же. Если вы не сможете убедить Обсла и Иегея,
что вам необходимо связаться по радио с вашим кораблем, чтобы люди на борту,
оставаясь в безопасности, могли бы как-то подтвердить ваши заявления, тогда,
как мне кажется, вам следует немедленно использовать этот ансибль и  вызвать
корабль на Гетен. Риск, которому в таком случае подвергнется он, меньше, чем
тот риск, которому подвергаетесь теперь вы в одиночку".
     "Споры  между  Комменсалами относительно моих радиопосланий держатся от
меня в секрете. Откуда вам известно о моих "заявлениях", господин Харт?"
     "Дело моей жизни -- знать("
     "Но в данном случае это  вовсе  не  ваше  дело.  Это  дело  Комменсалов
Оргорейна".
     "Говорю  вам,  что жизнь ваша в смертельной опасности, господин Аи", --
сказал я; на это он не ответил ничего, и я ушел.
     Мне, конечно же, следовало поговорить с ним еще несколько  дней  назад.
Теперь  слишком  поздно.  Страх  разрушает и его затею, и мои надежды, снова
разрушает все. Но не страх перед этим инопланетянином, не страх перед кем-то
из иного мира, с иной планеты. В Орготе у них на это не  хватает  ни  широты
мышления,  ни широты души -- понять то, что в действительности и невероятно,
и странно. Они даже не видят этого. Они смотрят на человека из иного мира  и
видят  --  что?  Какого-то  шпиона  из  Кархайда,  Перверта,  агента, жалкую
"государственную единицу" -- единичку, подобную им самим.
     Если он немедленно не пошлет  за  кораблем,  то  завтра  будет  поздно;
возможно, уже слишком поздно.
     Это моя вина. Я все сделал неправильно.

Глава 12. О ВРЕМЕНИ И ТЬМЕ

     Из  "Поучений  Тухулме,  Верховного  Жреца"; "Канон Йомеш", Северный
Оргорейн. Запись текста произведена около 900 лет назад.

     Меше есть Центр Всех Времен. Он ясно увидел все сущее, когда прожил  на
этой  земле  уже  тридцать лет. И еще тридцать лет прожил он после того, так
что Ясное Видение приходится на самую середину его жизни. Века, прошедшие до
мгновения Ясного Видения, столь же долги, как и те, что придут им на  смену,
ибо  Ясновидение  Меше  было  Центром  Всех  Времен, где нет ни прошлого, ни
будущего. Но есть и прошлое и будущее  одновременно.  Прошлого  не  было,  и
будущее  не наступит. Есть Центр Всех Времен. И все -- в нем. Невидимого для
Меше не существует. Когда тот бедняк из Шенея пришел к  Меше,  жалуясь,  что
ему нечем накормить свое кровное дитя, что нет у него даже зерна для посева,
ибо дожди еще в полях сгноили весь урожай, и теперь семья его голодает, Меше
сказал: "Выкопай яму на каменистом поле Тюэрреша; в ней -- множество серебра
и  драгоценных  камней,  ибо  вижу  я,  как король хоронит в этом месте свое
сокровище десять тысяч лет тому назад, опасаясь соседа,  с  которым  у  него
давняя тяжба".
     Бедняк  из  Шенея  вырыл  в  мореновой гряде Тюэрреша яму и в том самом
месте, которое указал Меше, извлек  на  поверхность  целую  груду  старинных
драгоценностей.  При  виде  их он громко закричал от радости Но Меше, стоя с
ним рядом, заплакал и сказал: "Я  вижу,  как  некий  человек  убивает  брата
своего  из-за одного лишь такого блестящего камушка. И происходит это десять
тысяч лет спустя. Эта вот яма, откуда достал ты  сокровище,  станет  могилой
убиенного,  о  человек  из Шенея. Я знаю также, где твоя собственная могила,
ибо я вижу тебя лежащим в ней".
     Жизнь каждого человека -- в Центре Времен; все жизни были ясно  увидены
Меше  и  запечатлелись  в  его  Глазу.  Мы, люди, стали зеницами очей его. А
деяния наши -- его Ясновидением. Бытие наше дало ему Знание.
