ть...
     Когда расхлябанное дребезжание обшарпанного велосипеда затихло вдали,
Антон встал, и засучивая на ходу рукава, нарочито неторопливо  двинулся  к
Толику:
     - Нет, ты мне объясни, радость моя, за  каким  хреном  ты  пять  дней
таскал нас по бурелому? Чтоб уяснить, что первый встречный свиновод  знает
о святилище в сто раз больше тебя? И зачем было переться пешком,  если  на
свете существует автобус?
     - Но я же по карте... - страдающим голосом заканючил  Толик,  жалобно
глядя на Антона, нависающего над ним живым воплощением гнева праведного.
     Виктор глянул на пресловутую карту, скривился насмешливо:
     - Ты где ее взял?
     - В нашей библиотеке...
     - Когда вернемся, потребую  аннулирования  твоего  диплома  о  высшем
образовании, - голос Виктора сочился ехидством и желчью. - Потому, что  ты
читать по сию пору не научился, или глуп неописуемо... ("А  почему  это  -
"или"?" - возмутился Антон).
     - Посмотри сюда, дубина! - Виктор постучал пальцем по расстеленной на
траве карте. - Ее в тридцать втором году напечатали!
     - В общем, так. - Антон глянул на Толика, как прокурор  на  свидетеля
защиты. - Предлагаю такую  программу  действий.  Сейчас  мы  трое  идем  к
святилищу, а Толик  посещает  свинооткормочный  комплекс.  Ему  там  самое
место: он худой.


     Они легко нашли бы  это  место,  даже  если  бы  и  не  прилепился  к
противоположному берегу приметный дубочек. Ориентиров  здесь  и  без  него
было достаточно - хотя бы тоскливый рев потока беснующейся пены, в который
превратилась река, протискивающаяся между отвесным левым берегом и  острым
тяжелым мысом-клыком, которым  врезался  в  нее  правый.  Или  сам  мыс  -
осыпавшийся, рухнувший в реку грудами серого каменного  крошева  береговой
утес. Или широкий шрам  на  ровной  стене  скал  правого  берега,  шрам  с
изломанными и острыми краями, такими неуместными здесь, в мире зализанного
дождями и ветром камня. Или, наконец, торцевая стена - все,  что  осталось
от маленького домишки. Стена с дверным проемом, дико и нелепо торчащая так
близко от берегового обрыва, что кажется его продолжением. Стена с  дверью
в пропасть. Да, на славу поработали геологи, или  кто  они  там  на  самом
деле, матери их черт...
     Все было безнадежно ясно, и больше нечего было искать, и  можно  было
идти куда угодно, хоть в эти просторные, плавно стекающие к обрыву луга  -
лютики собирать, что-ли... Но уходить не хотелось.
     Хотелось стоять здесь, у самой кромки обрыва, возле  этой  нелепой  и
тоскливой  стены,  хотелось   смотреть   вниз,   всматриваться   в   груды
неукатанного  грязного  щебня,  запрудившие  реку.  Хотелось   на   что-то
надеяться.
     А гром речного потока казался  заблудившимися  в  скалах  отголосками
ранившего берег взрыва, и казалось, что там, внизу, все еще оседает  едкий
сизый дымок, но это были, конечно, мельчайшие брызги остервенело  бьющейся
о неподатливую преграду воды...
     И вдруг Наташа спросила:
     - Толик... А правда, что монахи взрывали это святилище при Петре?
     - Правда, - Толик не отрывал взгляда от  реки,  отвечал  рассеянно  и
отрывисто. - Даже расписка сохранилась.  Некий  поручик  Мусин  от  некого
полуполковника Голикова бочонок пороха под  это  дело  получил.  Пятьдесят
фунтов. "Дабы идолища и  писаницы  поганские,  каковые  игумен  Боровского
монастыря отец Питирим укажет, с божьей помощью истребить." Вот... Я  ведь
по этой расписке его и засек - святилище... Антон, левее вон  того  камня,
бурого, с острым краем, - видишь? Вроде трещина...
