ие, всеобщее избирательное право, права  большинства,  признанные
всеми правительствами, права  женщин,  права  детей,  права  преступников;
утвержденное  равноправие  всех  наций  и  рас.  Социальное,  общественное
здравоохранение,  правосудие  -  поединок,  длившийся  три   революционных
столетия, был выигран, когда ослабели феодальные узы Церкви и Семьи, когда
привилегии  аристократии  без  ее   обязанностей   стали   общедоступными,
демократическими, особенно -  сексуальные,  эротические  привилегии.  Было
получено право мочиться,  испражняться,  блевать,  совокупляться  в  любых
позах, по двое, по  трое,  по  четверо,  по  сколько  угодно,  право  быть
естественными, примитивными, сочетая лень  и  роскошную  изобретательность
Версаля с прикрытой фиговым листком простотой Самоа. Пришла  пора  черного
Романтизма. Он не менее стар, чем ориентализм рыцарей-тамплиеров, а с  тех
пор его еще дополнили леди Стэнхоуп, Бодлер, де Нерваль, Стивенсон и Гоген
- эти варвары, любители Юга. О да, тамплиеры! Они обожали мусульман.  Один
волос с  головы  сарацина  представлял  большую  ценность,  чем  все  тело
христианина. Какой безумный пыл!  Теперь  расизм  и  странные  эротические
культы, туризм и местный  колорит  потеряли  свою  экзотику,  но  массовая
ментальность, унаследовавшая все это без всякого исторического фундамента,
прониклась идеей о болезненном угасании белых и о целительной силе черных.
Мечты поэтов XIX века загрязнили психологическую атмосферу больших городов
и пригородов  Нью-Йорка.  Если  добавить  к  этому  бессмысленно  жестокое
наследие фанатиков, станет ясна вся глубина опасности.  Как  многие  люди,
которым  однажды  пришлось  увидеть  крушение   мира,   Сэммлер   допускал
возможность его повторения. Он не соглашался с  друзьями-эмигрантами,  что
это повторение неотвратимо, однако признавал, что либеральные добродетели,
похоже, не способны к самозащите и запах разложения вполне  ощутим.  Можно
было воочию увидеть, как цивилизация рвется к самоуничтожению.  Оставалось
только гадать, сумеет ли западная культура в целом пережить  это  всеобщее
распыление  -  или  только  ее  наука,   технология   и   административная
организация  будут  восприняты  другими  общественными  системами.  И   не
окажутся ли любимцы цивилизации - интеллектуалы  -  ее  злейшими  врагами,
атакующими ее, цивилизацию, в  самые  неблагоприятные  моменты  -  во  имя
пролетарской революции, во имя разума,  во  имя  иррационального,  во  имя
духовных глубин, во имя секса, во имя совершенной немедленной  свободы.  А
это  равнозначно  неограниченным  требованиям  -  ненасытности,  жадности,
нежеланию обреченного существа уйти из жизни неудовлетворенным (ибо смерть
стала окончательной и беспросветной).  Любая  личность  могла  представить
полный список требований и жалоб. Не подлежащий обсуждению и не признающий
никаких  ограничений  в  удовлетворении  любого   человеческого   желания.
Просвещение? Великолепно! Но никуда не годится, не правда ли?
   Сэммлер видел это все в Шуле-Славе. Она приходила убирать его  комнату.
Он был вынужден сидеть в пальто и в берете, так как ей  нужен  был  свежий
воздух. Все нужное для  уборки  она  приносила  в  хозяйственной  сумке  -
нашатырный спирт, наждачную бумагу,  жидкость  для  мытья  окон,  мастику,
тряпки. Повязав шарфом бедра, она  взбиралась  на  подоконник  и  опускала
подвижную оконную раму, чтобы вымыть окно.  Маленькие  подошвы  ее  туфель
оставались внутри комнаты. Горящая сигарета - в центре рта,  рдеющего  как
насмешливо-асимметричная вспышка  деловито-мечтательной  чувственности.  И
этот парик, смесь синтетических волокон с шерстью яка и бабуина. Наверное,
и  Шула,  подобно  другим  женщинам,  остро  нуждалась  во  многом   -   в
удовлетворении многочисленных инстинктов, в жаре и  грузности  мужчины,  в
ребенке, сосущем и требующем заботы, нуждалась в  женской  эмансипации,  в
пище для ума, в постоянстве, в интересной жизни - о интересность жизни!  -
нуждалась  в  лести,  в  триумфах,  во  власти,  нуждалась  в  раввинах  и
священниках, нуждалась в пище для всех извращенных и безрассудных порывов,
нуждалась в благородных поступках для души, в культуре и высших ценностях.
