меблированного  дома  в  Торки  и  по
возвращении торжественно объявила:
   - Фред, я купила дом.
   Отец чуть не упал в обморок. Он по-прежнему намеревался жить в Америке.
   - Почему же ты сделала это? - спросил он.
   - Потому что он мне понравился,  -  объяснила  мама.  Она  осмотрела,  по
крайней мере, тридцать пять домов. И только один приглянулся ей,  а  он  как
раз не сдавался, а продавался. Мама попросила у своего  доверенного  лица  -
тети - оставленные ей дядей две тысячи ливров и, не мешкая, купила дом.
   - Но мы пробудем здесь самое большее год, - ворчал папа, - максимум год.
   Мама - мы всегда считали ее ясновидящей  -  ответила,  что  они  в  любой
момент смогут продать дом. Вполне вероятно, она уже смутно представляла себе
всю свою семью, поселившуюся в нем на долгие годы.
   - Я полюбила этот дом, едва вошла в него, -  утверждала  мама.  -  В  нем
удивительно спокойная атмосфера.
   Вилла принадлежала неким Браунам, квакерам.  Когда  мама  посочувствовала
миссис Браун, что ей приходится расставаться с домом, в котором они  прожили
так много лет, старая леди ответила:
   - Я счастлива, что здесь будете жить вы и ваши дети, моя дорогая.
   Мама сказала, что  ее  слова  прозвучали  как  благословение.  По  правде
говоря,  я  думаю,  что  этот  дом  в  самом  деле  был  благословенным.  Он
представлял собой вполне обычную виллу,  расположенную  не  в  фешенебельной
части Торки, каком-нибудь Уорберри или Линкомбе, а в  противоположном  конце
города, старой части - Тор Моун. В то время дорога, ведущая сюда, терялась в
просторах Девона, среди его тропинок и полей. Вилла называлась Эшфилд, и  ей
предстояло стать моим домом, отныне и навсегда, почти на всю жизнь.
   Кончилось тем, что отец не построил дом в Америке. Он так полюбил  Торки,
что не захотел уезжать оттуда,  обосновался  в  своем  клубе  и  наслаждался
вистом и обществом друзей. Мама терпеть не могла жить возле моря, не  любила
светской жизни и была неспособна играть ни в одну  карточную  игру.  Но  она
счастливо жила в  Эшфилде,  давала  званые  обеды,  занималась  общественной
деятельностью и тихими вечерами с горячим нетерпением расспрашивала  папу  о
местных драмах и о том, что сегодня произошло в клубе.
   - Ничего, - весело уверял ее отец.
   - Но, Фред, наверняка же кто-нибудь рассказал что-то интересное?
   Отец послушно рылся в памяти, но ничего  не  мог  придумать.  Наконец  он
сообщал, что М. по-прежнему слишком скуп, чтобы купить утреннюю  газету;  он
приходит в клуб, читает новости, а потом норовит  пересказать  их  остальным
членам клуба.
   - Послушайте, друзья,  вы  видели,  что  напечатано  на  первой  странице
"Норд-Уэст"?
   Но никто не хочет его слушать, потому что он... самый богатый из  клубных
завсегдатаев.
   Мама, которая уже двадцать раз слышала  эту  историю,  не  удовлетворена.
Отец впадает в состояние  полного  блаженства.  Он  откидывается  на  спинку
кресла, вытягивает ноги к огню и  легонько  почесывает  голову  (запрещенное
удовольствие).
   - О чем ты думаешь, Фред? - спрашивает мама.
   - Ни о чем, - отвечает отец, и это чистая правда.
   - Но ведь это невозможно - ни о чем не думать!
   Подобные заявления отца всегда озадачивают маму. Она не  понимает  этого.
Ее голова всегда переполнена разными идеями. Не думать ни о чем - невозможно
себе представить! Она обычно думает о трех вещах одновременно.
   Спустя многие годы я поняла, что мамины мысли были далеки от  реальности.
Окружающий мир всегда представлялся ей в более ярких тонах, люди казались то
гораздо лучше, то хуже, чем были на самом деле. Может быть,  оттого,  что  в
детстве, маленькой спокойной девочкой, она никогда не  давала  выхода  своим
чувствам, у нее появилась склонность драматизировать окружающее.  Мама  была
наделена настолько сильным воображением, что не могла воспринимать  мир  как
однообразные будни.  У  нее  бывали  удивительные  вспышки  интуиции  -  или
внезапной способности читать мысли. Мой брат, юный офицер, попал  однажды  в
затруднительное финансовое  положение  и  хотел  скрыть  это  от  родителей.
