ЩЕРБИНИН ДМИТРИЙ
   ПАДАЛЬ

                                   То, что мы испытываем, когда бываем
                                   влюблены, быть может есть нормальное
                                   состояние. Влюбленность указывает человеку,
                                   каким он должен быть.
                                                                                                 А. П. Чехов

   Издалека без конца долетала канонада...
   В просторной, наполненной нежным утренним светом  горнице  было  тепло  и
уютно, в косых розоватых лучах  медленно  витали,  кружась  словно  бумажные
самолетики, редкие пылинки. У печки посапывал, свернувшись клубком, пушистый
рыжий кот, а в круглом аквариуме, стоящем на  письменном  столе,  беззвучно,
плавно кружили и подергивали хвостами среди ярких водорослей золотые рыбки.
   За чисто вымытым окном виден был старый крестьянский сад в самом  разгаре
своего летнего цветения. Здесь, среди аккуратных кустов и грядок  выделялись
многолетние яблони и вишни. Яблони стояли прямо около дома - так близко, что
в августе, вытянув руку из окна, можно было нарвать сочной антоновки прямо с
нижних веток, густая темно-зеленая крона от этих деревьев  погружала  дом  в
прохладную, темно-зеленую тень. Вишни же пристроились рядком у самого забора
и недвижимо стояли там, словно бы прислушиваясь к чему-то и рдели на  солнце
россыпями ярко-красных и черных плодов.
   Рыжий  кот,  лежащий  у  печи,  вдруг  резко  открыл  зеленые   глаза   и
насторожился,  прислушиваясь...  Прошло  несколько  секунд  и   тогда   стал
нарастать постепенно гул двигателей. Гул  этот  поглотил  в  себя  привычные
отголоски далеких боев и наполнил все дребезжащим, тошнотворным напряжением.
   В спальне скрипнула кровать и поднялся мужчина лет сорока. Он был  весьма
высок и крепок в плечах, но некогда густые каштановые волосы  уже  поредели,
появилась лысина. А в целом лицо его ничем примечательно не было  -  обычное
лицо русского крестьянина. Лицо, правда, было неестественно бледным, а глаза
застила усталость - ночь он  провел  в  мучительных  размышлениях.  Впрочем,
усталость эта сразу сменилась напряженностью принесенную  нарастающим  ревом
двигателей.
   На кровати зашевелилась его жена -Марья и села, крепко обняв его за плечи
- ее черные, густые кудри длинными теплыми лучами коснулись его  спины.  Она
громко заговорила своим звонким, сохранившим еще в себе что-то юное голосом:
   - Ваня, чует мое сердце - сегодня они в наш Цветаев  войдут.  Ох,  что  с
нами-то будет...
   Рев двигателей заглушил ее голос, а из стоящей около самого окна  кровати
спрыгнула на пол и бросилась к своим родителям девочка  лет  семи  с  широко
раскрытыми, полными ужаса глазами.
   -  Мама!  Папа!  -  зазвенела  она  прямо  на  ухо,  -  Опять  нас  будут
бомбить?!... Страшно, мама!
   От этого детского крика Ивану сделалось дурно. Он нежно обнял  свою  дочь
за голову и зашептал:
   - Не бойся, не будут нас больше бомбить. Они теперь дальше полетели...
   В комнату неслышно юркнул рыжий кот и уселся в углу, уставился оттуда  на
хозяев своими зелеными глазищами. А вслед за котом в спальню  юркнул  еще  и
двенадцатилетний мальчонка с большими, смешными ушами, и густыми,  как  и  у
матери, черными бровями.
   - Страшно... - мальчик сжал до белизны губы, и опустив  голову,  встал  в
углу рядом с котом. Он стеснялся показывать свой страх и  перед  матерью  и,
тем более, перед отцом, которого он  считал  самым  отважным  и  героическим
человеком на земле. Поэтому, когда маленькая Ира перебралась  из  детской  в
спальню к родителям, говоря о том, что не может заснуть и все мерещатся ей в
темных углах "страшные чудища - злые дядьки фрицы", он только посмеялся  над
ее "девчачьими" страхами.
   В это же утро он  был  разрушен  ревом  двигателей  и,  забыв  обо  всем,
испуганный, прибежал искать спасение в спальне родителей.
   - Сашенька, иди же сюда, - молвила  Марья  и  мальчишка,  часто  захлюпав
носом, подошел к ним...
   Марья обняла его и зашептала:
   - Все будет хорошо... все будет хорошо, родненькие мои.