     В самой гуще леса Орнен, что раскинулся на сто тысяч шагов  в  длину  и
сто  тысяч  шагов  в  ширину,  стояло  дерево  хеммен.  Дерево  было старым,
раскидистым, с сотней крупных ветвей, и на каждой сотня мелких веточек, а на
каждой веточке -- сотни сотен иголок. И дерево это сказало своей  душе,  что
гнездится   в   корнях:   "Видны  все  мои  листья-иглы,  кроме  одной;  эту
единственную иголку скрывают во тьме остальные. Это моя великая  тайна.  Кто
распознает ее во тьме, среди бесчисленных моих игл? Кто сочтет их все?"
     В своих скитаниях Меше проходил как-то через лес Орнен и именно с этого
дерева хеммен сорвал именно ту маленькую веточку с заветной иголкой, которую
и сломал.
     Ни  одна  дождевая  капля  не  упадет  снова  с  небес во время осенней
непогоды, если она падала раньше; а  осенние  дожди  выпадали  и  раньше,  и
выпадают сейчас, и будут выпадать всегда в это время года. Меше видит каждую
каплю, знает, куда она падала, падает и упадет в будущем.
     У  Меше  в  зенице ока -- все звезды и тьма межзвездная, все это залито
ярким светом.
     Отвечая на тот Вопрос лорда Шортха, в миг Ясновидения  Меше  узрел  все
небеса  разом,  как  если бы все это было одно лишь солнце. Над землей и под
землей -- вся сфера небесная была залита светом, как поверхность  солнца,  и
тьмы не было вовсе. Ибо видел он не то, что было, и не то, что будет, но то,
что  есть.  Те  звезды, что, исчезая с небосклона, уносят с собой свой свет,
единовременно запечатлелись в его Глазу и светили теперь все сразу 7.
     Тьма есть лишь в глазу смертного, считающего, что он видит все,  однако
не видит ничего. Во взгляде Меше тьмы не существует.
     А  потому  те,  кто  взывает  ко Тьме 8, обезумели и были исторгнуты со
слюной изо рта Меше, ибо они дают имена тому, чего  не  существует,  называя
это несуществующее Истоком и Концом.
     Нет  ни истока, ни конца, и все существует лишь в Центре Времен Подобно
тому как все звезды  разом  могут  отразиться  в  одной  лишь  капле  дождя,
падающего  с  небес  в  ночи,  так и капля эта тоже отражается сразу во всех
звездах мира. Не существует ни тьмы, ни смерти, ибо  все  сущее  --  лишь  в
великом Миге Ясновидения, и концы и начала едины.
     Един  Центр  Всех Времен, как един миг Ясного Видения, как един закон и
вечный свет Так загляни же теперь в Глаз Меше!

Глава 13. НА ФЕРМЕ

     Обеспокоенный внезапным появлением Эстравена,  его  осведомленностью  и
яростной  настойчивостью  его  предостережений, я остановил такси и помчался
прямо к Комменсалу Обслу, намереваясь спросить,  откуда  Эстравену  известно
столь  многое  и почему он внезапно возник передо мной буквально из пустоты,
пытаясь заставить меня сделать именно то, что еще вчера сам  Обсл  советовал
мне  ни в коем случае не делать. Комменсала дома не оказалось; привратник не
знал, где он и когда  вернется.  Тогда  я  поехал  к  Иегею,  но  с  тем  же
результатом.  Шел  сильный снег; это был самый мощный снегопад за всю осень;
шофер отказался везти меня дальше, поскольку резина у него на  колесах  была
нешипованная,  и  отвез  к  Шусгису.  В  тот вечер мне также не удалось и по
телефону связаться ни с Обслом, ни с Иегеем, ни со Слозом.
     За обедом Шусгис объяснил мне: идет праздник  Йомеш;  на  торжественной
церемонии  ожидается  присутствие  Святых,  а также высокопоставленных лиц и
администрации Комменсалии. Он также объяснил  мне  поведение  Эстравена,  и,
надо   сказать,   довольно-таки  злобно:  как  поведение  человека,  некогда
могущественного,  но  утратившего  власть,  который   хватается   за   любую
возможность  повлиять  на  кого-то  или  на что-то, но поступает все более и
более неразумно, со все возрастающим отчаянием, ибо сознает,  что  неизбежно
погружается   в   бессильную   безвестность.  Я  согласился;  это,  пожалуй,
соответствовало возбужденному, почти отчаянному поведению Эстравена.  Однако
по-прежнему  не мог избавиться от беспокойства, странным образом охватившего
и меня после той встречи.  В  течение  всей  долгой  и  обильной  трапезы  я
чувствовал какую-то смутную тревогу. Шусгис говорил не умолкая, обращаясь не
только  ко мне, но и к своим многочисленным помощникам и лизоблюдам, которые
каждый вечер садились с ним вместе за стол; я никогда еще не видел его столь
велеречивым и оживленным. Когда обед наконец закончился, было уже достаточно
поздно,  чтобы  снова  куда-то  ехать.  К  тому  же,  как   сказал   Шусгис,
торжественная  церемония еще продолжается и окончится далеко за полночь, так
что все Комменсалы все равно будут заняты. Я решил  отказаться  от  ужина  и
пораньше  лег  спать.  Где-то среди ночи, когда до рассвета было еще далеко,
меня разбудили какие-то неизвестные мне люди и сообщили,  что  я  арестован;
после чего меня под стражей препроводили в тюрьму Кундершаден.
