ет бедро... и капает на пол...
Все видят, как она капает на пол!

Актея несется по кругу под рев барабанов и истерические всхлипывания
флейты, алые крылья плещутся за ее плечами... Едкий черный дым клубами
расходится из-под легких ног... Вот она приближается к затянутой синим
шелком стене, поворачивается лицом к императору и, обессиленная,
распластывается на ней, раскинув руки в стороны и уронив голову на грудь...
Длинные волнистые пряди страшно чернеют на желтовато-белой коже... Жгутом
скрученный шарф сдавил горло... Актея... Серебряное распятие, обвитое
алым...

- Актея! - кричит Нерон, срываясь с места,- Не уходи!..

Женщина медленно сползает по стене, цепляясь руками за драпировки...

Ни жива, ни мертва...

                                    3.

- Ну, не надо... не надо... ты не виноват...

- Как мне благодарить тебя... чтобы ты простила?!

- Не нужна мне твоя благодарность... это все - демон, в существовании
которого ты не хочешь себе признаться. Ты совсем уже отдался ему...

- Откуда ты все знаешь?

- Я люблю.

- И - после всего?!

- Если бы ты знал, как я...

- Боишься?!

- Мне жаль тебя, Нерон... До ужаса. До боли. Я тебя не оставлю ... Разве
только ты меня убьешь. Как убил Поппею.

- О... не напоминай! А то и впрямь - убью...

- Милый мой, разве не было между нами того, перед чем смерть - завидная
награда. Ты мог бы сделать из этого пышное представление - целовал бы Актею
и при этом колол бы ее кинжалом в такт своей гениальной музыке... И чтобы
все вокруг рукоплескало!

- Ты мне льстишь...

- Ничуть. Ты - великий артист. Ты добился того, чего еще никому не
удавалось, - сделал собственную жизнь жутким поучительным зрелищем. Публика
- в восхищении. Она знает теперь, что ей надо ценить, а что - проклинать!
Ты - великий артист, говорю я... Вот только драматург - прескверный...
Сценарий оказался тебе не по зубам. В конце концов, он тебя - вынесет за
скобки... Уж я-то знаю.

- Как ты меня! Мстишь?! Понимаю... Я бывал жесток. Правда. Но это - от
любви. Я никого, кроме тебя, не любил. Я даже хотел жениться, помнишь?

- На ком ты только не женился! Любовь Нерона!.. Смешно...

- Ты ведь способна чувствовать разницу между игрой и настоящим. Ты знаешь,
где - настоящее?

- Потому и люблю, что знаю.

- Что ты знаешь? Ну скажи, что ты знаешь обо мне такого, что - любишь?!

- Спи лучше, цезарь. Я убаюкаю тебя... вот так... вот так...

- Обними меня... целуй меня, моя добрая Актея...

- Ты меня не хочешь.

- Неправда!

- Тогда - я тебя не хочу...

- Тоже - неправда! Не сдерживай себя... Мы - одни. Я весь - с тобой, не
император, а бедное обманутое дитя...

- Тогда Бог этого не хочет... Закрой глазки. Положи голову мне на колени. И
- усни.

- Если твой Бог имеет к тебе какое-то отношение - то пусть именно Он
приберет меня, когда понадобится...

- Это я тебе обещаю... я не оставлю тебя и в аду.

- Тебя не может быть, Актея.

- И тебя не может быть, Клавдий Друз Германик.

- Похоже, мы приснились друг другу...

- Тогда давай проснемся.

Но он уже не в состоянии проснуться... Император дремлет, растрепанная
голова его покоится на коленях рабыни... Актея тихонько гладит эти
спутанные рыжеватые кудри, и что-то шепотом бормочет, не отирая мокрых
щек...
  


 
Переводы из Данте Алигьери и Чино да Пистойи - М.Лозинского, И.
Голенищева-Кутузова и Е.Солоновича.

1996 год


Опубликовано впервые
  
 



Марина Саввиных

                           ГЛИНЯНЫЙ ПЯТИГРАННИК
                  (этюды о женской непоследовательности)



                            ВОЗВРАЩЕНИЕ ПАРИСА  

                                    1.

ПРИАМ. Спустившись в книгохранилище, я обнаружил там Кассандру. Она сидела
на полу, заваленном свитками и табличками, и что-то читала, до того
углубившись в свое занятие, что мой приход долго оставался ею не
замеченным.