Не могло быть и речи о каких-либо ограничениях. Попробуй примирить все эти
противоречивые неотложные нужды - и ты пропал. Думать об этом,  когда  она
убирала его комнату, разбрызгивая морозные узоры по  стеклу  и  стирая  их
левой рукой, одновременно колыхая влево  бюстом  (без  бюстгальтера!),  не
было проявлением заботы о ней и не сулило ему покоя. Когда она являлась  и
распахивала все  окна  и  двери,  та  личная  атмосфера,  которую  Сэммлер
накапливал и бережно хранил, казалось,  выветривалась  немедленно.  Задняя
дверь его комнаты открывалась на черную лестницу, куда вырывались из  всех
вытяжных труб горячие запахи кремаций, чад  сгоревшей  бумаги,  обжигаемых
цыплят,  тлеющих  перьев.  Пуэрториканские  уборщики  приносили  с   собой
транзисторы,  исполняющие  латиноамериканскую  музыку.   Казалось,   этими
джазами, словно космическими  лучами,  их  снабжал  какой-то  неиссякаемый
вселенский источник.
   - Ну, папа, как дела?
   - Какие дела?
   - Как идет твоя работа о Герберте Уэллсе?
   - Как всегда.
   - Ты тратишь слишком много времени на других. У тебя не хватает времени
для чтения. Конечно, конечно, я понимаю, ты должен  беречь  зрение.  Но  в
общем все в порядке?
   - Лучше не бывает.
   - Лучше бы ты не смеялся над этим.
   - Что, это слишком серьезно, чтобы смеяться?
   - По-моему, очень серьезно.
   Хорошо. О'кей. Он прихлебывал свой утренний кофе. Сегодня, после обеда,
он должен был читать лекцию  в  Колумбийском  университете.  Один  из  его
молодых друзей из университета просто вынудил его. Кроме того,  надо  было
позвонить, справиться  о  племяннике,  докторе  Гранере.  Ибо  тот  был  в
больнице, как сказали  Сэммлеру.  Какая-то  небольшая  операция,  какая-то
штука на шее. Этот семинар сегодня совершенно ни  к  чему.  Не  надо  было
соглашаться. Может, позвонить, извиниться  и  отказаться?  Нет,  наверное,
нельзя.
   Раньше Шула нанимала студентов, чтобы они читали ему вслух. Приходилось
беречь глаза. Она было пыталась читать ему  сама,  но  он  засыпал  от  ее
голоса. Полчаса ее  чтения,  и  вся  кровь  оттекала  от  его  мозга.  Она
жаловалась Анджеле, что отец не хочет приобщать ее к своей  высокодуховной
деятельности. Словно он защищается именно от того лучшего  друга,  который
больше всех в него верит! Вот какой печальный парадокс! Но в конце  концов
последние пять лет она находила для него  студентов-чтецов.  Некоторые  из
них уже закончили курс и работали в конторах и фирмах, но  все  же  иногда
приходили его навестить.  "Будто  он  их  гуру",  -  говорила  Шула-Слава.
Большинство чтецов последнего  времени  были  активистами.  Сэммлер  очень
интересовался  радикальными  движениями.  Все  они   были   весьма   плохо
образованны, если судить по их чтению. Их присутствие порой вызывало  (или
усугубляло) ту особую застывшую улыбку, которая более чем что-либо  другое
характеризовала его слепоту. Волосатые, грязные, без стиля, без принципов,
невежды. После нескольких  часов  их  чтения  он  обнаруживал,  что  нужно
обучать их предмету, вводить в терминологию, объяснять этимологию,  словно
двенадцатилетним детям. "Janua - дверь, janitor (привратник)  -  тот,  кто
обслуживает дверь", "Lapis - камень. Обветшалый  можно  сказать  только  о
доме, но не о человеке". Но о них самих, об этих юнцах, можно было сказать
многое, чего не следовало говорить  о  людях,  от  некоторых  девиц  плохо
пахло. Им особенно  противопоказан  был  их  богемный  протест.  Это  ведь
элементарно, думал Сэммлер, что среди задач и хлопот цивилизации некоторые
представители природы требуют больше внимания, чем другие. Женские  особи,
несомненно, более подвержены загрязнению, источают больше запахов,  больше
нуждаются в мытье, стрижке, уходе, в удалении лишнего, в приукрашивании, в
ароматизации, в тренировке. Пусть эти бедные девочки воняют коллективно  в
знак протеста  против  общепринятой  традиции,  приводящей  к  неврозам  и
фальши, но Сэммлеру было ясно, что непредвиденным  результатом  их  манеры
жить была полная потеря женственности и самоуважения. В  своем  отказе  от
авторитетов они теряли уважение к личности. В частности, и  к  собственной
личности тоже.