     Кундершаден  --  очень  старое,  одно из немногих древних строений, еще
сохранившихся в Мишнори. Я часто обращал на него внимание, когда  бродил  по
городу:  это  длинное  мрачное и даже какое-то зловещее здание со множеством
башен весьма отличалось от светлых каменных  кубов  и  прочих  геометрически
правильных   форм,  свойственных  архитектуре  периода  Комменсалии.  Здание
полностью соответствует  своему  назначению  и  названию.  Это  настоящая
тюрьма.  Не  просто  название,  за  которым  скрывается  что-то иное, не
метафора, это тюрьма как явление жизни, полностью  соответствующая  значению
этого слова.
     Тюремщики -- грубые коренастые люди -- протащили меня по коридорам и на
какое-то  время  оставили  одного в маленькой комнате, очень грязной и очень
ярко освещенной. Почти сразу же в комнатку ввалилась новая толпа стражников,
во главе которых шел человек с тонкими чертами лица и весьма  важным  видом.
Он  выставил  их  всех  за  дверь,  оставив в комнате лишь двоих. Я спросил,
нельзя ли передать записку Комменсалу Обслу.
     -- Комменсал знает о вашем аресте.
     -- Знает? -- переспросил я с довольно глупым видом.
     -- Разумеется, мое руководство действует в  соответствии  с  указаниями
Тридцати Трех... Вы будете подвергнуты допросу.
     Стражники   схватили   меня   за  руки.  Я  начал  вырываться,  сердито
приговаривая:
     -- Я и так с готовностью отвечу на все ваши вопросы, может быть,  можно
обойтись и без этого возмутительного насилия?
     Человек  с  тонким  лицом  не  обратил  на  мои возражения ни малейшего
внимания, лишь позвал на помощь еще  одного  стражника.  Втроем  им  удалось
наконец  растянуть  меня  на столе, намертво закрепить руки и ноги и сделать
мне какой-то укол. По-моему, мне ввели "эликсир правды".
     Не знаю, сколько длился допрос и о чем вообще шла речь, потому что  мне
без  конца  делали  инъекции,  видимо  вводя  дополнительные  дозы  сильного
наркотика. Так что я плохо что-либо помню. Когда я снова пришел в  себя,  то
понятия  не  имел,  сколько  времени провел в Кундершадене: дня четыре-пять,
судя по внешнему виду и физическому состоянию; но в этом я не был уверен.  Я
еще  довольно  долго  никак  не  мог  сообразить, какой же может быть день и
месяц, и вообще еле-еле, с трудом начал осознавать, где именно нахожусь.
     А находился я в грузовике, очень похожем на тот, что привез меня  через
перевал  Каргав  в  Рир;  только тогда я ехал в кабине, а теперь -- в крытом
кузове.  Там  кроме  меня  было  еще  человек  двадцать--  тридцать;  точнее
определить  было  трудно:  окна  отсутствовали и свет проникал только сквозь
щель в задней стенке, загороженной к тому же четырьмя слоями стальной сетки.
Мы, по всей очевидности, уже давно были в пути, когда  я,  очнувшись,  обрел
наконец  способность  соображать. У каждого в фургоне было свое определенное
место, в воздухе висел тяжкий запах испражнений, рвоты и  пота,  который  не
исчезал  ни  на  минуту, но вроде бы и не усиливался. Все мы были друг другу
абсолютно незнакомы. Ни один не знал, куда нас везут. Разговаривали мало. Во
второй раз я оказался запертым в темноте вместе с покорными, ни  на  что  не
жалующимися  и  ни на что не надеющимися жителями Оргорейна. Теперь я понял,
что за знак был дан мне в мою первую ночь в этой стране. Тогда я  не  придал
должного  значения  пребыванию в темном подвале и отправился искать сущность
оргорейнцев на поверхности земли, при солнечном свете. Ничего удивительного,
что там все казалось мне ненастоящим.