     Виктор резко обернулся к Наташе:
     - Слушай, до меня и не дошло...
     -  Я  тоже  только  сейчас  подумала,  -   Наташа   глянула   искоса,
отвернулась. - А теперь еще и поручик, и отец игумен, и бочонок...
     - Подожди, - спохватился Виктор, а  откуда  ты...  Ты  что,  все-таки
читала записки Глеба?
     Наташа улыбнулась - мягко, вроде бы виновато даже:
     - Витя, я же все-таки его сестра. Мне же читать  необязательно,  я  и
сама могу...
     Она оглянулась, вздохнула:
     - Понимаешь, изменилось тут все  с  тех  пор.  Не  узнать  ничего.  И
взрыв... Очень мне не нравится этот взрыв, Вить. Очень-очень не  нравится.
И что взорвали именно пятнадцатого апреля - тоже не  нравится.  И  геологи
эти, которые, может, и не геологи вовсе, которые вообще неизвестно  кто...
Понимаешь, они или с  взрывчаткой  обращаться  не  умеют,  или  специально
пол-берега разнесли. А зачем?
     Виктор кусал усы, мрачнея:
     - Так что? Операция "Концы в воду?"
     - Похоже, Вить. Очень похоже. И Глеб, и диссертация его пропавшая,  и
взрыв этот... А может, не только этот? А может, и первый тоже, а?  Который
при Петре?
     Они замолчали, и  молчали  долго,  и  напряженно  прислушивавшийся  к
непонятному разговору Антон  хотел  уже  потребовать  объяснений,  но  ему
помешал Толик:
     - Зеленый! Сможешь здесь спуститься?
     - Ну?
     - Не "ну", а сможешь?
     - Хоть с тобой на закорках.
     - Тогда полезли, - Толик стал быстро сползать с обрыва, пыля, увлекая
за собой гремучие струи щебня. - Давай-давай! Там поймешь, зачем...
     Они долго лазали под обрывом, оступаясь, теряя равновесие  на  зыбких
каменных осыпях; спорили  неслышно  за  расстоянием  и  ревом  воды,  тыча
пальцами в обрыв. Наконец, все еще переговариваясь, обрываясь то  и  дело,
полезли обратно.
     Антон выкарабкался первым, осмотрелся что-то прикидывая. Потом присел
на корточки возле оставшейся от домика  стены,  ковырнул  пальцами  землю,
радостно обернулся навстречу выползшему наверх отдувающемуся Толику:
     - Здесь она, родимая!
     Толик подошел, глянул, повернулся к Виктору и Наташе:
     - Ребята, есть слабая надежда попасть внутрь. Похоже, этот взрыв  был
слишком сильным. Вот... Мы нашли трещину.  Она  поднимается  по  обрыву  и
продолжается здесь, наверху. Вот, кстати,  можете  убедиться:  стена  тоже
треснула. Может быть, монолит береговой скалы треснул вдоль  пещеры.  Там,
внизу, есть место, где щель достаточно широка, и забита щебнем неплотно  -
оттуда тянет сквознячком. В этом месте можно попробовать разобрать завал.
     Конечно, гарантии нет. Нет гарантии, что пещера не забита  щебнем  до
конца. Нет гарантии, что хоть что-то сохранилось внутри.  Но  попробовать,
по-моему, стоит...


     Желтые отсветы - жалкие и  жидкие  -  дрожат,  плавятся,  меркнут  на
осклизлых, тяжело нависающих стенах.
     И это несмелое  дрожание  даже  самые  маленькие  выбоины  в  тусклой
каменной серости оборачивает провалами  непроницаемого  мрака  без  дна  и
предела. И крупные стылые капли, холодным обильным  потом  выступающие  на
изломанных камнях, преображаются этими  скупыми  бликами  то  в  неведомой
красоты драгоценные кристаллы, то в прозрачные звездные брызги -  лишь  на
миг, лишь только затем, чтобы снова кануть в оправленную в камень черноту.
