подлить горячего?
     - Подлей, - сказал Валька и вспомнил про увесистый том в  руках,  про
одинаковые свежие мордочки. - А что это была за Анна  Петровна  Керн?  Она
здесь есть?
     Каким-то тревожным сделалось круглое лицо Широкова. Он  неопределенно
кивнул и опять протянул руку за книгой.
     Но валька уже увидел Анну - единственную в профиль, без локонов  и  с
тяжелым узлом темных волос. Одна тонкая прядь случайно выбилась из него  и
протянулась по шее, и потянулась к груди.


     Алену Валька нашел на рабочем месте - в универмаге.
     Она стояла за прилавком, тоскливо глядя на  покупателей,  аккуратная,
подтянутая,  со  свежим  личиком,  и  не  скажешь,  что  вчера   перебрала
шампанского.
     - Ну, зачем пожаловал? Танюха, что ли,  прислала?  -  кисло  спросила
Алена. - Ишь, торопливая... Погоди, не крутись тут, отойди в  сторонку,  я
тебе все вынесу. Талоны давай.
     - Какие талоны? - деловито спросил Валька.
     - Колготочные! И на детские колготки. Четыре тюка всего привезли, это
на день работы, козлы... Давай скорее, и вот тебе чек. Заплатишь в кассе и
жди меня вон там.
     - У меня с собой  только  на  носки  и  полотенца,  -  покопавшись  в
кошельке, сообщил Валька. - И вот молочные...
     - Тебе что, Танюха дать забыла?
     - Ну!
     - Корова! Ладно, завтра принесешь, только чтоб точно!
     Мешок с четырьмя парами колготок по  госцене  Алена  всучила  ему  на
служебной лестнице - и так народ злой ходит, повод ему давать незачем.
     - Скажи ей - пусть носит на здоровье!
     - Ален, у меня к тебе дело.
     - Какое еще дело на рабочем месте! Катись, все дела - по телефону!
     И убежала в свою секцию.
     Валька задумался - колготки для  жены  и  дочки  обошлись  в  пятьсот
рублей, на что же он теперь отоварит молочные талоны? И по привычке  сразу
же сочинил, что будет врать дома, если спросят, каким ветром его занесло в
универмаг. Гуашь кончилась, а на нее пока еще  талонов  нет.  Пришлось  за
коробкой поганой гуаши тащиться аж в универмаг. Но - нужна для работы.
     Понедельник Валька решил посвятить широковской пьесе.  Она  лежала  у
него в конурке и ждала своего часа. Широков  увлекательно  рассказал  ему,
что им с Чессом удалось раскопать про этого самого Пушкина. Книжки с полок
снимал, ксерокопию дуэльного кодекса, изданного в конце прошлого века,  из
папочки вынимал. И интересно было  сравнить  -  что  он  наговорил  и  что
написал. Наговорил, естественно, куда интереснее.
     Первым его встретил Денис Григорьевич.
     - Лозунг надо изготовить на сборочный цех, - сказал он. - Вот  текст.
Буквы чтоб аршинные. На торец, над самым входом.
     - Из пластика буквы? - спросил Валька.
     - Как тебе приятнее.
     - Из пластика быстрее. И их еще потом можно использовать.
     - Тем более. Давай, чтобы послезавтра было сделано.
     В конурке Валька  развернул  бумажку  и  с  изумлением  прочел  такую
двусмысленную угрозу: "Чем выше пост, тем строже спрос!"
     Зачем бывшему парторгу потребовалось вешать такое сообщение - это уже
была не  Валькина  забота.  Сказано  -  надо  делать.  И  так  весь  завод
удивляется, за что ему идет зарплата.
     Пластик и кое-какие буквы у Вальки были в запасе. Он мог без суеты  и
папку широковскую переворошить, и букв недостающих нарезать сколько надо.
     Валька развязал эту самую папку и первая же  строка  первой  страницы
ошарашила его наповал.

     "АЛЕКСАНДР. Ты хочешь знать, где я пропадал эти четыре дня? Изволь!
     МАРИЯ. Я не собираюсь ни в чем ограничивать твою свободу.
     АЛЕКСАНДР. Благодарствую! Впрочем, хороша свобода...
     МАРИЯ. Я не желаю портить себе и тебе  жизнь  нелепыми  сценами.  Нас
мало здесь осталось, Саша, нам бы поберечь друг друга.