Семейный архив. Точно! Она-таки добралась до него. Не могу сказать, что ее
любопытство, в общем-то похвальное, меня утешило и порадовало. Догадываюсь,
что она ищет. Если в жизни на что-то и можно положиться, то только не на
благоразумие слуг ... И ведь ерунда большей частью... Бред! А дети растут в
атмосфере тщательно скрываемых тайн. Бедняжка Кассандра! Что она там
найдет, кроме долговых расписок, счетов да унылых произведений юридического
крючкотворства?

Я окликнул ее. Девочка испугалась, будто захваченная на месте преступления.
Вскрикнула, покраснела... Я строг к ней, может быть, даже слишком. Хотя, по
правде сказать, люблю ее больше других. Она - странная. Умница, фантазерка,
трудолюбивая и дотошная, как скворец. Жаль, фантазии ее - какие-то совсем
бредовые. Какие-то опасные фантазии, с неподражаемым оттенком пифийской
жути. Я запретил ей посвящать Поликсену в свои сны и видения. Допустим, она
действительно что-то такое видит, но мне не хватало в семействе еще одной
Кассандры! Поликсена - дитя хрупкое, впечатлительное... тайн хранить не
умеет: не было случая, чтобы своими секретами она не поделилась с матерью
или со мной.

Кассандра выслушала запрет, прикусив губу. И ничего не ответила. Только
после этого окончательно замкнулась. А через некоторое время начались
конспиративные визиты в книгохранилище. Кассандре вздумалось раскрыть
загадку своего происхождения. В том, что тут есть какая-то загадка, она
нисколько не сомневается. И попробуй убедить ее в обратном! И себя
успокоить - попробуй... Почему она такая? Не как все. И чувствует, бедняга,
сама чувствует, что не как все. Теперь она почти не разговаривает ни с кем.
Подойдешь приласкать, расспросить - иной раз прямо шарахнется, словно речь
человеческая ее самим звучанием оскорбляет.

Я потребовал показать мне документ, который она держала в руках. Это был
старый-престарый список оракулов, в разное время данных представителям
рода. Пробежав глазами хорошо знакомый текст, я, как и следовало ожидать,
ничего нового не нашел. Все тот же стандартный набор невразумительных
метафор - толкуй как хочешь! Почтенное занятие для девицы - корпеть над
этой нудной пошлостью!

Пока я рассматривал свиток, Кассандра стояла передо мной, скромно опустив
очи долу, и только время от времени бросала на меня сердитые взгляды...

                                    2.

ПОЛИКСЕНА. Она пришла ко мне поздно вечером. И говорит: ну... и как тебе
Парис?

Прям с ума все сходят по этому Парису! Тоже мне... прыщ на ровном месте...
Третьего дня он был пастух. Старейшины к соревнованиям его допускать не
хотели: прецедент дурной! Этак скоро и рабы с царевичами состязаться
начнут! А теперь... Парис, Парис... Только и разговоров! Будто от побед и
успехов в нем благородная кровь образовалась! Был пастухом - пастухом и
остался!

А Кассандра: Он - удивительный!

Нахальный - это точно. Кто он такой, чтобы подмигивать царевне! Как
все-таки слава действует на человека... Венки, приветствия, букеты...
Красивый, да. Очень красивый. Ну и что!

Я сказала: Ничего особенного... Ты просто влюбилась, Кассандра! Но имей в
виду, он женат. На безупречной красавице. Она, говорят, - просто нимфа! Так
что выбрось из головы.

А она: Ничего ты не понимаешь! У него такое лицо... такое милое и страшное!

А я: Как это - милое и страшное?! Так не бывает.

А она: Выходит, что бывает... Когда он случайно вдруг оказывается
поблизости, я вся дрожу от радости... или - от страха? Как тебе это
объяснить?

Тут она обняла меня за шею и зашептала в самое ухо: МЫ НЕРАЗРЫВНО СВЯЗАНЫ
ДРУГ С ДРУГОМ: Я - И ОН!

Ну вот, опять заговаривается... Я ее выпроводила... от греха...

И, готовясь ко сну, задержалась ненадолго перед зеркалом.