     А там, впереди, совсем  рядом,  но  почти  невидимый,  протискивается
сквозь эту сдавленную камнем  до  каменной  же  плотности  темноту  Толик,
барахтается, кромсает ее, неуступчивую, хрупким дробящимся о мокрые  стены
лучом фонаря...
     Пещера. Когда-то, наверное, обширная, теперь заваленная битым камнем,
лишь  под  самым  сводом  остался  проход.  И   по   этому   проходу   они
протискиваются, почти осязая неподатливость спертого воздуха - затхлого  и
промерзлого, мертвого.
     Давно ли померкла слабая  полоска  зеленоватого  света  над  головой,
сквозившая запахами разомлевших на солнце трав? Пять минут  назад?  Месяц?
Год? Какая разница, если завалу все нет и нет конца, если сводит  руки  от
сырости и бесчисленных ссадин, если осознание безнадежности  происходящего
мутит рассудок тоской - холодной, беспросветной, как тьма вокруг...
     А ведь она действительно стала беспросветной  -  окружающая  темнота.
Потому, что Толик со своим фонарем исчез, канул куда-то вперед и  вниз.  И
мрак сорвался, рухнул на  плечи  каменной  тяжестью,  засосал,  как  тугая
болотная грязь, стиснул горло ледяными спазмами страха,  но  -  спокойный,
нарочито неторопливый голос оттуда, где утонули отсветы фонаря:
     - Осторожнее, тут резкий спуск. Кажется, завал кончился.
     И снова свет. Робкое сияние теплой желтизной выписало  кромки  камней
впереди: Толик подсвечивает спуск снизу вверх.
     А потом они стояли на плотном  песке  -  сером  и  сыром,  зализанном
шумливыми  потоками  так  давно,  что  страшно  было  думать  о   них;   и
бледно-золотистое пятно фонарного луча плавно  скользило  по  изгрызенному
временем и водой камню стен, высвечивая глубоко вырубленные в этих  стенах
знаки - отчетливые и странные; и тени,  затаившиеся  в  этих  сплетающихся
линиях и окружностях, шевелились,  то  выползая,  то  снова  втягиваясь  в
камень.
     Они стояли, не в силах оторвать взгляд от этого плавного  перетекания
знаков в другие знаки, от медленного  танца  теней,  и  Виктор,  не  видя,
чувствовал, что глаза Наташи полнятся все той  же  нечеловеческой  древней
жутью, как раньше, как в тот день, когда они говорили о  снах  живого  еще
Глеба... И Наташа сказала вдруг:
     - Мы пришли. Ты победил, Странный. Победил. Спи спокойно...
     Луч фонарика метнулся было к ней, но дрогнул, растерянно  уткнулся  в
землю. И погас. И долго еще Виктор, Антон и Толик беспомощно слушали,  как
рядом, в плотной траурной тьме давится слезами Наташа -  почти  беззвучно,
сдерживаясь изо всех сил...


     На травы падала холодная роса, а с неба падали звезды. Они вспыхивали
жемчужными нитями и гасли где-то там, в стремительно  темнеющих  притихших
лесах за рекой.
     Было тихо, только глухо шумел под обрывом утомившийся за день  поток,
но шум его тонул,  растворялся  в  стекающих  с  неба  прозрачных  голубых
сумерках, заливающих речное ущелье.  А  костер  потрескивал,  бормотал,  -
будто сам про себя, будто и не было ему дела до тех, на чьи лица  ложились
его живые теплые блики...
     - Ну, что будем делать дальше? - Антон пошевелил  палкой  прогорающие
угли, в узких щелках его прищуренных от  дыма  глаз  вспыхнули  и  погасли
оранжевые огоньки.
     Толик коротко глянул на Наташу, на Виктора:
     - Прежде всего ребята должны рассказать нам все,  вот...  А  там  уже
будем думать - что да как...