     АЛЕКСАНДР. Да и как еще ограничить мою свободу? Вот разве что  надеть
мои прежние кандалы с трогательной надписью "Мне не  дорог  твой  подарок,
дорога твоя любовь!" Вся  моя  свобода  -  провести  тайно  четыре  дня  с
женщиной.
     МАРИЯ. Неприятностей не будет, Сашенька?
     АЛЕКСАНДР. По-моему, на поселении это  дозволяется.  Государь  лелеет
надежду - женюсь и буду плодить верноподданных. Впрочем, она замужем. Пока
ее муж провожал обоз, она приютила меня на заимке.
     МАРИЯ. В конце концов, это даже занимательно. Она, верно, молода... а
мне тридцать  первый  пошел...  Очевидно,  ни  одна  любовь  не  могла  бы
выдержать наших испытаний. Саша, ты еще хоть немного любишь меня?
     АЛЕКСАНДР. Люблю, Маша, видит Бог, люблю. И никуда я не денусь.
     МАРИЯ. Саша, ты говоришь это, стоя у окна и глядя в сугроб...  Я  так
боюсь потерять тебя, Сашенька, я же из последних  сил  счастлива,  ведь  я
больше ничего не могу тебе дать, только это, что  же  ты  смотришь  в  тот
проклятый сугроб?..
     АЛЕКСАНДР. Я измучил тебя, прости. И  сейчас  ты  мне  ничем  уже  не
можешь помочь.
     МАРИЯ. А та... Анна... она - могла бы?.."

     Так оборвался этот разговор. Дальше были отдельные фразы на  листках,
непонятно чьи. Связи между ними не было, и Валька отложил их  в  сторонку.
Дальше  лежало   несколько   сколотых   листов   без   поправок,   видимо,
окончательный вариант.
     "Та же комната, убранная уже несколько роскошнее, фортепьяно у стены,
стоячие пяльцы, кресла, стол под кружевной скатертью. По виду - нормальный
быт женщины из приличного общества. Мария сидит за  пяльцами  и  подбирает
цветную шерсть для вышивки. Александр листает книгу.

     МАРИЯ. Ты неправ, Саша. Ведь пишет же Бестужев, и государь  позволяет
печатать его повести! С той поры, как его  перевели  на  Кавказ,  кто  его
только не печатал, и "Сын Отечества", и "Московский телеграф",  и  сколько
повестей, Сашенька! И все написаны после  двадцать  пятого  года.  Значит,
можно?
     АЛЕКСАНДР.   Господин   Бестужев-Марлинский?   Карп   из   прелестных
Марлинских прудов, который приплывает на серебряный колокольчик? И кто  же
этот господин Марлинский, позвольте спросить? Какое отношение он  имеет  к
жертвам двадцать пятого года? Где в Петровском остроге  каземат  господина
Марлинского? Где его кандалы с трогательной надписью? И куда  его  сослали
на поселение?
     МАРИЯ. Тебе не стыдно, Саша?
     АЛЕКСАНДР.  Ах,  только  не  хвали  мне  эти  марлинские  повести!  Я
мальчишкой  такого  не  писывал.  Рыцарские  турниры,  сбрызнутые  розовой
водицей,  и  непременно  счастливый  брак  усатого  героя  со  златокудрой
героиней! А на приправу - мужество русских  мореходов,  русских  драгун  и
русских латников. Если бы я прислал государю на цензуру  этакое  творение,
его бы по высочайшему указу в три дня напечатали  и  государь  изволил  бы
сказать:  "Слышали  новость?  Этот  плут  Пушкин  начинает   исправляться!
Похвально, да и пора бы - десять лет как собирается..."
     МАРИЯ. Но ты сам сетовал, что публика тебя  забыла,  что  твои  поэмы
читают одни ветераны... Ты бы  мог  наконец  закончить  "Онегина",  и  его
наверное уж позволили бы напечатать!
     АЛЕКСАНДР. Не напишу ни строчки.  Единый  способ  не  солгать  теперь
самому себе есть молчание."

     И дальше Пушкин пространно объяснял, почему  он  за  годы  каторги  и
ссылки вообще  ничего  не  написал,  хотя  прочие  даже  дружно  выпускали
самодельные   журнальчики.   Мария   предлагала   помощь   дюжины    своих
петербургских   родственниц   и   приятельниц,   уже   имевших   опыт    в
распространении подобной литературы.