Вечером, глядя на его нахмуренное лицо, мама сказала:
   - Послушай, Монти, - ты ходил к ростовщику и поднял завещание дедушки. Не
надо было этого делать. Лучше пойти к отцу и рассказать ему обо всем.
   Мамина способность проникать в душевные тайны всегда поражала всю  семью.
Моя сестра однажды сказала:
   - Если я не хочу, чтобы мама о чем-то узнала, я даже думать  об  этом  не
стану в ее присутствии.
   Глава вторая
   Всегда трудно выбрать первое воспоминание. Отчетливо помню день рождения,
когда мне исполнилось три года. Чувство собственной значительности,  которое
я тогда испытала. Мы пили чай в саду - в том уголке, где потом  между  двумя
деревьями повесили гамак.
   На чайном  столике,  уставленном  множеством  сладостей,  меня  поджидает
облитый сахарной глазурью торт с тремя свечами. Но главное событие дня - это
крошечный  красный  паучок,  настолько  маленький,  что  я  едва  могу   его
разглядеть; он бежит по белой скатерти, и мама говорит:
   -  Это  паучок  счастья,  Агата,  паучок  счастья  в  честь  твоего   дня
рождения...
   Потом в памяти все сливается,  кроме  нескончаемой  дискуссии  по  поводу
количества эклеров, которые позволяется съесть моему брату.
   Прекрасный, надежный и вместе с тем такой волнующий  мир  детства!  Меня,
наверное, больше всего увлекал сад. С каждым годом он значил  для  меня  все
больше и больше. Я знала в нем каждое дерево и  каждому  приписывала  особую
роль. С незапамятных времен он делился для меня на три части.
   Во-первых, огород,  обнесенный  высокой  стеной,  примыкающей  к  дороге.
Совершенно неинтересно, если не считать клубники и зеленых яблок, которые  я
поглощала в огромных количествах. Кухня - все ясно. Никакого волшебства.
   Потом шел собственно сад - вытянутая в длину лужайка, сбегающая по склону
холма,  усеянная  разными  интересными  "существами".  Каменный  дуб,  кедр,
секвойя (такая высокая, что голова кружилась). Две  пихты,  по  неясной  для
меня  теперь  причине  олицетворявшие  моих  брата  и  сестру.  Я  осторожно
проскальзывала на третью ветку дерева Монти. Если же тихонько  пробраться  в
глубь кроны дерева Мэдж, можно было сесть на гостеприимно изогнувшуюся ветку
и оттуда никем не замеченной наблюдать за жизнью внешнего мира.  И  еще  там
было дерево - я называла его  скипидарным  -  с  густой  и  сильно  пахнущей
смолой, которую я тщательно накапливала: это был  "драгоценный  бальзам".  И
возвышался бук - самое высокое дерево в  саду,  щедро  раскидывавший  кругом
орешки, которые я с наслаждением поедала. Медный бук,  который  тоже  рос  в
нашем саду, я почему-то не причисляла к своим деревьям.
   И наконец, лес. В моем  воображении  он  выглядел,  да  и  сейчас  смутно
вырисовывается как самый настоящий  Нью-Форест.  Лиственный,  скорее  всего,
ясеневый лес,  с  вьющейся  между  деревьями  тропинкой.  Все,  связанное  с
представлением о лесе, жило здесь. Тайна, опасность, запретное удовольствие,
неприступность, неведомые дали...
   Лесная тропа выводила  к  крокетной  площадке  или  теннисному  корту  на
вершине откоса против окна гостиной. Тотчас волшебство кончалось.  Вы  снова
оказывались в мире повседневности, где дамы, придерживая подол юбки,  катили
крокетные шары или в соломенных шляпках играли в теннис.
   Досыта насладившись игрой в сад, я возвращалась  в  детскую,  где  царила
Няня - раз и навсегда, непреложно и неизменно. Может быть, оттого,  что  она
была уже совсем немолода и страдала ревматизмом, я  всегда  играла  рядом  с
Няней, но никогда - с ней  самой.  Больше  всего  я  любила  превращаться  в
кого-нибудь. Сколько себя помню, в моем воображении существовал целый  набор
разных придуманных мною друзей. Первая  компания,  о  которой  я  ничего  не
помню, кроме названия, - это Котята. Кто были Котята, не  знаю,  -  не  знаю
также, была ли я одним из них, - помню только их имена: Кловер, Блэки и  еще
трое. Их маму звали миссис Бенсон.