     - Рассказать... - Наташа робко поежилась, посмотрела вопросительно на
Виктора. Тот кивнул.
     - Хорошо. Слушайте. - Она придвинулась ближе  к  костру,  сгорбилась,
заговорила:
     - День уходил. Слепящее опускалось все ниже и ниже, туда,  к  далекой
гряде Синих Холмов, на которые сырой ветер с Горькой  Воды  натянул  сизые
тучи, беременные дождем...



                      3. ЧТОБЫ КАМЕНЬ ЗВЕНЕЛ ОПЯТЬ

     Здесь было лучше, чем в Старых Хижинах. Потому,  что  здесь  не  надо
было ходить к Обрыву по вечерам. Потому, что по вечерам здесь  можно  было
просто сидеть на шатких скрипучих мостках прямо у входа в Хижину,  слушать
мерный несмелый  плеск  озерных  волн  о  позеленевшие  осклизлые  сваи  и
смотреть, смотреть, смотреть...
     Каждый вечер здесь бывало два заката.
     Потому, что Слепящее и небесные песни красок горели и  в  небе,  и  в
озере, и казалось, что чернеющая полоска мостков и  темнеющие  островерхие
кровли Хижин, обильно скалящиеся черепами немых, поднялись высоко-высоко и
тихо плывут в теплом вечернем небе, и  это  пугало  каким-то  неизведанным
ранее страхом - щемящим и сладким.
     А потом Слепящее оседало туда, за Дальний Берег, который у озера был,
и все равно, что не был, потому что не видел его никто.
     И тогда гас закат, но вместо него на небо  часто  сходились  звездные
стада - сходились, чтобы кануть в озеро, раздвоиться, и вернуться обратно,
и Хижины медленно плыли в пустоте сквозь рои белых  огней  -  мерцающих  и
холодных - и смотреть на это хотелось без конца.
     Но долго смотреть Хромому удавалось редко: Кошка возилась  и  хныкала
рядом, за тонкой, обмазанной глиной тростниковой  стенкой,  ныла,  что  ей
одной холодно, скучно  и  страшно,  что  пол  под  ней  очень  скрипит  и,
наверное, сейчас провалится, что Прорвочка опять проснулась (будто  Хромой
и сам не слышит ее писка) и, наверное, хочет есть, а Кошка кормить  ее  ну
никак не может, потому что больно,  и  пусть  Хромой  придет  и  хоть  раз
покормит сам, тогда он узнает, каково ей, Кошке, приходится, как ей больно
и плохо, и никто ее не жалеет, вай-вай-вай-и-и-и!..
     И приходилось лезть  в  темную  духоту  Хижины,  гладить  по  голове,
уговаривать,  что  не  может  он  кормить  Прорвочку,  пробовал  уже,   не
получается, что все говорят: кормить должна Кошка, у всех так.
     И Кошка кормила, хныкая, жалуясь неизвестно  кому  на  его,  Хромого,
лень и неспособность к такому простому.
     А потом Кошка засыпала,  пристроив  укутанную  в  шкуры  посапывающую
Прорвочку у Хромого на животе, уткнувшись ему под мышку, и Хромой дремал -
чутко, не шевелясь, боясь захрапеть, боясь потревожить  обеих.  Он  только
тихо рычал изредка, когда кто-то неведомый проплывал под хижиной,  задевая
шаткие сваи.
     В тот вечер Хромому тоже не удалось досмотреть закат. Помешал  Щенок.
Он подошел - сгорбившийся, дрожащий, постоял поодаль, прижимая  к  грязной
груди крепко сжатый ободранный  кулак,  заискивающе  поморгал  слезящимися
глазами: а вдруг не прогонят?  Выждав,  присел  неудобно  и  настороженно,
готовый при малейшем признаке неудовольствия Хромого отпрыгнуть и убежать.
Но Хромой неудовольствия не проявлял. Станет он замечать всякую дрянь!
