своим долгом предупредить - Зверь
убивает не ради пищи...
 	Ахабьев  говорил уже слишком долго, и ему было безумно жаль времени,
утекающего  сквозь  пальцы,  но  он  должен  был  это сказать. Он обязан был
объяснить  этим  людям,  что  в  их жизни наступил перелом, и теперь они все
превратились  в  жертвы,  и  на  них  идет  охота,  и  никто сейчас не может
чувствовать  себя  в  безопасности, потому что Зверь не делает разницы между
мужчинами  и  женщинами,  стариками  и  детьми - Зверь просто убивает, он не
может   не   убивать...  Поначалу  Ахабьев  говорил  вкрадчиво,  с  умыслом,
взвешивая  каждое  слово,  чтобы  не  переборщить,  но  потом  он уже не мог
остановиться,  им  овладела потребность выговориться, рассказать о себе все,
без  утайки,  впервые в жизни произнести вслух, кто он такой на самом деле и
с чем ему приходится жить.
 	Ему  пришлось  рассказать, как шесть лет назад Зверь убил его жену и
ребенка.  Как он осатанел от ненависти и как ненависть поглотила его. Как он
искал  Зверя  повсюду  -  а  Зверь нашел его здесь, в Сосновке, куда Ахабьев
наезжал  раза  два-три в год, отлеживаться после особо трудных контрактов, и
где  соседи  знали  его  как  тихого  и  безобидного интеллигента - а теперь
должны были осознать, что жизни их теперь в его руках.
 	Они  поверили ему. Теперь он мог их оставить. Теперь наступило время
настоящей охоты.
 	Он  попросил  Гену  проводить его, и Зоя долго и плаксиво упрашивала
их  не  уходить,  но  они все-таки ушли, вышли прямо под дождь, и Гена сразу
взял  ружье  наизготовку,  ожидая,  что  из  каждой темной подворотни на них
бросится  Зверь,  но они дошли без происшествий, и у себя дома, оставив Гену
в  прихожей,  Ахабьев  переобулся,  сменив  кроссовки на высокие шнурованные
ботинки  и  заправив  в  них  джинсы, зарядил обрез, набил карманы штормовки
патронами,  "ТТ" переложил сзади за ремень (жгут Елизавете Ивановне наложили
настоящий,  резиновый,  из аптечки, нашедшейся в "Ниве"), ножны с охотничьим
ножом  нацепил  на  левый  бок,  а  флягу - на правый, потом достал из сумки
третий,  до  сих  пор  не распакованный сверток, и засунул его во внутренний
карман  штормовки.  Оба капкана он прихватил с собой и выходя из дому вручил
их  Гене.  У  того дрожали губы, а лицо было мокрым то ли от дождя, то ли от
слез;  от  юношеского  нахальства не осталось и следа, и Ахабьев строго, как
ребенку,   велел   ему   возвращаться  в  коттедж  Валентина  Дмитриевича  и
расставить  капканы: один - у парадной двери, а другой - возле черного хода,
после  чего  Гена  должен  был  запереть  все окна, зарядить ружье вот этими
патронами  (у  тебя ведь двенадцатый калибр? только не перепутай, вот этими,
красными,  они  с  серебряной  картечью), и всю ночь дежурить и быть начеку.
Еще  Ахабьев  пообещал  вернуться  под утро и наказал из дому не выходить ни
при  каких  обстоятельствах  и  на провокации не поддаваться, а сам он, если
повезет, постарается убить Зверя...
 	-  И  если  я  не вернусь к полудню... - сказал напоследок Ахабьев и
сделал паузу.
	- И что тогда? - спросил Гена.
	- Тогда вы все можете писать завещание, - мрачно подытожил Ахабьев.



ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ

	Тук... Тук... Тук... Тук...
	Мокро. Сыро. Холодно. Где я?
 	Ахабьев  попытался застонать. Не вышло. Горло саднило. Он напрягся и
поднял голову.
	Тук!.. Тук!!. Тук!!! ТУК!!!
 	Мать  моя, как больно!.. Голова сейчас треснет. Расколется пополам и
мозги  потекут по затылку, по вискам, по лицу... Холодные, похожие на кашицу
мозги...
 	Кашица?  Холодная  и  жидкая...  Это же грязь! Я лежу лицом в грязи.
Только где?
 	Надо  встать. Сейчас надо оттолкнуться левой рукой и перекатиться на
правый бок. А потом... До "потом" еще надо дожить.
 	Ахабьев  сжал зубы и как можно аккуратнее перевернулся на бок. Перед
глазами  замелькали  разноцветные  круги,  а ушах загудел морской прибой. Он
ослеп  и  оглох.  Но  запах  он  еще  мог различать. Запах... Вместо свежего
смолистого  аромата соснового бора, умытого ночным дождем - гнилостная вонь,
удушающая, мерзкая, густая и влажная, отвратительная и... знакомая.
 	Он  несколько  раз сглотнул, зажмурился, переждал приступ слабости и
дезориентации, и снова открыл глаза.
 	Деревня.  Та  самая.  Он был здесь позавчера. Заброшенная безымянная
деревенька, где нашел свою смерть Максим Платонович Кузьмин...
  	Ахабьев   сел,  сжал  голову  руками  и  попытался  вспомнить,  что
случилось  ночью.  Он гнал Зверя. Так? Гнал его через лес. Под дождем. Очень
холодным  дождем.  Ледяным дождем. Боже, как я замерз! А еще было темно. Да,
жутко  темно.  Хоть  глаз  выколи.  Луны  не  видно,  звезд - тоже, все небо
заволокло  черными и фиолетовыми тучами, и только вспышки молний вырывали из
темноты силуэты деревьев и колючие ветки, которые больно хлестали по лицу...
  	Бесполезно.  Ничего  не  вспоминалось.  Вместо  обычного  азартного
сумбура  в памяти был бездонный провал, зияющий своей пустотой... Он даже не
смог  вспомнить  своих  ощущений.  Азарт,  ненависть,  страх... Что вело его
через лес? Как он очутился в этой деревне? Догнал ли он Зверя?
	Пустота... Будто эту ночь вырезали из его памяти.
 	Да  и  какое  это  теперь  имеет  значение?  - спросил себя Ахабьев,
проводя  ладонью по мокрому лицу. Что теперь вообще имеет значение? Ведь все
уже кончилось...
 	Он  встал.  Нагнулся  за  обрезом и едва не упал. Пришлось опереться
рукой  о  землю  и  переждать минуту-другую, пока не пройдет головокружение.
Когда его перестало пошатывать, он подобрал обрез и неуверенно выпрямился.
	Тук... Тук... Тук... Тук...
 	Черт  возьми,  да  что  же  это  такое?  Словно  молотком по черепу.
Изнутри. Со всей дури... Ладно, пройдет. Все проходит.
 	Стволы  обреза  пахли  мокрым  металлом.  И  никакой пороховой гари.
Значит,  он  не  стрелял. "ТТ" по-прежнему торчал сзади за поясом, а сверток
оттягивал  внутренний карман штормовки. Лишние доказательства того, что он и
так уже знал.
 	Зверь  ушел.  Охотник  снова проиграл. Ты позволил Зверю ускользнуть
из-под  самого  носа.  И  Зверь  сейчас  забился в свое логово и смеется над
тобой...
 	Стоп.  Или "забился", или "смеется". Звери смеяться не умеют. Люди в
логово  не  забиваются.  Уже  ведь  утро,  так?  Пускай  еще  очень  раннее,
серенькое,  тоскливое  - но утро! Солнце (которого не видно за облаками) уже
взошло.  И  Зверь  принял  облик  человека.  А  люди  не забиваются в тесные
земляные норы, чтобы вылизать шерсть и вздремнуть после ночной охоты...
  	Люди   предпочитают  дома.  Пускай  старые,  полуразвалившиеся,  со
