икам, в последнем случае он был великим человеком" ("Как строилась...", с. 221)62.
    "Из совсем темного коридора, в котором еще не зажигали лампы, возник, словно маленькое привидение, ребенок, и встал на цыпочки на чуть заметно качающейся половице" "Созерцание" (с. 82)63.
*   *   *
    Опровержение интерпретации "Замка".
    К первой части этой конструкции можно апеллировать как к общему месту толкования Кафки. - Брод -
250
    Каждое из его произведений - победа стыда над теологической постановкой вопросов.
    Бесстыдство болотного мира. Его могущество - в его забытости.
    Память, способная двигать эпохами. Охваченный ею круг опыта. Болотная логика.
    Забвение и техника повествователя.
    Поминальность у иудеев.
    Животные и их мышление. Почему так много зависит от толкования их повадки.
    "Белокурый Экберт".
    Одрадек или форма вещей в забвении.
    Тяжкий гнет. Горбатый человечек.
*   *   *
    ...мифологические образы и животные, аллегорические и сказочные существа
    /...приступать к толкованию Кафки, не имея за плечами долгого опыта изучения этих мотивов/
    /...животное, скаковая дорожка, склоненное чело, "Стук в ворота", фрак, помощники... слуги/
    ...в изучении творчества Кафки еще почти ничего не произошло. И было бы предельной наивностью ожидать, что это положение по случаю десятилетия со дня его смерти разом перемениться...*
* Фрагментарность данного абзаца объясняется состоянием рукописи.
251
    /Указать на связь его интереса к описанию повадок людей с его изображениями животных./
    В произведениях Кафки слово "Бог" вообще не встречается. Толковать их непосредственно в теологическом смысле - это все равно, что, допустим, разъяснять читателю новеллы Клейста, перелагая их стихами.
Материалы к "Одрадеку"64
    Забытое нас "переживет"; оно от нас не зависит; а место обитания его "неопределенно".
    Это как куча опавших листьев - когда они шуршат, в этом звуке слышны одновременно и спрятанность, укромность, и желание быть найденным. То и другое вместе рождают его "смех".
    Забвение - нечто "чрезвычайно подвижное, его никак нельзя поймать..."
*  *  *
    /Кстати, у этого прамира есть голоса. Среди фраз Кафки, пожалуй, нет более захватывающей, чем та, что эти голоса описывает. Одрадек смеется. Но в этом его смехе "как будто совершенно не участвуют легкие. Звучит он, как шелест опавших листьев"./
    "Забота отца семейства" - это материнское, которое его переживет.
252
    Одрадек обитает на чердаке.
    Лошади сельского врача - предтечи помощников.
    Складки на лбу Сортини, которые, словно пряди волос, ниспадают к ноздрям.
    Но если задаться вопросом, как происходят в этих рассказах неожиданности, то обнаружится, что они такого сорта, что застигают нас или героя врасплох не собственно неожиданностью принесенного жизнью события, а неожиданностью всплывшего воспоминания, самые глубокие из которых в большинстве случаев встречаются в неприметных, чтобы не сказать неподходящих, местах.
    И утомление-тоже своего рода указание на изношенность этого мира Нои на его "заболоченность". "Как же я ее любила, когда она была вот такая усталая", - говорит Ольга об Амалии.
    Чиновники многое делают "погрузившись в раздумья"; наверно, вот так же и Сортини написал свое отвратительное письмо Амалии.
    "Несчастливой любви у чиновников не бывает".
*   *   *
    /Ни одно из высказываний, оставленных нам Кафкой об этом "вышнем мире", нельзя рассматривать как ключ к миру нашему. Ибо этот вышний мир вообще себя не осознает. Он привязан к низшему миру, как человек, проводивший бы все свое время у замочной скважины, подглядывая за соседом, о котором он ничего не знает и ничего не понимает. Вот эта комната соседа и есть наш мир./
253
    /Право имеет в творчестве Кафки характер некоего мифического создания. Но беспощадной силе права автор придает компенсирующий момент. Этот мир права в самой сокровенной сути своей продажен и развращен. И быть может, как раз эта развращенность и есть символ милосердия./
    /"Тут бесконечно много надежды, но только не для нас". Тогда для кого? Для племени привратников и помощников, собак и кротов, Титорелли или Одрадека, наездников на ведре и судебных писарей./
    /Есть забавный исторический анекдот о Потемкине, который, как на столетие опередивший события герольд, предвещает произведения Кафки./
    /Среди всех созданий Кафки собственно размышляют только животные. То же, что в мире права - продажность, то в мире мышления - страх. Страх нарушает мыслительный процесс, но он же - единственное возвышающее и исполненное надежды в этом процессе./
    Флобер и Кафка: воздух подвала и сельский воздух.