Нет, правда, я - ничего... совсем даже ничего... Больше того, я -
хорошенькая! Если честно, то он все время смотрел на меня, глаз не
сводил... а я сделала вид, будто у меня развязалась сандалия, и разглядела
его как следует, пока моя рабыня как бы возилась с ремешком. Тут-то он мне
и подмигнул... весьма недвусмысленно... Нахал!

Но до чего опасный!.. улыбка, взгляд, осанка... Никогда раньше я не видела
таких пастухов. О которых бы легенды ходили. Которые бы на нимфах женились.
У которых такое прозвище было бы: Александр... Как звучит! АЛЕКСАНДР! Так
полководцев называют, а не пастухов. Не удивительно, что Кассандру
зацепило.

С ее-то больным воображением только в Париса и влюбляться!

Впрочем, он действительно очень мил...
  

    
                                    3.

ГЕКУБА. Разумеется, от Эсака не укрылось мое беспокойство. Когда я с детьми
выходила из храма, он подал мне знак: неуловимое движение бровей, губ и
подбородка... мгновенная гримаска, которую я тотчас угадала. Я пропустила
дочерей вперед, подождала, пока они достаточно удалятся и, быстро свернув
направо, через внутренний дворик проскользнула в его покои.

В комнате, где мы когда-то оставались с ним наедине, никого не было. Но я
так привыкла ждать его - иногда подолгу, что ничуть не смутилась.

Здесь, в тишине и полумраке, насыщенном легким веянием экзотических трав,
моя тревога сгустилась, как серебристые облака сгущаются в грозовую тучу.

Память - сок цикуты... Она отнимает волю и способность к движению... Только
Эсаку дано поддерживать во мне слабые токи жизни, утешать и обнадеживать...

Я мысленно позвала его, зная, что он почувствует зов, какие бы дела его в
эту минуту ни занимали.

Боль моя, грех неискупимый, самое чистое и святое, что когда- либо было и
до сих пор есть в моей жизни, - вот что такое Эсак!

Не стоило бы сравнивать Эсака и Приама. Приам - богатырского телосложения,
высокий, статный, с открытым доброжелательным лицом. Эсак - низкоросл и
тщедушен.

Приам - блестящий политик, мудрый правитель, по достоинству уважаемый
народом, я не припомню случая, чтобы он совершил необдуманный поступок или
просто без расчета рискнул. Эсак временами бывает капризен, как дитя. То в
хандру впадает, то в творческий экстаз, он почти непредсказуем, его
известность - едва ли не скандального толка, и если бы не могучий дар
проповедника и волхва, его вряд ли стали бы терпеть в жреческой касте. Как
предсказателя его чтут. Как мага - боятся и глухо ненавидят. Мне уже
приходилось спасать его от неминуемой смерти, прятать в своем доме - тайком
от мужа, для которого благоразумие - решающий мотив всякого действия,
поэтому на Приама, если что, Эсаку надеяться не приходится, хотя они всегда
относились друг к другу со снисходительной благосклонностью.

Приам, что бы ни случилось, почтителен ко мне и трогательно заботится о
детях, он - прекрасный семьянин, это все знают. Эсак внешне желчен и
аскетичен. Но обидчивые троянки вплоть до недавнего времени с удовольствием
распространяли слухи о девицах, якобы, лишивших себя жизни из-за его
жестокосердия и черствости. Слухи пустые, но небезосновательные. Эсак кому
угодно вскружит голову. Просто так. Без всякой корысти. Из одной только
любви к искусству. В минуты раздражения он бывает невыносим. Его дерзости и
колкости иной раз переходят грань приличия - даже по отношению ко мне,
единственному человеку в Трое, на которого он может положиться... Более,
чем на самого себя.

Нет ничего, ценимого людьми, в чем Эсак хоть сколько-нибудь превосходил бы
Приама. Но - всеблагие! - как все же умный порядочный Приам простоват и
прямоуголен по сравнению с этим странным, вздорным человеком, как будто
специально созданным какой-то темной силой для того, чтобы мучить себя и
других.

Когда мы познакомились, мне было двадцать, а ему, кажется, чуть больше...Он
вошел в Трою через северные ворота, вдохновенный безумец, воспитанный
колдунами, юноша- ясновидец, способный подчинить себе толпу самоуверенных
мужей и управлять ею по собственному разумению - одной только гипнотической
мощью, не имеющей ничего общего с обычным ораторским искусством.