   Иван нахмурился, небрежно провел рукою по глазам - слезы из них  рвались.
В несколько секунд пронеслись перед его глазам ушедшие годы. Вот зеленый лес
- он  совсем  еще  молодой  сидит  на  поваленным  молнией  дубе  с  Марьей,
объясняется с ней в любви,  и  на  сердце  так  дивно,  словно  соловей  там
поселился и поет. А Марья чуть улыбается смущенно и говорит потом о детях, о
том как любит она их, как хотела бы чтобы и у нее были маленькие  детишки...
Полетели, закружились годы  жизни:  Иван  работал  шофером  в  их  городской
больнице, Марья вышивала на заказ и сидела  дома  с  подрастающими,  так  ею
любимыми детьми. Так и текла  их  мирная  жизни  до  того  самого  памятного
воскресенья, когда началась война. Все перевернулось, все  стало  с  ног  на
голову, исчезли улыбки, появилась постоянная напряженность, ожидание чего-то
ужасного, приближающегося с каждым днем. Ушел на фронт Иван, ушел и  старший
сын Владислав; Марья ночами не спала - за сына да за мужа молилась.
   А Ивана с Владиславом уж разлучила судьба, на разные фронта отправили  их
служить. Много чего довелось перевидать Ивану: смерть, кровь, боль - и опять
смерть, и опять страшные крики раненных, просящих о смерти... Сначала  думал
он, что не выдержит, с ума сойдет иль застрелиться -  не  для  человека  это
месиво кровавое, не для человека этот ад  ежедневный...  Но  вспомнил  он  о
жене, о детях своих и стыдно ему тогда  за  слабость  свою  стало,  едва  не
проклял он себя, а все ж, перед каждым новым боем содрогался, чувствовал что
что-то  чудовищное,  противное  всей  его   сущности   происходит.   А   они
отступали... отступали  в  ночи,  и  за  их  спинами  через  весь  небосклон
перекидывались,  страшными  сполохами  зарницы.  Их  командир:   человек   с
посеревшим от ежедневной нечеловеческой работы лицом шипел так, что его  все
его слышали:
   - Сволочи мы, гады! Живыми отступаем и хаты  наши  фрицу  оставляем.  Вон
смотрите - видите пылает - это они деревни наши жгут, жен наших  да  дочерей
насилуют, к себе в рабство их гонят! А мы, сволочи живые, отступаем! Как  мы
можем отступать - мы грызть эту землю должны, слышите -  грызть!  Когтями  в
нее вцепляться, а мы отступаем...  эх!  -  командир  заплакал  тогда,  а  на
следующий день погиб в бою...
   Все страшнее с каждым днем ад становился - уж и  забыл  Иван,  что  такое
мирная жизнь, каждый день только смерть, да боль, да взрывы, да грохот.  Как
рай, как нечто небесное, невозможное в этом мире  вспоминал  он  теперь  тот
солнечный день в зеленом лесу, когда он объяснялся в любви с Марьей и сердце
его пело, словно соловей. "Как это прекрасно, но разве это возможно  теперь?
Как бы я хотел вернуться туда, да разве  возможно  это?  Но  ведь  они  есть
где-то, и только одного я хочу - чтобы не коснулось  все  это  нашего  дома.
Только бы не коснулось, господи! Пусть уж я тут погибну, но чтобы их  только
не коснулось..." Кошмарный  год  близился  к  концу,  бушевала  зима,  ветер
несущий на  окровавленную  землю  бесконечные  снежинки  выл,  как  миллиард
голодных волков, и по прежнему все грохотало, и  рвались  снаряды  и  смерть
визжала со всех сторон...
   Нет, Иван не помнил всего, иногда лишь чудовищные видения терзали его  по
ночам: кажется, они вновь  пошли  в  наступление,  потом  переброска,  опять
отступление, и все это продолжалось долгие месяцы. И вот, наконец, увидел он
знакомые места - их  часть,  отступая,  проходила  через  городок  Ясеньков,
соседний с родным Цветаевым.
   "Да как же так?" - думалось тогда Ивану: "Как я вновь могу  уйти  куда-то
на край земли, опять в холодную стужу, уйти  от  своего  дома?  Как  я  могу
оставить свою семью этим нелюдям? Да здесь ведь знамение божье  -  ну  разве
может быть случайностью, что наша часть  так  близко  от  родных  моих  мест
проходит? Конечно нет! Страна то у нас какая огромная, всю ее и в  жизнь  не
исходить. Надо остаться, иначе потом все равно не выдержу,  изведусь,  через
фронт перебегу! А что потом будет... а не все ли равно, только бы увидеть их
вновь сейчас, только бы с ними остаться, от беды их защитить."