     - Если государство вынуждает поэта  лгать,  хитрить,  менять  почерк,
взывать о помощи к Вареньке Шаховской,  чтобы  донести  до  читателя  свое
правдивое слово, значит, государство одолело поэта, -  сказал  ей  на  это
Александр. - И в любой миг может его, голубчика, прищучить:  "А  что  это,
батенька,  за  стихоплетство  по  рукам  ходит,  уж  не  ваше   ли?   Экое
неблагонадежное! Не ваше? Ну-ну... будем искать сочинителя".
     Это уж  было  прямым  намеком  на  самого  Чесса,  его  похождения  с
комитетом госбезопасности, его стихами, изданными "самиздатом" и  песнями,
тиражированными "магиздатом".
     Широков написал правду про Чесса, но уж никак не про Пушкина - просто
Широков выкрутился, не мог же он заставить Пушкина в пьесе сочинять стихи,
раз ничего не уцелело. Но Чесс бы этого делать не стал - Валька  ощутил  в
себе неукротимое сопротивление широковскому замыслу, и  это  сопротивление
было того же корня, что странные выкрутасы памяти в последние недели.
     Срочно надо было поговорить о пьесе с Широковым.
     Валька повозился с буквами, нарезал их по трафарету  на  пол-лозунга,
но надоело ему это занятие, запер он конуру и понесся искать Пятого.
     Широков, видимо, числился в каком-то учреждении - когда они с Валькой
столкнулись во дворе, он был в костюме и при галстуке.
     -  Привет,  -  первым  сказал  Широков,  и  его  круглая   физиономия
изобразила живейшее внимание. - Нашел что-нибудь?
     - Ни фига я не нашел. Разговор есть.
     - Ну, пошли ко мне. Мама чаю заварит, поговорим.
     Они поднялись наверх, и Широков  с  удовольствием  содрал  с  себя  и
пиджак, и галстук, и рубашку.
     - Ма-ам! - завопил он. - Чай тащи!
     И развалился в кресле. Справа и слева от этого кресла были столики со
всякими мелкими инструментами - наверно, Пятому  хорошо  было  сидеть  тут
вечерами и мастерить свои парусники... а  вон  там,  на  подоконнике,  мог
сидеть Чесс и напевать с  середины  новую  песню...  на  подоконнике?  Да,
пожалуй, там удобнее всего.
     И должно быть, Чесс немного завидовал тому уюту, который  создал  для
себя Широков, особенно фрегатам и баркентинам. Сам-то он вряд ли заботился
об удобствах и интерьере...
     - Ну так в чем же дело? - спросил Широков.
     - Я пьесу прочел.
     - Какая там пьеса, наброски...
     - Ну пусть наброски. Вообще мне понравилось, - не зная,  как  начать,
сдипломатничал Валька.
     - Ну, спасибо тебе, добрая барыня! Может, мне ее и закончить надо?  И
опубликовать?
     Это уж была явная провокация.
     - А чего ты боишься? - вдруг сообразил Валька. -  Теперь  не  то  еще
публикуют. У меня теща этими делами интересуется - знаешь,  сколько  через
нее этих книг проходит?
     - Публикуют в основном  покойников,  мальчик-Вальчик.  Вот  Чесса  не
стало -  его  стихи  вышли.  Но  есть  одна  пикантная  деталь.  Тех,  кто
расправлялся с давними покойниками, вытащили на  свет  Божий.  Точнее,  их
кости. А тех, кто допрашивал Чеську - фиг вам! Может, полсотни лет  спустя
их чем-нибудь заклеймят. Я все  чаще  думаю  -  если  убийца  до  сих  пор
расхаживает, значит, государство одним этим намекает: ребята, не лезьте не
в свое дело, так?
     Валька, собственно, хотел поговорить о более возвышенном - о  замысле
Чесса. Странный поворот Широкова его удивил. Но, если вдуматься, он был  в
порядке вещей. Карлсон же предупреждал, что время от времени эта  компания
приступает к поискам убийцы.
     - Ты тоже уверен, что его убили? - спросил Валька. - А какие  у  тебя
доказательства?
     - Скажи, - торжественно начал Широков, - было у тебя в жизни хоть раз
такое состояние, когда начато великое дело и нужно довести его  до  конца?