сгнившей крышей и заколоченными окнами. Для оборотня сойдут и такие.
	У Ахабьева вспотели ладони.
	Тук... Тук... Тук... Тук...
 	Опять?  Или  это  не  кровь  стучит  в моей голове? Или это... ветер
играет неплотно прикрытой дверью?!
 	Он  здесь!  -  обожгла  мысль.  Ахабьев перехватил поудобнее обрез и
локтем  пощупал,  на  месте  ли  сверток. Зверь не ушел! Его логово здесь! Я
почти загнал его!
 	Мелкими,  кошачьими  шажками  Ахабьев  двинулся в сторону ближайшего
дома.  Нервы натянулись как струны. На лбу, у самых кончиков волос выступила
испарина.  Кожу  на  затылке  свело. Пальцы так сжали ложе обреза, что ногти
побелели. В горле было сухо и слегка першило.
 	Успокойся,  приказал себе он. Расслабься. Ты слишком напряжен. Зверь
никуда  не  уйдет.  Он устал не меньше тебя. У него нет одежды и оружия; ему
холодно  и страшно. Его бьет озноб, и он понимает, что его загнали в угол...
А  впрочем...  Ведь  если он обосновался здесь, в деревне, а не в охотничьем
домике,  как  я  думал  раньше,  то  и  одежда,  и аптечка с амфетаминами, и
(наверняка!)  оружие  у него под рукой. И я вполне могу нарваться на выстрел
сквозь дверь. Рановато расслабляться.
 	Неравномерное  постукивание доносилось откуда-то справа, издалека, с
того  конца  улицы.  Там,  где  мы  нашли  труп  пенсионера... Все сходится,
подумал  Ахабьев.  Он там. Хватит строить догадки. Надо просто пойти и убить
его. Вперед, охотник!
 	Короткими  перебежками,  прижимаясь к забору, согнувшись и с обрезом
наперевес  он  миновал  несколько  домов, рывком перебежал на другую сторону
улицы,   перемахнул   через  низенький  забор,  прокрался  по  маленькому  и
запущенному  палисаднику, где одно-единственное чахлое деревце густо заросло
кустами  омелы,  и  залег  за  колодезным  срубом.  Прямо  перед  ним  стоял
скособоченный  одноэтажный домик с забитыми крест-накрест окнами. Дверь была
приоткрыта и легкие порывы ветра постукивали ею о косяк.
	Тук... Тук... Тук... Тук...
 	Ахабьев  по  очереди  вытер ладони о штанины, очень осторожно, чтобы
не  клацнуть,  сдвинул  вправо  головку  затвора  и  переломил  обрез, вынул
патроны  и  проверил  капсюли. Снова зарядил и закрыл обрез. Большим пальцем
сдвинул  шершавую  пуговицу  предохранителя.  На  всякий  случай оглянулся и
посмотрел  через  плечо.  Задержал  дыхание,  досчитал  до  десяти, медленно
выпустил воздух сквозь плотно сжатые зубы и метнулся к двери.
 	Там  было  крылечко,  маленькое,  всего  две ступеньки, и он едва не
споткнулся  о  первую,  но  устоял,  сохранил равновесие, и распахнул дверь,
ворвался  в  сени, вышиб ногой вторую дверь, она совсем сгнила и разлетелась
по  досточкам,  рассыпаясь  мелкой  серо-желтой  трухой,  а  в  лицо дохнуло
затхлым,  застоявшимся  смрадом,  но он был уже внутри, вскинул обрез, палец
лег на спусковой крючок... Стрелять было не в кого.
 	В  доме  было  пусто.  Только  в  углу стояла проржавевшая кровать с
остатками  матраса,  да  валялась на полу пара колченогих табуреток... Возле
кровати  лежал  полуистлевший  собачий  труп.  Сквозь  щель  между  ставнями
пробивался тоненький лучик света, в котором танцевали разбуженные пылинки.
	Пусто...
	Ахабьев привалился к стене и опустил обрез.
	- Пусто... - прошептал он.
  	У   него  внутри  все  онемело.  Он  не  чувствовал  ни  обиды,  ни
разочарования.  Не  было горечи, досады, злости. Не было вообще ничего. Одна
лишь пустота.
	Так всегда бывало после неудачной охоты.