    /"За чем бы я кого ни застал, я за это же хочу его судить". "Страшный суд - это правосудие военного времени". От этого гностического озарения у Кафки определять его отношение к истории./
    Позиция Кафки: позиция человека, который имеет сказать нечто безнадежное. Это и определяет тот особый характер, который приобретает у него повествование.
*   *   *
254
    Отто Штёсль сравнивает Кафку с Пиранделло ("Цайтвенде", II, 7).
    Классификация элементов, из которых строятся рассказы последнего тома: животные, аллегорические предметы (китайская стена, городской герб, законы), мифологические персонажи.
    Подробно учесть резюме Крафта о "Как строилась Китайская стена".
    Письменное наследие Кафки было поворотом. Он снова ощутил то непомерное требование, которое предъявляет слушатель к рассказчику: получить совет. Но он не знал, что посоветовать. Он знал разве что, как в наши дни совет может выглядеть. И еще о том, что, чтобы дать совет, надо отвратиться от искусства, развития, психологии.
    "Старинная запись". Тут ни разу не сказано о "врагах", "хотя ни о чем ином и речи быть не может", ибо это "не наши солдаты", и именуются они "кочевниками". Он скорей уж назвал бы их "галками", чем "врагами". И никакой враждебности им не приписывает. Опасность попасть "под удары их плети" ему неведома. Но он и не говорит, что они целятся в нас. И еще менее упрекает их в насилии. "Что им понадобится, то они берут. И не то чтобы применяли насилие. Нет, мы сами отходим в сторонку и все им оставляем". Его отчет - это зеркало, отражающее злодеяние. Право и лево поменялись местами. Злодеяние может тут показаться чуть ли не миролюбием. Они по сути вроде бы даже
255
    и не грабят: это сами покоренные понимают страх мясника и собирают деньги, чтобы "его поддержать". А какое обстоятельство всему этому виной? Отнюдь не грабительские наклонности кочевников. Нечто совсем иное; это даже вообще не обстоятельство. Это предмет: "Дворец приманил к нам кочевников, но не в силах их прогнать"65.
*   *   *
    "Правда о Санчо Пансе". Родственность этой истории с хасидской легендой о нищем. Чудовищное как порука повседневному. Это взгляд на мир, которому совместная жизнь крыс понятна больше, чем жизнь людского сообщества, обыкновенное зрение для него загадочней провидчества, а век человеческий необозримей мировой эпохи. Но то, что гарантией и порукой повседневному оказывается чудовищное, - это одно из озарений того юмора, что обитает в нижнем мире титанов, в мире неприметных и безобразных процессов и тварей, который мы открываем для себя лишь позже, возможно в наш смертный час, как Карл Росман открывает для себя кочегара, уже собираясь ступить на землю Америки. /Однако эта хасидская сказка о нищем ведет нас не только в мир моральных категорий кафковского творчества, но и в мир категорий временных, столь тесно с моральным связанный. Надедушку из сборника "Сельский врач", который никак не поймет, как это молодой чело-
256
    век способен отважиться ну хотя бы поехать верхом в соседнюю деревню, не опасаясь не то что несчастного случая, а просто того, что его "обычной, вполне счастливо убегающей жизни на такую прогулку заведомо не хватит", - на этого дедушку очень похож нищий из анекдота, который в своей "обычной, вполне счастливо убегающей" жизни не находит места даже для простого житейского желания - желания получить рубашку, зато в жизни необыкновенной и несчастной, куда его заводит придуманная им же самим история, заветным желанием пренебрегает, променяв его на исполнение прозаического. Нет ничего столь же близкого Кафке, как "обходная" стратегия этого вот хасидского нищего. Реальному существованию он своих желаний не предъявляет; но ради исполнения самого малюсенького из них он нагромождает сочиненный, вымышленный мир титанов, наподобие Санчо Пансы, который - ради собственного покоя -сочиняет геройские подвиги Дон Кихота.