     По-моему, грузовик наш двигался на восток; я так и  не  смог  до  конца
отделаться от этого ощущения, даже когда стало совершенно ясно, что движется
он  на  запад,  все  дальше  и  дальше в глубь Оргорейна. Чувство ориентации
относительно полюсов часто подводит человека  на  чужой  планете,  а  в  тех
случаях,   когда   разум   не  способен  или  просто  не  имеет  возможности
компенсировать это неверное восприятие визуально,  наступает  растерянность,
ощущение полного одиночества.
     Один  из  нас  -- из того живого груза, который везли в кузове, -- в ту
ночь умер. Его, видимо, раньше сильно избили дубинкой или ударили сапогом  в
живот:  умер  он от непрерывного кровотечения изо рта и анального отверстия.
Никто ничем ему не помог; да и помочь, собственно, было  нечем.  Пластиковый
кувшин с водой, который сунули в фургон несколько часов назад, давно уже был
пуст.  Умирающий  был  моим соседом справа, и я положил его голову к себе на
колени, чтобы ему легче было дышать; у меня на коленях он  и  умер.  Все  мы
были  голыми, но потом я будто оделся: мои ноги, бедра и руки покрыла сухая,
жесткая, коричневая корка, его кровь -- одеяние, не дающее тепла.
     Ночью становилось жутко холодно, и мы  были  вынуждены  жаться  друг  к
дружке,  чтобы  согреться.  Труп, поскольку тепла он дать нам не мог, просто
отбросили в сторону -- как бы исключили из общества.  Остальные  сплелись  в
клубок,  покачиваясь  и  подпрыгивая  на  ухабах. Тьма внутри нашей стальной
коробки была всепоглощающей. Мы ползли по какой-то  сельской  дороге,  и  за
нами  явно  не  шла  ни  одна  машина;  даже вплотную прижав лицо к стальной
решетке, невозможно было  ничего  разглядеть  сквозь  щель  в  двери,  кроме
темноты и неясных мелькающих теней -- снежных хлопьев.
     Падающий  снег;  снег, только выпавший; давно выпавший снег; снег после
дождя или дождь, перешедший в снег; снежный наст... В Орготе  и  Кархайде  для
каждого из этих понятий было свое слово. В кархайдском языке (который я знал
лучше) существовало, по моим подсчетам, шестьдесят два слова для обозначения
различных  видов,  состояний,  долговременности  и  прочих  качеств снежного
покрова; вот теперь это был снег падающий, снегопад; примерно столько
же слов существует для ледостава; еще один из лексических  наборов  --  штук
двадцать  словосочетаний,  если  не  больше,  --  определяет  такие свойства
погоды, как уровень температуры, сила ветра и общее  количество  осадков  за
последние   дни.  Всю  ночь  я  пытался  воскресить  в  памяти  списки  этих
словосочетаний. Каждый раз, вспоминая  еще  одно,  я  повторял  весь  список
сначала, расставляя понятия в алфавитном порядке.
     Вскоре  после  рассвета  грузовик  остановился.  Люди кричали в дверную
щель, что в кузове мертвец и что его надо вынуть. Кричали все по очереди.  И
все  вместе.  Что было сил колотили по стенам и полу своей стальной коробки,
устроив такой дьявольский концерт, что в конце  концов  сами  не  выдержали.
Однако  никто  так и не пришел. Грузовик несколько часов стоял без движения,
наконец снаружи послышались голоса, грузовик дернулся, буксуя на заледенелой
дороге, и снова двинулся в путь Через щель  было  видно,  что  уже  довольно
позднее утро, светит солнце, а движемся мы по заросшим лесом склонам гор.
     Грузовик  прежним  манером  полз  еще  три дня и три ночи -- прошло уже
четверо суток с тех пор, как я очнулся.  Мы  совсем  не  останавливались  на
контрольных  пунктах,  потому  что, наверное, объезжали все города и селения
стороной, по окольным, секретным дорогам. Впрочем, грузовик все-таки  иногда
останавливался,  например,  чтобы  сменить  шофера  и  перезарядить  батареи
питания;  были  и  другие,  более  длительные  остановки,  причину   которых
невозможно  было  установить,  находясь  внутри наглухо закрытого фургона. В
течение двух дней мы с полудня до темноты стояли на месте, а потом всю  ночь
ехали  без  остановок. Один раз в день, около полудня, через дверцу в задней
стенке нам просовывали большой кувшин с водой.