   Как бы то ни было, он больше не хотел иметь  дело  с  этими  чтецами  в
больших грязных ботинках; с прыщами, пузырящимися  на  щеках  над  пышными
бородами;  с  их  беспомощным  щенячьим  пафосом  периода  первой  красной
эрекции. Они тяжко трудились в  его  комнате  над  непонятными  словами  и
мыслями, которые он вынужден был им разъяснять; они с усилием  продирались
сквозь Тойнби, Фрейда, Буркхардта и Шпенглера. Потому что он  читал  труды
по истории цивилизации - Карла Маркса, Макса Вебера, Франца  Оппенгеймера,
Макса Шиллера. Он пробежал Адорно, Маркузе, Нормана О.Брауна и решил,  что
эти ребята не стоят внимания. Кроме того, он  изучал  "Доктора  Фаустуса",
"Альтенбургские орешники", эссе Ортеги и Валери по истории и политике.  Но
после четырех-пяти лет такой диеты ему хотелось  читать  только  некоторых
религиозных  писателей  тринадцатого  века  -  Сусо,   Таулера,   Мейстера
Эркхардта... Теперь, в семьдесят лет,  его  мало  кто  интересовал,  кроме
Эркхардта и Библии. А для этого чтецы были не нужны. Латынь  Эркхардта  он
читал на микрофильме в Публичной библиотеке. Он читал Проповеди  и  Беседы
об обучении - по нескольку  предложений,  по  абзацу  на  старонемецком  -
близко держа их  перед  зрячим  глазом.  Пока  Марго  гоняла  по  комнатам
пылесос. И конечно, собирала большую  часть  мусора  подолом  своей  юбки.
Распевая во  весь  голос.  Она  обожала  песни  Шуберта.  Он  бы  не  смог
объяснить, почему она сопровождала их жужжанием пылесоса. Как, впрочем, не
мог  объяснить  ее  любви  ко   многим   другим   комбинациям:   например,
многослойным сандвичам из осетрины, швейцарского сыра,  языка,  горчицы  и
майонеза - такие штуки можно видеть в витринах  магазина  деликатесов.  Но
похоже было, что люди покупали этот кошмар. Как ни  говори,  человечество,
заблудшее и загнанное в угол, накопило столько странностей, что невозможно
было за ним угнаться.
   Взять хотя бы странность, из-за которой сегодня он  оказался  связанным
по рукам: один из его бывших чтецов, Лайонел Фефер, попросил его выступить
на семинаре в Колумбийском университете с рассказом о  Британии  тридцатых
годов. По  некоторым  причинам  это  было  интересно  Сэммлеру.  Он  питал
слабость к Феферу.  Изобретательный  деляга,  скорее  пенкосниматель,  чем
студент. Все в нем нравилось Сэммлеру - яркий румянец, коричневый бобровый
мех бороды, длинные черные глаза, большой живот, гладкие  волосы,  крупные
розовые неуклюжие ладони, громкий голос, перекрывающий  другие  голоса,  и
торопливая энергия. Не надежен, нет. Просто обаятелен. И Сэммлер время  от
времени любовался обаянием Фефера, его манерами, напором  бушующей  в  нем
жизненной силы.
   Сэммлер не  имел  ни  малейшего  представления,  что  это  за  семинар.
Возможно, он был не слишком внимателен и не все понял, а может, там нечего
было понимать, но выходило так, что он уже дал обещание,  хоть  твердо  не
помнил, при каких обстоятельствах он его давал. Фефер сбил его с толку.  У
него было  столько  проектов,  столько  пересекающихся  замыслов,  столько
доверительных намеков и требований хранить все в тайне, столько скандалов,
недоброжелателей и духовных нитей - непрерывное подводное течение  взад  и
вперед, по кругу, вниз и вверх,  как  "Улисс"  Дж.Джойса:  откроешь  книгу
наугад и тут же окажешься в центре событий.
   Но  очевидно,  выходило  так,  что  Сэммлер  действительно   согласился
прочесть эту лекцию в поддержку  студенческого  проекта  о  помощи  черным
соученикам в их трудностях.