Состояние Жанны д'Арк?
     - Это как? - не понял Валька.
     - А так - я должна спасти Францию, больше некому.
     - Нет, такого не было, - честно  подумав,  сказал  Валька.  -  Но  ты
говори, я попробую понять.
     -  Попробуй.  Чесс  написал  повесть,  небольшую.  Отстучал  в   трех
экземплярах. Один сразу сел переделывать, два других пустил по рукам.  Ну,
они и попали к идиотам... Особой ценности они, кстати, не  представляли  -
ну, вроде развернутого плана событий. И к тому времени, когда Чеську стали
трясти, он много успел переделать.
     - А про что эта повесть?
     -  Неважно!  -  вдруг  рявкнул  Широков.   -   Это   нетленка   самая
гениальнейшая  была,  вот  что  важно!  Злая,   понимаешь,   пронзительная
нетленка,  вопль  отчаяния!  И  пропала!  За  ней  бы  теперь  в  очередях
давились... Только, Вальчик, ее нигде нет.
     - Когда она пропала? - по-следовательски спросил валька.
     - Я за два дня до той ночи приходил к Чессу.  Он  показал  мне  новый
кусок. А после его смерти комнату сразу опечатали. Приехала тетка, комнату
вскрыли, я вместе с ней и вошел  сразу.  Ну,  бумаги  разобрал,  пока  она
продавала мебелишку. Повести уже не было. И вообще много  что  пропало.  Я
знаю, что он уже и для пьесы пару  сцен  набросал.  Куда  все  подевалось?
Последним там побывал Второй. Но доказать, что это он взял  рукописи,  уже
невозможно. Там явно случилось что-то неожиданное. Я не знаю,  как  Второй
добился, чтобы Чесс сиганул в окно, но это его работа.
     - Если бы силой, наверно, следы бы остались.
     - У него другая сила. Он бутылку  коньяка  с  собой  принес.  Он  той
весной всю дорогу к Чеське с коньяком бегал.  Изабо  его  за  это  гоняла.
Боялась, что Чесс сопьется. Она сама тогда один  раз  здорово  напилась  в
одиночку - и поняла, что это проще, чем кажется.
     - А она из-за чего?
     - Ну, из-за чего пьют художники? С Министерством культуры чего-то  не
поделила.
     - Все это не доказательства, -  сказал  Валька.  -  Я  не  знаю,  как
прыгают в окно, но вряд ли  в  такую  минуту  думают,  что  вот,  рукопись
остается неоконченной...
     - Черт его знает... Меня бы мысль о неоконченной  рукописи,  наверно,
могла спасти, - гордо признался Широков.
     - А мысль о матери?
     - Я у матери не один. Просто другие - удачливые. Сестры хорошо  вышли
замуж, а она вот - к оболтусу жить приехала...
     - Знаешь, что для меня было бы доказательством? -  заявил  Валька.  -
Если бы я точно знал, что они чего-то не поделили.
     - И это имело место...  Понимаешь,  Чесс  не  то  чтоб  вообще  мешал
Второму... Ну, сформулируем так: он не был нужен Второму в этом веке  и  в
этом городе. Мы ведь сбились в кучку только по  географическому  признаку!
Второй - не бездарь, Боже упаси, но он отлично знал, что он -  Второй.  Он
тоже писал  честно...  Однажды  со  злости  решил  -  все,  сажусь  писать
производственный роман, опубликую, а гонорар  вместе  пропьем  и  сдохнем!
Просмотрел какую-то дрянь в этом жанре, поиздевался и сел за работу.
     - Ну?.. - искренне заинтересовался заводской человек Валька.
     -    Вывел,    как    тогда    полагалось,    отсталого    директора,
гуманиста-парторга,  передового  главного  экономиста   и   засекреченного
алкоголика-бригадира. Тут его и повело! Бригадир  спьяну  принялся  чудеса
творить! Как надерется  -  так  и  чудо.  Все  стали  его  поить  по  мере
надобности. Зависимость вычислили между маркой спиртного и качеством чуда.
Ну, в общем, фантасмагория. А начало он отрубил и выбросил.  Физически  не
смог писать тягомотину. Это тебе  -  портрет  нашего  бывшего  приятеля  и
соратника в положительном освещении.
     - Тоже бы неплохо почитать, - заметил Валька.