   И он вернулся и долго плакал от  блаженства,  когда  вновь  встретился  с
ними...
   - Папочка вернулся! - смеялись  тогда  дети,  а  Марья  нежно  плакала  и
обсыпала его поцелуями, он же  неразборчиво,  едва  ворочая  языком  лепетал
какую-то совершенно неправдоподобную, придуманную по дороге историю,  о  том
что его оставили здесь для партизанской работы.  Но  Марья  поверила  -  она
просто хотела поверить, да и  не  отпустила  бы  она  теперь  никуда  своего
мужа...
   И вот два дня промелькнули стремительно, и наполнялись эти дни невиданным
даже на фронте напряжением,  и  радостью  в  тоже  время.  Какую  же  любовь
чувствовал Иван к родным своим, да  и  ко  всему  наполненному  благоуханием
пышной листы и яблок Цветаеву!
   А привычная канонада гремела со всех сторон и казалось тогда  Ивану,  что
их Цветаев, это последний островок в огромном океане боли и смерти, и  волны
этого страшного океана идут приступом на его зеленые, такие тихие  и  мирные
улочки, ревут уже где-то над их головами и поглотят их  вот-вот...  "Но  наш
дом то не поглотят,! Да чтобы то, что видел я там и в мой дом проникло... да
нет, не возможно такое, я такого не допущу!"
   На второй день от своего возвращения он стоял в саду у вишен, вслушивался
в трескучие трели птиц в которых беспомощно тонул гул смерти. Неожиданно  со
стороны улицы раздался знакомый голос:
   - Никак, Иван Петрович. Да, и впрямь он! Вернулся! Ну, брат!
   Он обернулся на эти, вырывающиеся скороговоркой слова, и увидел  стоящего
на залитой светом яркого дня улице приятеля своего Свирида Максимыча. Свирид
этот работал в их больнице кладовщиком, знал латынь, французский и  немецкий
и вечно ворчал, что его кто-то недооценил, и что жизнь его проходит впустую.
Жил он холостяком, в полном одиночестве - даже никакой домашней живности  не
завел он. Человеком, тем не менее, он был умным, начитанным  и  мог  подолгу
рассуждать за кружкой пива с приятелями на разные философские темы.  Слушать
его было интересно, только вот потом ничего  кроме  головной  боли  от  этих
ветвистых размышлений не оставалось. К  тому  же  говорил  он  всегда  очень
быстро и сам часто запутывался в своей речи.
   - Так ты вернулся Иван, вот не ждали! Ну что, насовсем? Ну рассказывай, а
впрочем не надо - ничего не говори, и так каждый день это по  радио  слышим.
Ну навоевался, стало быть? Ну и правильно,  повоевали  и  хватит  глупостями
заниматься, да? Ну ты уже подумал, чем теперь заниматься то будешь? Ну, Иван
Петрович, ну что ты там встал, ну выходи, пройдемся,  поговорим.  Тут  такие
дела-перемены, понимаешь, большие ожидаются. Выходи, пойдем пройдемся!
   - Ты знаешь, Свирид, никуда я сейчас не пойду, -  нахмурившись,  негромко
произнес тогда Иван, раздраженный этим  пронзительным,  быстрым  с  каким-то
внутренним надрывом голосом. Он наслушался уже таких  голосов  на  фронте  и
хотел сейчас только тишины и влитого в нее пения птиц.
   - Ну и ладно, - обиделся вдруг Свирид, - ну и оставайся! Я  то  думал  ты
друг. Сто лет не виделись, а тут те на, как чужой я тебе. Да, так что ли? Ну
и ладно, ну и стой! А то бы  пошли,  поговорили,  надо  ведь  решить,  какую
работу при новом порядке выполнять будем. Ты ведь дома то сидеть не  будешь?
Бездельничать то не будешь, немцы то порядок, да трудолюбие уважают.  Ну-ну!
Я к тебе еще зайду на днях.
   И вот весь остаток дня и ночь провел Иван в  мучительных  размышлениях  и
сомнениях. Проклинал он и Свирида и себя. "Он то слабак, но и я не лучше его
оказался. Вернулся, домой мне захотелось, в теплый  уголочек  да  в  объятия
жены! А кому не хочется то - каждый бы из того ада в  свой  рай  домашний  и
убежал бы. Но ведь все равно  сражаются  люди  в  этом  месиве  кровавом,  а
остаются такие вот слабаки, как Свирид,  да  я.  Ну  Свирид  то  он  ясно  -
приспособиться, немцу выслуживаться станет, а я то никогда не стану, может и
бороться с ним стану, а что - найду единомышленников..." - так размышлял  он
и все ж накатывалось на него  временами  раскаяние  в  том,  что  он  бежал,
дезертировал и хватался от тогда за голову и стонал.