x x x

 	"Я  хорошо  помню эти тетради. Обтянутые темно-малиновым сафьяном, с
золотым  гербовым тиснением на обложке и плотными листами мелованной бумаги,
исписанными убористым отцовским почерком...
 	Сейчас  передо  мной лежит то, что осталось от дневников моего отца.
Стопка   обугленных,   пожелтевших   листов  бумаги.  Разрозненные  страницы
дневников,   чудом  уцелевшие  в  огне...  Наиболее  сохранившаяся  страница
озаглавлена: "О метаморфозе". Я приведу текст полностью:
  	"Полная  луна  метаморфозе  способствует,  но  не  причиняет  оную.
(бумага  почернела  от  пламени,  и  два  следующих предложения разобрать не
удалось  - А.М.) ...Также следует различать метаморфозу телесную и духовную.
Если  первая  мгновенна  и...  (тут  неразборчиво  -  А.М.)  ...то  духовная
субстанция,   по-видимому,  обладает  некоей  инерцией,  и  сменив  телесную
оболочку  на  звериную,  вервольф  еще некоторое время остается человеком по
образу  мысли,  медленно вживаясь в чуждую ему шкуру Зверя. То же происходит
и...  (в  этом  месте  бумага  прогорела  насквозь - А.М.) ...Следовательно,
именно в момент  метаморфозы,  в краткий период конфликта тела и души, Зверь
наиболее уязвим  и  беспомощен, и охотнику надлежит этим воспользоваться для
того..." (дальше только пепел - А.М.)
 	Мне  больно  даже думать о том, сколько бесценных сведений о природе
Зверя  погибло  в  огне!  И  в  то же время, чем больше я думаю об этом, тем
глубже  начинаю  понимать,  что  толкнуло  моего  отца  на такой решительный
шаг...  Не каждый сможет жить с грузом запретных знаний. И никто не пожелает
ребенку  своему  подобной  судьбы.  Отец  хотел  защитить  меня, но он забыл
простую истину: нам не дано выбирать судьбу.
	Судьба выбирает нас..."

                                   Из дневников Аркадия Матвеевича Ахабьева,
                           унтер-егермейстера Его Императорского Величества.