     Щенок был дрянью, потому так и остался Щенком, несмотря  на  изрядную
уже  плешь  и  стертые  зубы.  Пока  был  жив  Однорукий,  он  был  Щенком
Однорукого, теперь же, когда об Одноруком забыли, стал просто Щенком.  Был
он слаб и жалок, как Однорукий, и был он вечным посмешищем, как Однорукий,
но Однорукий был умный, и об этом помнили, пока он был жив.  А  Щенок  был
глуп, как щенок.
     Единственно, что было в нем примечательного, так это умение исчезнуть
с поразительным проворством за  мгновение  до  того,  как  станет  опасно.
Хижины у него не было, и спал он  над  водой  прямо  на  сыром  промозглом
настиле,  цепляясь  за  него  во  сне  удивительно  прочно;  и  часто  ему
приходилось спать у самого берега, потому что дозорные снимали по  вечерам
мостки, как только к Хижинам возвращались последние из Людей, а где  будет
ночевать Щенок их не волновало. Но почему-то Щенка никто не ел. Может быть
потому, что он был невозможно  костляв,  -  питался  ведь  всякой  дрянью,
обгрызенными многими до него отбросами и скудными подачками в  редкие  для
племени сытные дни.
     Некоторое время они сидели молча, и Хромой смотрел на закат, а  Щенок
смотрел  на  Хромого.  Потом  Щенок  тихонько  всхлипнул.  Безрезультатно.
Всхлипнул еще раз  -  громче,  жалостнее.  Хромой  чуть  повернул  голову,
разлепил брезгливые губы:
     - Э?
     Щенок едва заметно придвинулся, задышал часто и прерывисто,  не  смея
еще надеяться, что Хромой снизошел слушать:
     - Могу говорить?
     - Говори, - Хромой снова отвернулся, зевнул длинно и громко. - Или не
говори. Мне одинаково...
     Щенок  зажмурился,  с  присвистом  вздохнул,   дрожа   от   осознания
собственной наглости:
     - Хромой... Хромой добрый к слабым.  Хромой...  сделает  нож?  Мне  -
сделает?
     Хромой повернулся к нему всем телом, выпучив глаза и приоткрыв рот  в
беспредельном изумлении:
     - Зачем?
     - Я слабый. Будет нож - буду сильным.
     - Ты глуп, - Хромой овладел собой, скривился презрительно.  -  Ты  не
понял. Я соглашусь. Стану делать. Придут  Люди.  Спросят:  "Для  кого?"  Я
скажу: "Для  Щенка".  И  они  будут  смеяться.  Они  скажут:  "Ты  заболел
головой".
     Щенок неуклюже поднялся,  спрятал  за  спину  все  еще  стиснутый  до
белизны в пальцах кулак:
     - У меня есть... Ни у кого нет, а  у  меня  -  есть...  Он  красивый.
Красивее всего. Сделаешь нож - отдам...
     - Красивый - кто?
     Щенок отступил на шаг:
     - Не скажу. Сделай нож - тогда...
     - Ты глуп, - Хромой с брезгливым интересом рассматривал Щенка. - Ты -
слабый. Я - сильный. Отберу. И не будет у тебя ничего. Ножа  не  будет.  И
этого, в кулаке - тоже не будет.
     - Не отберешь, - Щенок отступил еще на шаг. - Убегу. Я - быстрый.  Ты
-  хромой.  Не  догонишь...  -  Но  в  голосе  его,  дрожащем,   жалобном,
уверенности не было.
     - Ты - быстрый. Бегаешь быстрей меня. -  Хромой  не  сводя  со  Щенка
насмешливых глаз, просунул руку за полог Хижины. - Там  копье,  -  пояснил
он. - Полетит быстрее, чем ты бегаешь. Догонит.