   Постоянно росло напряжение, и хоть никто об этом в доме не говорил -  все
знали, что фашистские части могут войти в город в любую минуту...
   Иван не знал было ли это впрямь, или он заснул, но ночью его,  вроде  бы,
коснулась прохладная  ручонка  семилетней  Ирочки  и  ее  невесомый  голосок
зазвенел в  серебристом  сиянии  месяца,  который  приветливо  заглядывал  в
окошко:
   - Папа, мне так страшно стало! Такой страшный сон  приснился,  папочка...
Как будто много взрослых дядек все убивают друг друга и все вокруг рушат.  И
все злые такие друг на друга, как будто их бешенная собачка укусила.  И  это
все как по настоящему было, как в кино, и мне так страшно стало...  но  ведь
этого нет, ведь это только сон, правда ведь, папочка?
   И тогда ему действительно показалось,  что  все  это  действительно  лишь
затянувшийся кошмарный сон - вот и тишина в ночи  разлилась  необыкновенная:
канонада умолкла и лишь сверчки  распевали  свои  сонаты  где-то  у  обочины
дороги. "Действительно, все это лишь кошмарное  видение  -  не  может  быть,
чтобы под этим вот волшебным  месяцем,  происходило  такое  противное  самой
жизни, самой природе. Пройдет ночь и наступит утро и будем мы жить так,  как
жили раньше, а этот кошмарный сон забудется скоро"
   И вот теперь наступило чудное августовское утро:  солнечное,  наполненное
благоуханием трав и цветов, купающихся в  росе  -  утро,  разрушенное  ревом
бомбардировщиков. Рев  этот,  достигнув  наивысшего  своего  предела,  когда
задрожали  уже  стекла,  а  золотистые  рыбки  в  аквариуме  закружились   в
стремительном хороводе, начал постепенно стихать, удаляться,  уступая  место
привычной канонаде...

                                                 *           *            *

   Марья приготовила завтрак:  испускали  ароматный  пар  душистые,  румяные
блины, а козье молоко, подобно ослепительно белым лунам, кругляшами белело в
резных кружках. Хозяйка достала и варенье и еще  яблочные  пирожки.  И  весь
этот стол с завтраком выглядел так мирно, так привычно, что,  казалось,  вот
сейчас они позавтракают и отправятся в лес за грибами или  на  рыбалку...  И
опять сердце защемило у Ивана и не верилось ему, что чудовищное, виденное им
словно в кошмарном сне все же существует и приближается к их дому...
   А оно существовало и давало о себе знать этим отчаянным ревом сражений.
   Блины были просто восхитительными, а молоко подобно солнечному  меду,  но
ели они без всякого аппетита, а Ира все поглядывала на мать  и  наконец,  не
выдержала, бросилась к ней и обняв, зарыдала.
   Потом в доме  вновь  воцарилась  тишина...  даже  гул  сражений  отпрянул
куда-то вдаль. Только тикали часы, да  раз  плеснула  хвостом  рыбка  и  кот
перешел из одного угла в другой и лег  там,  внимательно  смотря  за  своими
хозяевами...
   На улицу все замерло, потонуло в ярких лучах,  зеленом  сиянии  и  густых
тенях. Так они и сидели в тишине, когда застрекотал где-то далеко  на  улице
мотор.
   - Пришли! - шепнула Марья и глаза ее наполнились болью, она крепко обняла
Иру, подозвала Сашу и его обняла.
   Во дворе тревожно завыл их старый охотничий пес Хват. Стал нарастать гул,
и слышалось в этом глубоком, бесконечно нарастающем  гуле,  голоса  тысяч  и
тысяч железных чудовищ. А когда затрещали  по  улице  гусеницы  и  заревели,
кажется под самым ухом, звериные моторы, Ира вновь заплакала и звенела своим
голосочком:
   - Пришли, мама! Чудища - фашисты пришли! Мама!
   И рев ворвался в дом, как какое-то невидимое чудовище, а за вишнями видны
были расплывчатые, нечеткие очертания массивных танков.
   Где-то  отчаянно   застрекотал   пулемет,   спустя   мгновенье   к   нему
присоединился второй, затем рвануло так, что задрожали окна, а кот испуганно
мяукнул, потом еще раз рвануло и затрещали автоматы.