x x x

 	Руну  начертали  торопливо,  в  спешке  и крайне неаккуратно. Но это
была  именно  руна, а не случайное переплетение трещин в древесной коре: две
вертикальные  линии  соединяются  одной  диагональной,  образуя букву "И", а
третья  черта,  тоже  вертикальная, но вдвое короче других, пересекает косую
линию точно посередине.
 	Что  за  бред...  Ахабьев поморщился и помассировал затылок. Приступ
дурноты  отступил,  и  хотя  перед  глазами все еще мелькали черные мушки, а
голова  пульсировала  болью,  он  чувствовал  себя вполне сносно. К тому же,
если  бы  не  кратковременное  помутнение, когда в глазах потемнело, и земля
покачнулась под ногами, Ахабьев бы никогда не заметил руну.
	Но откуда здесь взяться руне?!
 	Она  была  выцарапана  на  замшелом  пне, стоявшем посреди небольшой
поляны,  окруженной  непроходимым  буреломом из поваленных ветром сосен. Или
спиленных  - в те незапамятные времена, когда в деревне кто-то жил и ходил в
лес  за  дровами... Но руну вырезали недавно! Надрезы были еще совсем свежие
и ярко выделялись на фоне темно-зеленого мха и почерневшей от сырости коры.
 	Ахабьев  провел  пальцем  по  очертаниям руны, вспоминая все, что он
знал  об  этом  знаке.  Руна  "вольфсангель" - "волчий крюк". Использовалась
древними  германцами для отпугивания волков. Против оборотня бессильна. Отец
Ахабьева,  следуя  логике ученого-рационалиста, однажды предположил, что для
вервольфа  руну  следует обернуть, "инвертировать", превратив ее в латинское
"N"  с  третьей вертикальной риской... Предположение оказалось беспочвенным.
В этом Ахабьев убедился сам - шесть лет назад.
 	Зверь  игнорировал все руны, обереги, амулеты, филактерии, распятия,
мезузы  и  прочие  символы, призванные ограждать жилище от зла. Зверь просто
не  обращал на них внимания, и теперь Ахабьев больше полагался на обрез, чем
на каббалистику...
 	Но  кто мог начертать здесь эту руну? И зачем?! Чтобы волки обходили
стороной замшелый пень посреди леса? Бред...
 	А  если  не  бред?  Если  эта  руна  действительно должна отпугивать
волков именно от этого пня? А?
 	Нет,  сказал себе Ахабьев. Не сходится. Каких еще волков? Если Зверь
убил  даже  того  облезлого  бродячего  пса в деревне, то неужели он стал бы
терпеть  волка-конкурента  на  своей  охотничьей  территории?  И  что такого
особенного в этом пеньке?
	Неужели...
 	Этого  не может быть, подумал он, глядя на узкую щель между годовыми
кольцами  на  шершавой поверхности пня. Мне просто не может так повезти. Это
даже не удача. Это чудо. Не больше и не меньше...
  	Он   вытащил  из-за  пазухи  сверток  и  дрожащими  пальцами  начал
распутывать  бечевку.  Затянул  узел,  впился  в  него  зубами,  затянул еще
сильнее,  выхватил  охотничий  нож  и  распорол  бечевку  вместе  с холстом.
Воткнул  нож  в  землю, нетерпеливо размотал продырявленную ткань и обхватил
ладонью прохладную обсидиановую рукоять.


x x x

 	"Дабы  высвободить  силы  природные  и надприродные, Зверю необходим
предмет,   имеющий   свойство   эти   силы  аккумулировать  для  дальнейшего
индуцирования  метаморфозы. Предмет этот, имеющий форму ритуального кинжала,
безусловно может  служить  и  оружием против Зверя..." - в этом абзаце отец,
по-видимому, ведет  речь  о  том  обсидиановом  кинжале,  чье  происхождение
остается для меня загадкой.
  	Письмена,   покрывающие  клинок,  напоминают  арабскую  вязь  (хотя
таковой  не  являются - никто из лучших лингвистов Санкт-Петербурга и Москвы
не   смог   опознать   скопированную   мною   надпись).  Резьба  на  рукояти
представляет   собой  узор,  скорее  характерный  для  северных  народов  (в
частности,  грозные  викинги  украшали свое оружие подобными орнаментами). А
то,  что  кинжал  выполнен  из  цельного куска обсидиана (черного с красными
прожилками),  который, как известно, является застывшей вулканической лавой,
наводит  на  мысли  о  языческих капищах римских богов во времена извержения
Везувия и гибели Помпеи и Геркуланума...
 	Я  могу лишь предположить, что кинжал был найден моим отцом где-то в
Османской  Империи,  когда  в  1829  году  молодой дипломат Матвей Семенович
Ахабьев  после  подписания  Адрианапольского  мира выехал в Константинополь,
пересек  Босфор,  а  потом под вымышленным именем и с тайной миссией проехал
через  всю  Турцию,  добравшись до Эриванской губернии и побывав по дороге в
Анатолии  и  Каппадокии.  Из  этой поездки отец привез два ятагана дамасской
стали  (позже  они  украшали ковер в нашей гостиной), красную феску с черной
кисточкой  (отец  не  говорил  по-турецки  и выдавал себя за грека-ренегата,
верного  султану  и вынужденного покинуть мятежную родину), длинную трубку с
изогнутым  чубуком  (он  курил  из  нее  опиум  в  тот день, когда сжег свои
дневники  и  застрелился)  и,  со  слов  моей  матушки,  четыре новых шрама,
заработанных  на  службе  Отечеству...  Вполне  возможно, что и обсидиановый
кинжал был в числе этих сувениров.
 	Впрочем,  дед мой и прадед предпринимали рискованные вояжи и в более
экзотичные  края,  и  родиной  кинжала  может оказаться как Ост-Индия, так и
Персия, а письмена - иметь отношение к древней форме санскрита или фарси..."