     Слезы ручейками потекли по  заросшим  дрянным  волосом  впалым  щекам
Щенка. Он дернулся было бежать  -  передумал,  остался  на  месте,  моргая
испуганно и жалко. Потом медленно, оседая на трясущихся, ослабевших ногах,
придвинулся к Хромому, разжал потную ладонь:
     - Вот. Хромой добрый - не обидит слабого.
     Хромой глянул заинтересованно, не понял, вскинул недоумевающий взгляд
на Щенка. Ему показалось, что тот слишком долго и сильно сжимал кулак, так
сильно, что порвал кожу ногтями. Но  кровью  не  пахло.  Хромой  вгляделся
внимательнее, осторожно дотронулся. Снял  непонятое  с  трясущейся  ладони
Щенка, поднес к глазам.
     Камень. Маленький, гладкий. Как галька. Щенок взял из реки? Темный. И
алый. Снаружи - темный, глубоко внутри - алый. Хромой недоверчиво  пощупал
камень. Маленький... Вгляделся в него снова - глубокий. Как  озеро...  Так
бывает?
     Щенок навалился сзади, сопел, впившись завороженным взглядом  в  алую
искру то меркнущую, то вспыхивающую вновь:
     - Протяни к Слепящему, - прерывистый шепот его был жарким и  влажным,
он  неприятно  щекотал  ухо,  но  Хромой,  не  выказав   раздражения,   не
отстранившись даже, послушно вытянул руку к пылающему закатному зареву.  И
дернулся  вдруг,  завизжал  в  бессловесном  восторге,  как  детеныш,  как
маленький. Как щенок. Потому, что  в  пальцах  его  вспыхнул  теплым  алым
сиянием маленький кусочек заката. Настоящий, живой. Свой.
     Щенок громко всхлипнул над ухом, и Хромой опомнился.
     - Не погаснет?.. - он коротко глянул на Щенка  и  поразился  -  такой
бесконечной тоской полнились эти пустые и тусклые обычно глаза, в  которых
дрожали теперь жидкие отсветы невиданного камня...
     Щенок  судорожно  вздохнул,  приходя  в  себя,  отодвинулся,   мотнул
головой:
     - Нет. Днем еще красивее. И ночью. Если огонь...
     Хромой резко встал, исчез в Хижине, завозился там, загремел чем-то  у
самого входа. Щенок сделал  было  неуверенный  шаг  следом  -  не  посмел,
остановился, прижав кулаки к груди, рот его искривился  в  горькой  обиде:
обманули...
     Он тихонько  заскулил,  не  сводя  с  задернутого  полога  набухающих
слезами бессилия глаз. Но полог качнулся, и  Хромой  появился  на  мостках
вновь,  прижимая  к  груди  тяжелую  скомканную   шкуру.   Не   глядя   на
шарахнувшегося Щенка, бросил  свой  сверток  на  гулкий  жердяной  настил,
сказал отрывисто:
     - Выбирай.
     Щенок присел на корточки, глянул. Ножи. Из  камня.  Столько,  сколько
пальцев на  руке,  и  еще  один.  Крепкие,  тяжелые,  на  прочных  роговых
рукоятях. Красивые...
     - Один, - Хромой для большей точности сунул  к  лицу  Щенка  кулак  с
отставленным пальцем. - Один - тебе. Выбирай.
     И Щенок заплакал. По настоящему, громко, навзрыд. Ошеломленный Хромой
смотрел на него, силясь понять и не понимая, а он  все  плакал,  судорожно
всхлипывая, царапая лицо скрюченными, сизыми от грязи пальцами  с  черными
ногтями, и  косматые  костлявые  плечи  его  тряслись  в  такт  сдавленным
всхлипам, в которых с трудом можно  было  разобрать  слова  -  отрывистые,
бессвязные:
     - Хромой добрый. Добрый. Не обманул. Не  отобрал.  Добрый  к  слабым.
Щенок - глупый, глупый, глупый. Не смог сказать. Хромой не понял. Не такой
нож. Не простой. Священный. Не из Звенящего Камня. Из простого  камня,  из
глины, из дерева - пусть.