*   *   *
    "Я, кстати, полагаю, что творчество Кафки вообще закрыто для интерпретаций и всякое толкование с неизбежностью минует его, Кафки, истинные интенции. Ибо ключ он взял с собой - а возможно, впрочем, даже и брать не стал, но нам и это неизвестно". Крафт.
    "Правда о Санчо Пансе" сводится к "пребыванию в обычности", природу которого Кафка определяет как
257
    двоякую: во-первых, когда даже в земных делах не стремишься к добру; во-вторых, когда не обманываешь зло, в этом случае хотя бы с виду ("Как строилась...", с. 235)66.
    /Крафт сопоставляет несколько вещей, которые знаменуют отношение Кафки к ходу времени: "Маленькую басню", "Соседнюю деревню", "Страшный суд как правосудие военного времени"./
    Сравнить "Старинную запись" Кафки с гетевской "Великой Эфесской Дианой".
    /"У меня есть опыт, и я вовсе не шучу, когда говорю, что опыт этот - все равно что морская болезнь на берегу" Кафка, 1909, "Гиперион", II, I./67
    /"Припоминаю один из разговоров с Кафкой, начавшийся с обсуждения сегодняшней Европы и упадка человечества. "Мы, - так он сказал, - просто нигилистические мысли, возникающие в голове у Бога". Мне это сначала напомнило картину мира у гностиков. - Бог как демиург зла, мир как его грехопадение. - О нет, - возразил он, - наш мир - это просто скверное настроение Бога, его неудачный день. Тогда, значит, вне той формы проявления мира, которую мы знаем, возможна надежда? - Он улыбнулся: О, надежды сколько угодно, бесконечно много надежды - но только не для нас"" Макс Брод, "Поэт Франц Кафка" ("Нойе Рундшау", 1921).
    Таким же суховатым и терпким на вкус, как язык Кафки, должно было быть яблоко с древа познания.
*   *   *
258
    В ожидании второго тома из наследия Кафки68.
    /Некоторые пассажи из послесловия к "Как строилась..."69: абсолютно несносное утверждение, что "этот тип человека, чьи формы существования в силу его способности испытывать потрясения в пограничных переживаниях, является трагическим и в зависимости от исторической ситуации, в которой он находится, имеет либо более, либо менее сильное предчувствие, что и для главного, трагического конфликта его существования есть возможность спасения" (с. 254 и cл.). "Вообще же Кафка в характерной для него форме мифологического знания-предчувствия прозревал судьбоносность исторических взаимосвязей" (с. 255). Иногда стиль этих издателей вступает в сомнительную близость с языком экзистенциальной философии./
    О "сельском воздухе" у Кафки и к преданию, которое ему ближе всего, о Санчо Пансе: "А затем вернулся к своей работе, как ни в чем не бывало". - Это замечание знакомо нам по неясному множеству старинных рассказов, хотя, быть может, не встречается ни в одном" ("Как строилась...", с. 248)70.
    /Комната старой супружеской пары, где происходит воскрешение из мертвых, подвал торговца углем, комната трактира, где сидит Кламм, сельский воздух на улице, душный, спертый воздух внутри: и то и другое соединяется в локальный сельский колорит./
    "Желание стать индейцем" - процитировать в пассаже о детском фото./
259
    /Диалектика забвения. Кто забыл - мы? Или, скорее, это мы забыты? Кафка этот вопрос никогда не решает. Может, эти вышние потому так опустились, что мы перестали о них заботиться? Но, возможно, они так опустились просто потому, что еще никогда не сталкивались с нами./
    /Санчо Панса своего всадника выслал вперед, Буцефал своего пережил; и оба теперь вполне хорошо устроились. Человек ли, лошадь ли - не так уж важно, главное - избавиться от всадника./
*   *   *
    /Уже было указано, что в произведениях Кафки слово "Бог"ни разу не упоминается. И нет ничего более бессмысленного, как притягивать это слово к толкованиям Кафки. Кто не в состоянии уразуметь, что возбраняет Кафке упоминать это имя, тот вообще ни одной его строчки не поймет/
    Вернер Крафт в связи с "Правдой о Санчо Пансе" цитирует Андре Жида "Suivant Montaigne"*, NRF, июнь 1929 г.: "Montaigne mourut (1592) avant d'avoir pu lire Don Quichotte (1605), quelle dommage! Le livre etait ecrit pour lui... C'est le propre de ce grande livre ... de se jouer en chacun de nous; en aucun plus eloquemmen qu'en Montaigne.