Я несколько лет уже была замужем. Мой первенец, Гектор, смышленый
четырехлетний сорванец, подавал большие надежды, что с энтузиазмом
подтверждали гадатели всех рангов и наклонностей. Когда популярность Эсака
достигла известного уровня, Приам пригласил его в дом, и первое же
предсказание нового пророка повергло всех домочадцев в приятное уныние:
Эсак предрек Гектору, надоедливо пристававшему к взрослым с обыкновенными
детскими вопросами, бессмертную славу и героическую гибель на поле брани. Я
видела, что Эсак скорее интригует нас, нежели говорит правду, но он делал
это так гибко и красиво, что я простила ему даже свой страх... Через
некоторое время мне захотелось к нему приблизиться. Никогда не следует
приближаться к таким, как Эсак!

Когда в первый раз я вошла в его келью, он был занят приготовлениями к
какому-то сложному ритуалу. То, что мне предстало , поразило все мои
чувства одновременно : фосфоресцирующий сумрак, время от времени озаряемый
лиловыми и розовыми вспышками, тихое потрескивание и шипение, исходившие
неведомо откуда...Ни с чем не сравнимый запах, вызывавший головокружение и
слабость в ногах, но сладостный, как содержимое самого дорогого заморского
фиала. Впрочем, не сами эти чудеса меня повергли в изумление... едва
приоткрыв дверь в мир Эсака, я поняла, что все это давным-давно и очень
близко ЗНАЮ. Это мой РОДНОЙ мир. А я никогда и не думала прежде, что
родилась и живу среди ЧУЖОГО - так глубоко и прочно было замуровано во мне
СВОЕ. На моих глазах прорицатель Эсак что-то делал с пространством и
временем, и от этого каменный пол кельи дрожал крупной вулканической
дрожью, воздух становился зримым, как вода в пруду, охваченном мерцающей
рябью, стены излучали музыкальный гул, словно где-то на самом краю земли
пели и плакали неизвестные смертным инструменты, заставляя душу и тело
резонировать в ответ.

Эсак был прекрасен. Его черные глаза горели ровным холодным пламенем - так
подсвечивают горизонт далекие грозовые разряды; растрепанные кудри,
прилипшие к потному лбу, делали его лицо детски трогательным, и это
составляло поразительный контраст с хищно изогнутыми губами и жестко
очерченным волевым подбородком.

Мне не хотелось уходить. Я любовалась им и его работой, пока не поторопила
меня наступившая ночь.

Я ничего не сказала Приаму о своем визите к волхву. А прежде моя душа была
для мужа совершенно открыта, я делилась с ним всякой мелочью, не говоря уже
о том, что считала важным. И впервые за все время нашего супружества
отказала ему от ложа, сославшись на недомогание. Приам несказанно удивился,
но по бесконечному великодушию своему в эту ночь оставил меня наедине с
моими открытиями. Я почти не спала... то зажигала светильник, боясь
темноты... то гасила его, потому что длинные движущиеся тени оказывались
еще страшнее... то тихонько смеялась от счастья, вспоминая голос и глаза
Эсака, его терпеливое внимание ко мне, его удивительные рассказы о
свойствах слов и вещей... то пыталась справиться с обидой на его явную
прохладцу по отношению ко мне, царице, молодой красивой женщине, оказавшей
ему честь посещением...

С тех пор я частенько стала заходить к нему - посоветоваться о делах,
посмотреть очередной магический опыт, или просто так, без всякого повода -
на пару минут, взглянуть, получить ответный будто бы ничего не значащий
взгляд и тихо исчезнуть...

Вскоре я совсем потеряла голову. От себя скрывать это было уже бесполезно -
я любила! Впервые в жизни я переживала настоящую любовную лихорадку. Разве
я представляла себе раньше, что такое бывает?!