   "Вы должны прийти и поговорить с этими ребятами, это очень важно...  Им
никогда не приходилось встречать  точку  зрения  вроде  вашей",  -  сказал
Фефер. Розовая рубаха оксфордского фасона подчеркивала яркость  его  лица.
Борода и крупный прямой чувственный нос делали его похожим на Франциска I.
Суматошный, привязчивый, настойчивый, порывистый, предприимчивый  человек.
Он играл на бирже. Был вице-президентом Гватемальской страховой  компании,
связанной  с  железными  дорогами.  В  университете  он   изучал   историю
дипломатии. Был членом общества корреспондентов, носившего  название  Клуб
министров иностранных дел. Там выбирали какой-нибудь вопрос, типа Крымской
войны или восстания боксеров, и разыгрывали  его  наново,  отправляя  друг
другу  письма  от  имени  министров  Англии,  Франции,  Германии,  России.
Результаты  получались  самые  разнообразные.  Кроме  всего,   Фефер   был
удачливым соблазнителем, специализируясь в основном на  молодых  женах.  И
находил еще время организовывать помощь дефективным детям. Он собирал  для
них бесплатные игрушки и  доставал  автографы  хоккейных  звезд,  он  даже
находил время навещать их в  больницах.  Он  "находил  время".  По  мнению
Сэммлера, это был очень многозначительный  для  Америки  факт.  Фефер  вел
насыщенную до предела американскую жизнь на грани  разрушения  и  нервного
истощения. И притом  рьяно.  И  конечно,  лечился  у  психиатра.  Они  все
лечились.  Так  что  всегда  могли   заявить,   что   больны.   Все   было
предусмотрено.
   - О британской жизни в тридцатых. Вы просто обязаны. На моем семинаре.
   - Кому нужно это старье?
   - Нам. Именно это нам нужно.
   - Кого интересует Блумсбери? Что в нем? Зачем? Для кого?
   Фефер заехал за Сэммлером на такси. Они поехали в университет с  шиком.
Фефер намеренно подчеркивал этот шик. Он заявил, что  шофер  будет  ждать,
пока Сэммлер закончит лекцию.  Но  шофер,  негр,  отказался  ждать.  Фефер
повысил голос. Он сказал, что это вполне законное  требование.  Сэммлер  с
трудом уговорил его отступить, когда он готов уже был вызвать полицию.
   - Совершенно ни к чему, чтобы такси ожидало меня, - сказал Сэммлер.
   - Убирайся прочь, раз так, - сказал Фефер таксисту, - и никаких чаевых.
   - Не надо его обижать, - сказал Сэммлер.
   - Я не желаю делать ему никаких послаблений за то,  что  он  черный,  -
заявил Лайонел. -  Кстати,  Марго  рассказывала,  будто  вы  наскочили  на
черного карманника в автобусе.
   - Куда мы идем, Лайонел? Теперь, когда я должен выступать, я как-то  не
уверен. Мне не совсем ясно, что, собственно, я должен говорить. Тема такая
обширная.
   - Вы знаете ее лучше, чем любой другой.
   - Конечно, я знаю. Но все же... я в растерянности.
   - Все будет прекрасно.
   Тут они вошли в большую комнату. Он ожидал,  что  это  будет  маленькая
семинарская  комнатка.  Он  пришел  сюда,  чтобы  порассуждать  с   кучкой
любознательных студентов о Р.Х.Тоуни, о Гарольде Ласки, о Литтоне Стрейчи,
о Джордже Оруэлле, о Герберте Уэллсе. Но это был  явно  какой-то  массовый
митинг.  Своим  затрудненным  взором  он   охватил   все   это   бурлящее,
взлохмаченное,  многоликое  человеческое  сборище.   Какое-то   зловонное,
протухшее, неряшливое. Амфитеатр был полон. Все стояли, стульев  не  было.
Может, Фефер затевал очередной бизнес? Собирал, к примеру, деньги за вход?
Сэммлер отмахнулся от подозрения, приписав его собственной взвинченности и
нервозности. Ибо он был удивлен и напуган. Но он  взял  себя  в  руки.  Он
попытался начать шутливо, рассказом о лекторе, который обратился к  группе
неизлечимых алкоголиков, приняв их за членов  клуба  Браунинга.  Никто  не
засмеялся, и ему пришло в голову, что клуба Браунинга давно нет в природе.
Микрофон болтался у него на груди. Он принялся описывать  интеллектуальную
атмосферу Англии перед началом Второй мировой войны. Вторжение Муссолини в
Восточную Африку. Испания 1936-го. Грандиозная чистка в России.  Сталинизм
во Франции и в Англии.  Блюм,  Деладье,  Народный  фронт,  Освальд  Мосли.