   Няня была достаточно мудрой, чтобы  не  говорить  со  мной  о  них  и  не
пытаться принять участие в беседе, тихо журчавшей у ее ног. Может  быть,  ее
вполне устраивало, что я так легко нахожу себе развлечения.
   Поэтому для меня было  страшным  ударом,  когда  однажды,  поднимаясь  по
лестнице, я услышала, как наша горничная Сьюзен говорит:
   - По-моему, ее совершенно не интересуют игрушки. Во что она играет?
   И прозвучавший в ответ голос Няни:
   - О, она играет, будто она котенок с другими котятами. Почему  в  детской
душе существует такая настоятельная потребность  в  секрете?  Сознание,  что
кто-то - даже Няня - знает о Котятах, потрясло меня до  основания.  С  этого
дня я никогда больше не бормотала вслух во время игры.  Это  мои  Котята,  и
никто не должен знать о них.
   Разумеется, у меня были игрушки. Как младшей, мне  всячески  потакали  и,
наверное, покупали все на свете. Но я не помню ни одной, кроме, и то смутно,
коробки с разноцветным бисером, который я нанизывала на нитки и делала бусы.
Заодно припоминаю занудливого, гораздо старше меня кузена, который все время
спорил со мной и называл синий бисер  зеленым,  а  зеленый  синим.  А  я  из
вежливости не спорила. Шутка казалась мне плоской.
   Из кукол помню Фебу,  на  которую  я  не  слишком  обращала  внимание,  и
Розалинду, Рози. У нее были длинные  золотые  волосы,  и  я  восхищалась  ею
неимоверно, но долго играть с ней не могла, предпочитая Котят. Миссис Бенсон
была ужасно бедной и печальной, - семья еле  сводила  концы  с  концами.  Их
отец, настоящий  морской  капитан  Бенсон,  погиб  в  море,  поэтому  они  и
оказались в такой нужде.  Этим  сюжетом  сага  о  Котятах  более  или  менее
исчерпывалась, если не считать, что у меня  в  голове  смутно  вырисовывался
другой,  счастливый  конец:  оказывалось,  что  капитан  Бенсон  уцелел,  он
возвращался, притом с солидным состоянием,  как  раз  в  тот  момент,  когда
ситуация в доме Котят становилась уже совершенно отчаянной.
   От Котят я перешла к миссис Грин. У миссис Грин было сто детей, но самыми
главными всегда оставались Пудель, Белка и Дерево. Именно с ними я совершала
все свои подвиги в саду. Они не олицетворяли собой точно ни детей, ни собак,
а нечто неопределенно среднее между ними.
   Раз в день, как полагалось всем хорошо воспитанным детям, я "отправлялась
на прогулку". Я этого терпеть не могла, в особенности потому, что надо  было
застегнуть на все пуговицы ботинки, - необходимое условие. Я плелась позади,
шаркая ногами; единственное, что заставляло меня ускорить шаг, были рассказы
Няни. Ее репертуар состоял из шести историй,  крутившихся  вокруг  детей  из
разных семей, в которых она жила. Я  не  помню  ничего:  в  одной,  кажется,
фигурировал тигр из Индии, в другой - обезьяны, в третьей - змеи.  Все  были
страшно интересные, и я имела право выбирать. Няня повторяла их без  устали,
не проявляя ни малейших признаков неудовольствия.
   Иногда как большую награду  я  получала  разрешение  снимать  белоснежный
Нянин чепец. Без него  она  сразу  становилась  частным  лицом,  теряя  свой
официальный статус. И тогда, с невероятным трудом задерживая дыхание, потому
что для четырехлетней девочки это было совсем нелегко, я  обвязывала  вокруг
ее головы широкую голубую атласную ленту. После чего отступала на  несколько
шагов назад и восклицала в восторге:
   - Ой, Няня, до чего ты красивая!
   Она улыбалась и отвечала своим ласковым голосом:
   - В самом деле, милая?
   После  чая  меня  наряжали  в  накрахмаленное  муслиновое  платье,  и   я
спускалась в салон, чтобы поиграть с мамой.