     Считая покойника, нас было двадцать  шесть,  два  раза  по  тринадцать.
Гетенианцы  часто  считают  "чертовыми  дюжинами": двадцать шесть, пятьдесят
два, -- скорее всего, видимо, потому,  что  лунный  цикл  составляет  у  них
двадцать  шесть  дней,  то  есть примерно соответствует продолжительности их
полового цикла. Труп плотно притиснули к щели в дверях,  где  было  холоднее
всего.  Живые  же,  то  есть  мы, сидели или лежали скрючившись -- каждый на
своем месте, на своей территории, в своем княжестве -- до наступления  ночи,
когда  холод  становился  настолько невыносимым, что все потихоньку начинали
сползаться все ближе и ближе друг к другу и в конце концов снова  сплетались
в  клубок в центре кузова. Этот человеческий комок в сердцевине своей хранил
тепло, а по краям был очень холодным.
     Еще от него исходила доброта.  Я  и  некоторые  другие,  например  один
старик  и  еще  один  человек, которого мучил кашель, были негласно признаны
наименее стойкими к холоду, так что каждую ночь мы неизменно  оказывались  в
центре этого клубка из двадцати пяти человеческих тел, где было тепло. Мы не
боролись  за  теплое  местечко  --  просто оказывались там каждую ночь Сколь
поразительна и ужасна эта сила человеческой доброты! Ужасна потому, что  все
мы  в итоге предстали нагими и нищими перед всепобеждающими холодом и тьмой.
Доброта была нашим единственным достоянием. Мы, прежде столь богатые, полные
сил люди, в итоге вынуждены были довольствоваться такой вот малостью. Больше
нам нечего было дать друг другу.
     Несмотря на то что ночью мы жались друг  к  дружке  как  можно  теснее,
буквально   сплетались  телами,  все  пассажиры  грузовика  были  необычайно
разобщены. Некоторые еще не совсем пришли в себя после инъекций  наркотиков;
некоторые, возможно, были умственно отсталыми или ущербными; и, наконец, все
были  ошеломлены  и  напуганы.  Но  все-таки  странно,  что из двадцати пяти
человек ни один даже ни разу не заговорил, обращаясь ко всем сразу, даже  ни
разу  никто не выругался вслух. Доброта и долготерпение чувствовались в этих
людях, но -- лишь в молчании, вечно  в  молчании.  Сбитые,  точно  сельди  в
бочке,  в  этой  прокисшей  тьме, отчетливо ощущая смертность друг друга, мы
стукались локтями, тряслись на ухабах, дышали одним и тем же воздухом, много
раз перемешанным нашими  легкими;  чтобы  согреться,  складывали  свои  тела
вместе,  как  складывают  поленья в очаге или костре, но при этом оставались
друг другу чужими. Я так и не знаю имен тех, кто проделал столь долгий  путь
на этом грузовике.
     Однажды,  правда,  --  я  думаю, то было на третий день, когда грузовик
простоял много часов неподвижно и  уже  стало  казаться,  что  нас  попросту
бросили  в  пустыне, чтобы мы так и сгнили заживо в этом фургоне, -- один из
них заговорил со мной. Он долго рассказывал о том, как работал на мельнице в
Южном Оргорейне и как влип  в  историю,  поспорив  с  надзирателем.  Он  все
говорил и говорил тихим, монотонным голосом и все время касался ладонью моей
руки,  как  бы  для  того,  чтобы  убедиться,  что  я его слушаю. Солнце уже
клонилось к западу, а мы все стояли на обочине пустынной дороги.  Неожиданно
солнечный  луч проник сквозь щели в двери, осветив все вокруг, даже тех, кто
сидел в самом темном углу, и я вдруг увидел перед  собой  девушку.  Грязную,
глупенькую,  но очень хорошенькую и измученную. Она заглядывала мне в лицо с
застенчивой улыбкой, словно искала утешения. Это был кеммер женского типа, и
ее  явно  тянуло  ко  мне.  Единственный  раз  кто-то  из  моих   несчастных
сокамерников  просил  у меня помощи, но этой помощи я дать не мог. Я встал и
подошел к щели в задней двери, как бы желая подышать воздухом и  посмотреть,
что там снаружи, и долгое время не возвращался.
     В  ту  ночь  грузовик  без конца полз по холмистым склонам то вверх, то
вниз.  Время   от   времени   по   совершенно   необъяснимым