* "Новый Монтень".
260
    C'est au depens de Don Quichotte que, peu a peu, grandit en lui Sancho Pansa"*
    Крафт не ошибается, когда считает, что Кафка в своем завещании намеренно требовал от Брода невозможного.
    /Ни одно человеческое искусство не предстает у Кафки в таком скомпрометированном виде, как строительное. При этом нет для него искусства более жизненно важного, и ни перед каким другим его растерянность не дает о себе знать столь же внятно ("Как строилась Китайская стена", "Герб города", "Нора").
    Крафт в своем толковании рассказа "Верхом на ведре" нашел образ, который весьма выразительно устанавливает место божественного в мире Кафки. "Это вознесение, - говорит он о полете рассказчика верхом на ведре, - подобно взмыванию ввысь чаши весов, когда на другую чашу ложится непомерный вес". Непомерный вес справедливости, который так унижает все божественное.
    /Кафка приводит бесконечное число примеров этого процесса: когда человек решается наконец-то, отрешившись от всех помех и соблазнов, стать хозяином си-
    * "Монтень умер (1592), так и не успев прочесть "Дон Кихота", какая жалость! Эта книга была написана для него. В том-то и особенность этой великой книги,... что ее интрига разыгрывается в каждом из нас, и ни в ком она не разыгрывается более красноречиво, чем в Монтене. По мере убывания Дон Кихота в нем мало-помалу разрастается Санчо Панса" (франц.).
261
    туации. Вот тут-то она и выходит у него из подчинения. Один из таких бессчетных примеров: "Это случилось в знойный летний день. По дороге к дому мы с сестрой проходили мимо запертых ворот. Не знаю, просто ли из озорства постучала сестра в ворота, или даже не стучала вовсе, а лишь погрозила кулаком"./
*   *   *
    Кафка и Брод: Лоурел, который искал своего Харди, Пат, искавший своего Паташона71. Выдав Господу Богу подобный дивертисмент, Кафка тем самым освободил себя для творчества, о котором Бог мог уже не беспокоиться. Однако в дружбе этой Кафка, вероятно, дал волю как раз своему черту. Возможно, он относился к Броду и его глубокомысленным иудейским философемам, как Санчо Панса к Дон Кихоту и его заумным рыцарским химерам. Очевидно, Кафка чувствовал, что в нутре у него обитает изрядная чертовщина, и, надо полагать, радовался, когда видел, как она мельтешит вокруг него в виде маленьких неприличностей, фо па, неаппетитных ситуаций. Вероятно, он чувствовал себя ответственным за Брода, как за самого себя, даже больше. Не отвоеван ли всякий комизм у ужасов, то есть у мифа - и не обретала ли греческая комедия первый предмет комизма в ужасном? Что все ужасное может иметь свою комическую сторону, но не обязательно все комическое - ужасную. Открывая первую, мы как бы обесцениваем зло, открывая вторую - отнюдь не обесцени-
262
    ваем комизм; примат комизма. Высшая свобода обращения с материалом - уметь охватить обе стороны. Не жить в истории, как в квартире.