   Если прелесть историй Няни заключалась в том, что они никогда не менялись
и служили для меня оплотом незыблемости, очарование рассказов мамы  состояло
в том, что она ни разу не повторила ни одного из них, ее истории всегда были
разными, и мы в самом деле ни разу не играли с ней в одну и ту же игру. Одна
сказка, как я вспоминаю, была о мышке по имени Большеглазка. С Большеглазкой
происходили разные  приключения,  и  вдруг  однажды,  к  моему  ужасу,  мама
объявила, что сказки о Большеглазке  кончились.  Я  так  плакала,  что  мама
сказала:
   - Но я расскажу тебе о Любопытной Свече.
   У нас были готовы  уже  два  эпизода  из  жизни  Любопытной  Свечи,  явно
носившие детективный характер, когда вдруг, ни с того ни с  сего,  заявились
непрошеные гости; они пробыли у нас несколько дней, и  наши  тайные  игры  и
истории повисли в воздухе  неоконченными.  Когда  гости  наконец  уехали,  я
спросила маму, чем же кончается "Любопытная Свеча", - ведь мы остановились в
самом  захватывающем  месте,  когда  преступник  медленно  подливал   яд   в
подсвечник, - мама страшно растерялась и явно не могла вспомнить, о чем идет
речь. Этот прерванный сериал до сих пор тревожит мое воображение.
   Другая упоительная игра заключалась  в  том,  чтобы  собрать  все  банные
полотенца, составить вместе столы и стулья и построить дом, в который  можно
было вползти только на четвереньках.
   Я плохо помню своих брата и сестру, думаю, оттого, что они были в  школе.
Брат - в Хэрроу, а сестра  -  в  Брайтоне,  в  школе  мисс  Лоренс,  которая
впоследствии стала Роудин. Передовые идеи, как считалось, свойственные маме,
побудили ее отдать  дочь  в  пансион,  а  папа  оказался  достаточно  широко
мыслящим, чтобы разрешить ей сделать это.  И  в  самом  деле,  мама  обожала
разные новшества.
   Ее собственные эксперименты касались в основном религии.  Думаю,  что  ее
по-настоящему тянуло к мистицизму. У нее был дар молиться,  дар  погружения,
но ее горячая вера и набожность никак  не  могли  обрести  подходящую  форму
вероисповедания. Многострадальный папа позволял вовлекать себя то в одну, то
в другую конфессию.
   Большинство религиозных метаний пришлось на пору до моего рождения.  Мама
чуть было уже не стала прихожанкой Римской католической церкви, но потом  ее
потянуло к унитаризму (именно поэтому мой брат оказался некрещеным), затем в
ней пустила ростки теософия, но тут ее постигло разочарование в  проповедях,
которые читала миссис Бисент. После короткого периода горячей приверженности
зороастризму она наконец, к вящему облегчению  отца,  обрела  покой  в  лоне
англиканской церкви. Возле ее кровати висело изображение святого  Франциска,
а "Подражание Иисусу Христу" стало ее настольной книгой, которую она  читала
денно и нощно. Я не расстаюсь с этой книгой по сей  день.  Папа  простодушно
исповедовал ортодоксальное христианство.  Каждый  вечер  он  молился,  а  по
воскресеньям ходил в церковь. Религия была частью его повседневной жизни, не
вызывающей сердечных смут; но если мама нуждалась  в  каких-то  приправах  к
религии - что ж, он не возражал. Как я уже сказала, это был добрый человек.
   Думаю, папа испытал большое облегчение, когда к  моменту  моего  рождения
мама возвратилась в лоно англиканской церкви и это позволило крестить меня в
церковном приходе. Меня назвали Мэри в честь папиной  бабушки,  Кларисса  по
матери и Агата - это имя подсказала маме по дороге  в  церковь  ее  подруга,
сказав, что оно очень красивое.
   Своими религиозными воззрениями я обязана Няне, которая  была  библейской
христианкой. Она не ходила в  церковь,  но  читала  Библию  дома.  Соблюдать
Субботу она считала священным долгом, и всякая суетность, по ее мнению, была
смертным  грехом  в  глазах  Всемогущего.  Я  с  несносной  самоуверенностью
причисляла себя к "спасенным душам". По воскресеньям я ни во что не  играла,
не пела, не садилась за рояль и страшно тревожилась за вечное спасение отца,
потому что он воскресными вечерами  наслаждался  крокетом  и  позволял  себе
подшучивать над кюре, а однажды даже над епископом.
   Неожиданно мама, охваченная  страстным  энтузиазмом  по-новому  направить
образование девочек, склонилась к совершенно  новой  точке  зрения:  ребенку
нельзя позволять читать до восьми лет - это полезнее  для  глаз,  да  и  для
головы.