                                   Из дневников Аркадия Матвеевича Ахабьева,
                           унтер-егермейстера Его Императорского Величества.


x x x

 	Клинок  скользнул  в  щель  легко  и  без  малейшего  сопротивления.
Ахабьев  попытался  раскачать  кинжал, но твердое, как камень, дерево плотно
обхватило  обсидиановое лезвие, не оставив даже легкого зазора. Кинжал вошел
в разрез на пне, как в свои собственные ножны. По самую рукоять.
 	Где-то  через полторы минуты Ахабьев вспомнил, что людям надо иногда
дышать.  Он  с  шумом  выдохнул  и  сдавленно закашлялся, превратив кашель в
подобие  судорожного  смеха.  По его лицу блуждала кривая ухмылка, а глаза с
безумной  одержимостью  пялились  на  торчащий  из  пня  кинжал. Правая рука
по-прежнему  сжимала скользкую и холодную рукоятку. Ахабьев вдруг понял, что
боится  отпустить  кинжал; боится, что обсидиановый клинок провалится в щель
и исчезнет навсегда.
 	Удача  впервые  улыбнулась  охотнику. И он не мог в это поверить. Он
ждал подвоха от судьбы. Какой-нибудь подлости в самый последний момент...
 	Глупости,  одернул  себя  Ахабьев.  Чепуха. Суеверным стал? Тогда не
каркай.  Все  будет хорошо. Все уже хорошо! То, что я наткнулся на этот пень
-  это  даже  больше,  чем  просто  хорошо. Больше, чем везение. Больше, чем
счастливая  случайность...  Это  шанс, который выпадает раз в жизни. И я его
не упущу.
	Я не имею права его упустить.
 	Он  закрыл глаза и опустил голову на грудь. Смахнул тыльной стороной
ладони  мелкие  капельки пота, выступившие на лбу, у самых корней волос. Его
начинало  знобить,  а  когда  он  открыл  глаза,  перед ними опять заплясали
черные  точечки.  Это  простуда,  подумал  он. Или чего похуже. Этой ночью я
вполне  мог  подхватить и воспаление легких... Плевать. Теперь меня ничто не
остановит.  Я  уже  на финишной прямой. Осталось всего ничего - убить Зверя.
Потом  можно  будет  и  умереть  от  пневмонии...  Но только потом! Мне надо
продержаться  еще один день. Один день и одну ночь. Даже меньше: один день и
один вечер.
 	Потому  что Зверь придет на эту поляну именно вечером. Как стемнеет.
Когда  солнце  упадет за горизонт, он придет сюда. Придет снова. В пятый раз
за это полнолуние.
 	Он  опустится  на  колени,  как  Ахабьев  сейчас, и достанет кинжал.
Точно  такой  же,  из  обсидиана.  Брат-близнец  того,  чью рукоятку тискает
Ахабьев.  Зверь  воткнет кинжал точно в щель, как делал это раньше. (Ахабьев
поразился  силе  Зверя:  чтобы загнать клинок в пень, человеку потребовалась
бы  киянка,  а  Зверь  обошелся  своими  мускулами - просто воткнул кинжал с
первого  раза,  легко,  как  в масло, и потом всегда попадал в то же место).
Зверь  встанет  с колен, отряхнется, отступит на два шага назад. Разденется,
сложит  одежду  и  запихнет  ее  вон  под то