   Во дворе зашелся грозным лаем Хват, а в  калитку  ударили  несколько  раз
так, что она едва не рухнула. Удары неожиданно прекратились...
   А на улице все грохотало и грохотало и продвигались  за  вишнями  темные,
причудливые контуры железных чудовищ...
   Они так и сидели за столом, сгрудившись вместе, ожидая страшного момента,
когда это, подобравшееся совсем близко, зальет и их.
   И этот момент наступил.
   В  калитку   вновь   застучали   и   раздался   пронзительный,   быстрый,
надрывающийся от натуги крик Свирида:
   - Иван, ты что там, оглох что ли совсем! Иван, ну давай открывай быстрее!
Ну открывай, а то сейчас без ворот останешься!
   У Ивана выступила испарина, сердце тисками защемило в груди и он  вскочил
быстро на трясущиеся, ставшие совсем  слабыми  ноги  и  сильно  обняв  Марью
бросился к двери.
   - Папа, не открывай им! -  крикнул  двенадцатилетний  Сашка,  и  заплакал
навзрыд, не стыдясь больше своих слез.
   Иван не обернулся на его крик, не сказал ему ни слова в  утешение  -  ему
страшно было смотреть на своего сына. Вот он в бреду промчался  сквозь  сад,
схватился трясущейся, непослушной рукой за калитку, дернул ее на  себя,  уже
видя по ту сторону нервно улыбающееся, напряженное лицо Свирида  и  рядом  с
ним запыленные чуждые силуэты врагов.
   - Задвижку то открой! - истерично хихикнул Свирид, когда Иван  во  второй
раз дернул калитку. А когда Иван открыл калитку, завизжал. - Ну,  что  ж  ты
растерялся! А? Ну прямо как... вообще, ну, что ты испугался? Как ты дверь то
смешно дергал... ха-ха-ха! Ты что Иван, не, ну так разве можно - раз, другой
дернул, а задвижка то закрытой оставалась, ты что же, не видел что  ли,  что
она закрытой было, а? Нет, ну ты растерялся, точно растерялся, точно...
   В голове у Ивана  бабахал  без  останова  раскаленный  колокол  и  немота
сковала его язык. А рослые, в запыленной  солдатской  форме  враги  с  силой
толкнули Свирида в спину и вошли следом...
   У Ивана вновь заболело сердце и поплыли темные круги перед глазами  -  он
услышал долетевший из дома крик Иры, и ясно представил себе,  как  прильнула
она к окну и смотрит, как чужаки топчут своими высокими тяжелыми сапогами ее
любимый садик и приближаются к дому...
   А в калитку вошло уже пять или шесть немецких  солдат  и  рассыпались  по
саду настороженно водя автоматами, заглядывая в хозяйственные  пристройки  и
топча грядки. Вслед за ними вошел какой-то  полный,  розовощекий  карапуз  в
блестящей фуражке и еще кто-то - белобрысый длинный и худой, как жердь.
   Хват заходился в яростном лае и рвался с  цепи,  жаждя  принять  смертный
бой. Розовощекий карапуз сморщился брезгливо и  раздраженно  пискнул  что-то
одному из солдат. Не успел Иван опомниться, как автомат повернулся  дулом  к
Хвату и, оглушительно рявкнув, выплюнул несколько свинцовых зарядов.
   Пес, закрутившись по земле, пронзительно завыл.  Тогда  автомат  выплюнул
еще несколько стремительных росчерков свинца...
   Из дома раздались приглушенные крики, кажется звуки борьбы...
   - Кемандир говорит, что у вас был  плехой  пес,  -  отчеканил,  смотря  в
никуда, похожий на жердь немец.
   - Ну пристрелили собачку, ну ничего, ну что ж ты ее  сам  не  усмирил?  -
нервно задергался Свирид, - ну ты не жалей, я  тебе,  видишь,  работенку  то
нашел. Ты помнишь, о чем мы вчера говорили? Ну вот, я тебе и нашел! Ведь  не
будешь же ты дома теперь сидеть. Им шофер нужен. Понимаешь ты  -  ШО-ФЕР!  А
кто у нас шофер - это ведь ты - ну вот, я им и сказал...
   - Онь? - спросил долговязый немец у Свирида, и  когда  тот  утвердительно
закивал, обратился к Ивану. - Ты есть шефер, ты пойдешь с нами...
   - Стой, Ира... Ира, куда же ты! - раздался вдруг  из  дома  пронзительный
крик Марьи, и дверь