   Однако на этот раз у мамы ничего не получилось. Если сказка,  прочитанная
вслух, мне нравилась, я обычно просила  потом  книжку  и  изучала  страницы,
которые, сама не  знаю  как,  постепенно  становились  понятными.  Во  время
прогулок с Няней я спрашивала ее,  какие  слова  написаны  на  вывесках  над
лавками, на афишных щитах. В результате однажды я обнаружила, что совершенно
свободно читаю "Ангела любви". Очень гордая, я стала читать эту книгу  вслух
Няне.
   - Боюсь, мэм, - извиняющимся тоном сказала Няня маме на следующий день, -
мисс Агата научилась читать.
   Мама очень расстроилась, но делать было нечего. Мне не исполнилось и пяти
лет, когда передо мной открылся мир книг. С тех пор я  просила  к  Рождеству
или на день рождения дарить мне книги.
   Отец сказал, что если уж я умею читать, хорошо бы научиться и писать. Это
оказалось далеко не так приятно. Измятые  тетради,  заполненные  крючками  и
палочками, все еще хранятся в глубине шкафов. "В" трудно отличить от "R",  я
не различала эти буквы, потому что привыкла читать слова, а не  составляющие
их знаки.
   Потом папа заявил, что я могу заодно  начать  заниматься  и  арифметикой.
Каждое утро после первого завтрака я садилась к окну в столовой  и  от  души
наслаждалась цифрами в отличие от упрямых фигурок, составлявших алфавит.
   Отец гордился моими успехами. В качестве поощрения я  получила  маленькую
коричневую  книжку  "Задачи".  Я   любила   "Задачи".   Хотя   за   интригой
маскировались подсчеты, но в ней самой для меня заключалась некая  прелесть.
"У Джона было пять яблок, а у Джорджа шесть; если Джон возьмет у Джорджа два
яблока, сколько яблок останется у Джорджа к концу дня?" и  т.  д.  Размышляя
над этой проблемой сейчас, я чувствую  настоятельную  потребность  ответить:
"Это зависит от того, насколько Джордж любит яблоки". Но тогда  я  писала  в
ответе "четыре", испытывала удовлетворение от  разрешения  столь  запутанной
ситуации и от себя добавляла: "...А у Джона будет семь". Маму удивляло,  что
я так  люблю  арифметику,  так  как  она  никогда  не  чувствовала  вкуса  к
бесполезным, по ее мнению, цифрам, доставлявшим ей кучу  хлопот  в  связи  с
приходившими домой счетами, заботу о которых в конце  концов  брал  на  себя
отец.
   Еще одно крупное событие произошло  в  моей  жизни,  когда  мне  подарили
канарейку. Голди очень быстро стал ручным, летал и прыгал по детской, иногда
садился даже Няне на шляпу, а когда я звала его, - мне на палец. Это была не
просто моя птичка, но начало новой секретной саги. Главными персонажами были
Дики и Диксмистресс. Они вместе носились верхом  на  конях  по  всей  стране
(сад), пускались в опасные приключения и в самый последний момент ускользали
из рук грозной разбойничьей шайки.
   Однажды произошло страшное несчастье: Голди исчез. Окно было  открыто,  и
дверца его клетки отперта. Скорее всего он, конечно, просто улетел.  До  сих
пор помню, как  нескончаемо  долго  тянулся  тот  мучительный  день.  Он  не
кончался и не кончался. А я плакала, плакала и плакала. Клетку выставили  за
окно с кусочком сахара между прутьями. Мы с мамой  обошли  весь  сад  и  все
звали: "Дики! Дики! Дики!" Мама пригрозила горничной, что уволит ее  за  то,
что та, смеясь, сказала: "Должно  быть,  его  съела  кошка",  после  чего  я
заревела в три ручья.
   И только когда я уже лежала в постели, держа за  руку  маму  и  продолжая
всхлипывать, где-то наверху послышался тихий веселый щебет. С карниза слетел
вниз Мастер Дики. Он облетел всю детскую и потом забрался к себе  в  клетку.
Что за  немыслимое  счастье!  И  представьте  себе  только,  что  весь  этот
нескончаемый горестный день Дики просидел на карнизе.
   Мама не преминула извлечь из этого происшествия урок для меня.
   - Смотри, Агата, - сказала она, - до чего же ты глупенькая. Сколько  слез
пролила впустую! Никогда  не  плачь  заранее,  если  не  знаешь  точно,  что
случило