Как люди любят? Мне казалось, я все об этом знаю. Моя любовь к Приаму,
ясная, спокойная, определенная, давала мне глубокое чувство уверенности в
себе и незыблемости с малолетства знакомых устоев. Наша супружеская связь
была естественной частью этих устоев - как трапеза или хозяйственные
заботы. Я не замечала близости с мужем : никогда не стремилась к ней и не
уклонялась от нее. Она была фоном моего ночного отдыха, необременительным,
как первый, тут же забывающийся сон... Я долго не могла понять, какого рода
мой интерес к Эсаку. Вернее, с самого начала мне была ясна лишь некоторая
грань этого интереса. Мне было сладко ощущать его присутствие , всецело
превращаться в слух, наслаждаясь его речами... и в то же время от этих
невинных удовольствий исходило такое напряжение риска и страшной опасности,
что я поневоле должна была ДУМАТЬ, в результате я словно очнулась от
смертной истомы... ожила... зашевелилась... задышала... Эсак разбудил мою
мысль, и постепенно я научилась обмениваться с ним мыслями... почти без
слов. Мы были близки на совершенной, почти божественной, духовной высоте -
это было единство общего молитвенного экстаза, в котором рождалось нечто
такое, чему мы оба не знали имени.

При этом только наши глаза соприкасались друг с другом - мои, жадные,
ищущие, и его- внимательные, насмешливые, острые, как колючки шиповника.
Мое нетерпение между тем возрастало, и я, наконец, начала отдавать себе
отчет в том, что меня сжигает страсть. Это было обезоруживающее открытие! Я
решила, что более ноги моей не будет в келье Эсака. Справлюсь, думала я. Я
сильная. Я все могу. Есть, наконец, ценности, которыми нельзя поступаться.

Я выдержала ровно две недели. Когда вторая приближалась к концу, я была
больна от тоски, - у меня открылся жар, я не могла смотреть на пищу и
таяла, как вода, разлитая на солнцепеке. Обеспокоенный Приам взял да и
позвал ко мне Эсака. И тот, конечно же, не замедлил явиться. Какие небесные
силы удержали меня от того, чтобы в присутствии мужа не броситься на грудь
прорицателя, приглашенного к больной?! Эсак же ничем не выдал волнения -
может быть, потому что его и не испытывал?.. Он взял мою левую руку, прижав
большим пальцем жилку у запястья, потом приложил ледяную ладонь к моему
лбу. И, глубокомысленно сдвинув брови, сообщил Приаму, что ему следует
ожидать дальнейшего прибавления в семействе. Боги! Как в этот момент мне
хотелось разбить что-нибудь о его многоумную голову!

Тем не менее, после консультации я почувствовала себя совершенно здоровой.
И на следующий же день поспешила в храм, чтобы, вопреки здравому смыслу и
собственной гордости, встретиться с противным колдуном.

Мы просидели в его прохладном каменном закутке до позднего вечера... Эсак
рассказывал мне о древних книгах, в которых записаны сведения о каждой
судьбе, когда-либо возникавшей или готовящейся к возникновению на земле, о
бесконечном круговороте, в который вовлекается душа, отважившаяся жить, о
драгоценных камнях, изменяя форму которых можно влиять на поступки людей, о
звуках, составляющих суть божественных имен... А я чувствовала себя так,
будто вспоминаю то, что забыла по нелепой случайности.

Мне надо было уходить... я не могла уйти, и не могла придумать повода,
чтобы остаться... я была уверена, что он хочет, чтобы я осталась, только не
знает, как меня удержать...

Наконец, я не выдержала и, прервав его речь движением руки, встала со
скамьи и быстро пошла к двери. Эсак последовал за мною. Его легкие ровные
шаги отдавались в моем позвоночнике как удары молота... Я остановилась,
обернулась - и глаза Эсака оказались так близко от моих, что я успела
различить в них глубочайшую, искреннюю, трепетную нежность, стыдливую
нежность юнца, осмелившегося полюбить матрону. Мгновения оказалось
достаточно, чтобы обхватить руками его дрогнувшие плечи, прижаться лицом к
его груди. Мы оба остолбенело молчали, не решаясь пошевелиться или
вымолвить слово. Я, затаив дыхание, прислушивалась к потаенной жизни его
небольшого жилистого тела, там, внутри, билось жадное багровое сердце - и
мне было слышно, как учащались и усиливались его удары, как нарастал в
теплой тьме глубинный гул мужского желания... Эсак тихо обнял меня... его
губы коснулись моей макушки... и тут же он попытался отстраниться, словно
вознегодовав на себя за слабость. Но я крепко его держала ; гранитная
глыба, не дававшая чувству вырваться наружу, крошилась и рассыпалась в моей
груди; я не могла вздохнуть от прихлынувших к горлу слез, и это, видимо,
мешало ему справиться с собой.

- Отдайся мне, Эсак.