Настроения английской интеллигенции. Для этого ему не нужны были  записки,
он легко мог припомнить, что тогда говорили и писали.
   - Я предполагаю, - говорил он, - что вам известна предыстория,  события
1919 года. Вы знаете о союзных армиях, о Февральской революции в России, о
невзгодах  поверженной  власти.  По  всей   Европе   старые   вожди   были
дискредитированы Верденом, Фландрской  битвой  и  Танненбергом.  Может,  я
начну с падения Керенского. Может, с Брестского мира.
   Он вытащил носовой платок из нагрудного кармана и, нервно скомкав  его,
начал вытирать свои тонкие старческие ладони, затем провел им по лицу,  по
морщинкам,  струящимся  вниз  из-под  дымчатых  очков,  весь   подчеркнуто
иностранный, этакий польский  вариант  оксфордского  стиля.  Нисколько  не
наслаждаясь этим спектаклем, нисколько не возбужденный вниманием аудитории
(было довольно шумно), он все же испытывал некоторое удовлетворение, некий
отблеск той скромной гордости, которую внушал ему  и  жене  их  лондонский
успех. Успех польского еврея, столь принятого в  высших  сферах,  близкого
приятеля самого Герберта Уэллса. Например, вместе с  Джеральдом  Хардом  и
Олафом Стэплдоном он был вовлечен  в  проект  "Космополиса"  -  всемирного
государства и писал об этом статьи  в  "Новости  прогресса"  и  в  сборник
"Гражданин мира". Он  излагал  это  сейчас  низким  впечатляющим  голосом,
впечатляющим, хоть в нем и звучали упорно  польские  носовые  и  свистящие
согласные, он рассказывал, что проект основывался на пропаганде достижений
биологии, истории и социологии и на эффективном внедрении завоеваний науки
в деле продления человеческой жизни; целью его  было  создание  планового,
высокоорганизованного, прекрасного  всемирного  общества,  покончившего  с
национальным суверенитетом, объявившего войну вне закона, взявшего в  свои
руки   деньги,   кредиты,    производство,    распределение,    транспорт,
деторождение,  производство  оружия  и  т.д.;   осуществляющего   всеобщий
контроль; обеспечивающего всеобщее бесплатное образование, личную  свободу
(соревнующуюся с коммунистическим благополучием) без каких бы то  ни  было
ограничений; общество  на  службе  у  человека,  построенное  на  разумном
научном отношении к жизни. Сэммлер, припоминая все это со все возрастающей
увлеченностью, около получаса витийствовал о  "Космополисе",  понимая  при
этом, какой это был  прекраснодушный,  искренний,  идиотский  замысел.  Он
говорил и говорил, обращаясь к жужжащей зияющей яме амфитеатра под грязным
куполом в свете зарешеченных  электрических  ламп,  пока  его  не  прервал
громкий настойчивый  голос.  Он  задавал  вопрос.  Вернее,  он  выкрикивал
вопросительно:
   - Эй!
   Он  попытался  продолжать.  "Эти  попытки  отвлечь   интеллигенцию   от
марксизма не имели большого успеха..."
   Молодой парень в джинсах, с густой бородой, хоть очевидно  очень  юный,
выкрикивал, обращаясь к нему, и  всем  своим  видом  выражая  направленную
враждебность:
   - Эй, ты! Старик!
   В тишине Сэммлер сдернул с носа дымчатые очки, чтобы  разглядеть  этого
типа зрячим глазом.
   - Слушай, старик! Ты тут цитировал Оруэлла!
   - Ну?
   - Ты цитировал  его  слова,  что  английские  радикалы  находились  под
защитой Королевского флота? Что, Оруэлл говорил, будто английские радикалы
находились под защитой Королевского флота?
   - Боюсь, он действительно так говорил.
   - Так это все дерьмо собачье.
   У Сэммлера отнялся язык.
   - Оруэлл был штрейкбрехер. Он был  просто  чокнутый  контрреволюционер.
Хорошо, что он вовремя умер. А все, что  ты  рассказываешь,  -  дерьмо!  -
Повернувшись к слушателям, он простер к ним  воинственно  руки  и,  воздев
ладони, как греческий танцор, добавил:
   - Зачем вы слушаете этого выжившего из ума  старого  засранца?  Что  он
может вам сказать? У него уже яйца высохли. Он - мертвец, у  него  уже  не
стоит.
   Сэммлер припоминал потом,  что  какие-то  голоса  вступ