*   *   *
    Благодаря тому что язык Кафки в романах почти до неразличимости уподобляется языку народных рассказов, пропасть, отделяющая роман от рассказа, обозначается с тем большей непреодолимостью. Индивидуум, "сам не знающий совета и не способный дать совет", наделен у Кафки, как, пожалуй, ни у кого прежде, бесцветностью, банальностью и стеклянной прозрачностью заурядного, среднего человека. До Кафки еще можно было полагать, что растерянность романного героя есть проявление какого-то его особого внутреннего склада, его слабости или его особой сложности. И лишь Кафка ставит в центр романа именно такого человека, на которого ориентирована вся народная мудрость, - тихого, скромного, благонамеренного, человека, которого пословица всегда снабдит добрым советом, а старые люди - добрым словом утешения. И уж если так получается, что этот хороший по задаткам человек то и дело из одной неприятности попадает в другую, то вряд ли в этом виновата его природа. Видимо, все дело в том мире, куда он определен и где у него определенно ничего не клеится.
*   *   *
263
Пруст и Кафка
    Есть нечто общее, что присуще Кафке и Прусту, и, как знать, сыщется ли это общее где-нибудь еще. Речь идет об употреблении местоимения "Я". Когда Пруст в своих "Поисках утраченного времени", когда Кафка в своих дневниках произносят "Я", то у обоих это слово будто прозрачное, стеклянное. Его обиталища лишены локального колорита; любой читатель может сегодня в них въехать, а завтра выехать. Обозревать их в свое удовольствие, изучать их, без всякого обязательства к ним привязываться. У этих писателей субъект приобретает защитную окраску планеты, которой в грядущих катастрофах суждено поседеть от ужаса.
  4. Заметки (до августа 1934 г.) 
а) Разговоры с Брехтом
    6 июля. Брехт, в ходе вчерашнего разговора: "Я часто думаю о трибунале, который меня будет допрашивать: "Как это так? Вы действительно всерьез так считаете?" Пришлось в конце концов признать: не совсем всерьез. Я слишком много думаю о художественном, артистическом, о том, что пойдет во благо театру, чтобы быть совсем уж серьезным. Но если я уж на столь важный вопрос отвечу отрицательно, то присовокуплю к нему од-
264
    но еще более важное утверждение, а именно что подобная моя позиция позволительна". Правда, это уже довольно поздняя формулировка, выработанная ходом разговора. Начал же Брехт с сомнений не в приемлемости, а в действенности своего метода. С тезиса, который отталкивался от нескольких замечаний, сделанных мной о Герхарде Гауптмане: "Иногда я спрашиваю себя: может, только такие писатели и достигают чего-то - я имею в виду, основательные писатели". Под таковыми Брехт подразумевает тех, для которых все совершенно всерьез. И для пояснения этого тезиса он исходит из фиктивного представления, что, предположим, Конфуций написал трагедию или Ленин сочинил роман. Это, как он объясняет, было бы воспринято как вещь неподобающая, как поведение, их не достойное. "Предположим, вы читаете отменный политический роман и только после узнаете, что его написал Ленин, - вы тут же измените свое мнение и о романе, и об авторе, причем к невыгоде обоих. И Конфуцию нельзя было сочинить пьесу на манер Еврипида, к ней отнеслись бы как к чему-то не достойному его. А вот притчи таковыми не считают". Короче, все это сводится к различению двух типов литераторов: визионера, провидца, для которого все всерьез, с одной стороны, и ироничного созерцателя, для которого отнюдь не все всерьез, - с другой. Тут-то я и подбрасываю вопрос о Кафке. К какой из этих двух групп он относится? Я знаю: вопрос этот не решить. Но именно неразре-
265
    шимость этого вопроса есть для Брехта знак того, что Кафка, которого он считает большим писателем, вроде Клейста, вроде Граббе или Бюхнера, - это человек, потерпевший крах. Его исходный пункт, действительно, парабола, притча, которая держит ответ перед разумом, поэтому он не придает слишком серьезного значения тому, что касается словесного воплощения. Однако и парабола тоже подлежит формовке. Так она перерастает в роман. И зародыш романа, если присмотреться, она несла в себе изначально. Она никогда не была прозрачной до конца. Кстати, Брехт убежден в том, что Кафка обрел свою форму не без Великого Инквизитора Достоевского и не без влияния еще одного параболического места в "Братьях Карамазовых", там, где труп святого старца начинает смердеть. Так что у Кафки пара