джона,  а  тем
паче послушав его, трудно поверить, что он не только читал все это,  но  и
очень любит. Тем не менее это так. А на столе -  вечная  пирамида  грязной
посуды.
     Джон, сложив ноги по-турецки, сидел на диване и смотрел на меня  так,
словно уже  не  один  час  глядит  так  на  дверь  в  ожидании  чьего-либо
появления. Скорее всего, так оно и есть.
     - Был дождь? - спросил он вместо приветствия.
     - Нет границ твоей проницательности. - Я был мокр, как ондатра.
     - Значит, я спал.
     - Вот вам и дедукция, и индукция...
     - Все-таки свинья же я, - сказал  Джон,  без  всякой  связи  с  моими
словами.
     - Не смею спорить, - ответил я. - А Светка где?
     - У матери. У моей. Помогает. Деда Слава умер.
     Вот тебе и раз. Охоту острить разом отшибло. Я сел на диван. С Джоном
мы с самого детства знакомы. В одном дворе росли. Отца  у  него  не  было,
мать  на  работе  круглые  сутки  пропадала  -  фактически  одна  в  семье
кормилица, - а воспитывал его, в основном, дед. И меня отчасти.
     Деда Слава тоже работал. Но работал он  у  нас  в  школе  -  учителем
зоологии и ботаники. Его комнатушка, примыкавшая к кабинету, была  вопиюще
интересным местом, и мы пропадали там целыми днями.  Там  росли  маленькие
пальмы и огромные, с руку  величиной,  огурцы.  В  клетках  гуттаперчевыми
мячиками катались белые мышки, и убегали от собственных  хвостов  стройные
ящерки. В сетчатом террариуме, по-гафтовски  поглядывая  на  нас,  ползали
змеи...
     Были  там  и  вовсе  удивительные  экземпляры.  Например,   семейство
волосатых лягушек, которое жило в укрытой сеткой из камыша жестяной ванне,
или наша любимица  -  крыса  с  двумя  хвостами  (мы  так  и  звали  ее  -
"двухвостка")...
     - Главное, больше года его не видел. Собираюсь все, а  не  захожу.  -
Джон принялся грызть ногти. - Работа, работа... Совсем озверел.
     Я дотянулся до пачки "Родопи" и закурил. Сказать мне было  нечего.  О
его работе у меня особое мнение, но сейчас об этом не стоит.
     Любите вы рассуждать.  "Дети  -  наше  продолжение..."  -  Под  таким
пренебрежительным  "вы"  Джон,  как  правило,  подразумевает  всю  пишущую
братию. - Чепуха. Нет продолжения. По идее, я - деда продолжение. А  я  не
чувствую. Нет его во мне. И тем жутче. Умер  он.  Совсем,  понимаешь.  Без
продолжения. А мне стыдно было. Даже  не  стыдно,  а...  -  Он  подыскивал
точное выражение. - Неприятно. Я ж - "несбывшаяся надежда". Он же  во  мне
Рихтера видел, как минимум...
     Джон - музыкант. Клавишник в ресторане "Лукоморье".
     - А я его месяца два назад встречал, - вспомнил  я.  -  Он  прекрасно
выглядел. Бодрый такой, веселый старикан.
     - Точно. После операции я его не узнавал. Как будто  родился  заново.
Тогда я его и видел в последний раз.
     Полтора года назад дед лежал в клинике мединститута. Моего института.
Что-то у него было с головой.
     Затушив сигарету, Джон сказал:
     - Знаешь что. В кресло сядь. Полежать хочу.
     - Да я, наверное, пойду, -  заторопился  я.  Джон  промолчал  и  лег.
Значит я правильно понял: он хочет побыть один. Я натянул мокрую рубашку.
     - Зачем заходил-то? - спросил он, не открывая глаз.
     - Просто,  хотел  историю  одну  рассказать.  На  работе  штука  одна
приключилась. Потом расскажу. Привет.
     - Привет, - буркнул он и повернулся на бок лицом к стене.


     ...Ну вот мы с Лелей и в ресторане.
     Песня кончилась, и Джон (совсем  другой,  оживший  Джон),  выбравшись
из-за "Крумара", подсел за наш столик. Я всегда с  удовольствием  наблюдаю
за тем, как он смотрит на женщин.  Если  на  пути  его  взгляда  поставить
стоваттную лампочку, уверен, она вспыхнет, а возможно даже и перегорит. Но
сегодня он превзошел себя: когда он глянул на мою спутницу (надо отметить,
что перед "выходом в свет" Портфелия более чем  тщательно  поработала  над
своей внешностью - макияж, прическа "Взрыв на макаронной  фабрике",  почти
полное отсутствие кожаной юбочки),  у  него  даже  челюсть  отвалилась,  а
Портфелия инстинктивно потрогала верхнюю пуговичку кофточки, проверяя,  не
расстегнулась ли та.
     - Офелия, - представил я.
     - Точно, - простонал Джон.
     - А это - Евгений Степанович...
     - Можно просто: Джон, - уточнил он.
     - Очень приятно, - потупила глазки Портфелия.
     - Принес? - перешел я к делу.
     - Да, ничего, - ответил Джон на какой-то  другой,  послышавшийся  ему
вопрос и закивал, не отрывая глаз от Портфелии. - Пока нормально.
     Я хорошенько  саданул  его  ногой  под  столиком,  он  подпрыгнул  и,
очнувшись, уставился на меня:
     - Чего тебе?
     - Принес, спрашиваю?
     - Ну.
     - Господи, ты, боже мой! Что - ну?
     - Ну - значит, принес.
     - Покажь.
     Джон быстро смотался к низенькой эстраде и приволок оттуда  дипломат.
Из дипломата он извлек белую пенопластовую коробочку, открыл  ее  и  вынул
обещанное - японский, величиной с мыльницу диктофон "SANYO".
     -  Прелесть  какая,  -  прошелестела  Портфелия,   трогая   блестящую
поверхность корпуса. Джон нажал одну из боковых клавишей.
     - Сколько? - спросил я.
     - Как договаривались - триста двадцать.
     - Давай проверим, что ли.
     - Джон пошевелил пальцами, а соответственно и клавишами под  ними,  и
из-под его руки раздался мой сдавленный (а мне-то  казалось,  я  спрашиваю
небрежно) голос: "Сколько?" Джона: "Как договаривались - триста двадцать".
Снова мой: "Давай проверим, что ли". Джон щелкнул клавишей "стоп".
     -  Порядок,  -  сказал   я,   вытаскивая   из   внутреннего   кармана
приготовленную пачку денег, - пересчитай.
     -  Неужели  купишь?  -  сделала  большие  глаза  Портфелия.  Я  хотел
отшутиться, сказать что-нибудь такое, что сбило бы торжественность ее тона
и еще более возвысило бы скромного меня, но персональный пижон, таящийся в
каждом из нас, опередил меня:
     - Ну конечно, Леля. В нашей работе -  вещь  незаменимая.  На  стороже
твоем сейчас и испробуем.
     - Да-а, - протянул Джон, добравшись до последней купюры, -  "трудовая
копейка". Бывает, считаешь, червончик к червончику льнет, да похрустывает.
А тут - больше трояка бум