     - Опубликовано в журнале и двух сборниках, -  сообщил  Широков.  -  А
теперь переходим к доказательствам. О том, что стихи Чесса опубликованы за
границей в русском журнале и альманахе,  знали  все.  Но  о  том,  что  он
получил оттуда вызов, все не знали.
     - Вызов куда?
     - Держись крепко - в Израиль! -  изумление  на  Валькиной  физиономии
довело Широкова чуть ли не до  истерического  хохота.  -  Понимаешь,  туда
свалил один из нас - Лешка.  Он  женился  так  удачно.  И  он  организовал
гостевой  вызов  Чеське.   Тот   сперва   обалдел.   Лешка   его   письмом
проинструктировал, как себя вести и что предъявить, чтобы не  отказали.  А
пришел этот чертов вызов очень  кстати  -  в  разгар  всех  неприятностей.
Чеська то ехать собирался, то не знал, как от этого вызова откреститься  -
ведь гебисты твердо знали, что он такую бумажку имеет. И если бы поехал  -
то там бы и остался. В общем-то Чесс чувствовал, что никуда он не  поедет.
А Второй к нему прилип - поезжай! Он и меня просил повлиять  на  Чеську  -
его же здесь погубят! Гуманист, видишь ли...
     - Но если он искренне?..
     - Спекуляция, мальчик-Вальчик, спе-ку-ля-ция! Ему  хотелось  остаться
преданным патриотом на  фоне  диссидента  Михайловского,  которого  он  бы
публично осудил. Понимаешь, Второй - одаренный человек, и он устал воевать
с кретинами. Чеське там, за границей, было бы уже все равно, кто и как его
здесь поливает. И еще пока мы, все пятеро, были вроде бы  вместе,  нам  бы
никто ходу не дал. А поодиночке - как знать?  Тем  более,  если  не  будет
главной заводиловки, Чеськи...
     - Первый, Второй, Третий - Лешка, да? А где теперь ваш  Четвертый?  -
подумав, спросил Валька.
     - Да где угодно! - усмехнулся Широков. - Город - любой, а вместо дома
и улицы одно слово - "госцирк". Ну, и фамилия. Когда  все  это  случилось,
умотал с первым попавшимся коллективом.  Он  же  и  до  этого  в  униформе
работал.
     - Черт знает что, поэт в униформе! - совсем ошалел Валька.
     - Поэты тоже кушать хочут, - объяснил Широков. - Поэтом у  нас  можно
быть только в свободное от основных занятий время.  В  порядке  хобби,  на
уровне чуть ниже выращивания кактусов и чуть  выше  собирания  оберток  от
мыла. Ибо на гонорары помрешь с голоду. Вон Чесс пробовал...
     - Все равно ты меня не убедил, - напрочь забыв, зачем  сюда  приехал,
буркнул Валька. - Мало ли что Второй советовал Чессу уехать? Он же ему  не
кулаком в лоб советовал!
     - Наивный ты человек, - покачал головой Широков. -  Ты  что,  никогда
ссоры между пьяными не видел? Между  прочим,  я  могу  тебя  сейчас  одним
пальцем толкнуть в плечо - и кувырнешься ты с подоконника  во-он  туда,  в
песочницу.  И  следов  не  останется.  Понял?  А  в  комнате  Чесса   было
французское окно, которое от самого пола. Ему и кувыркаться не через  чего
было.
     - А что сказал Второй следователю?
     - Сказал - выпили, побазарили, простились. Чесс вывел его в  коридор,
вернулся и выкинулся. Все очень просто. Правда,  про  вызов  почему-то  ни
слова.  И  неизвестно,  куда  он  подевался.  Вообще   задачка   с   кучей
неизвестных. Не ломай над ней голову,  мальчик-Вальчик.  Напрасно  я  тебе
рассказываю... Да и чай стынет...
     Широков как-то угас, поднес к  губам  чашку,  вздохнул,  поставил  ее
обратно.
     - Скверно все это, - сказал он. - И пьеса моя дурацкая не  спасает...
И ничего я не могу поделать...
     Он встал и снял со  стены  дровяную  гитару.  Взял  аккорд,  подтянул
приму. Валька поймал  его  взгляд,  приласкавший  смуглую  гитару.  Видно,
Широков обрек ее на пожизненное молчание.
     - Не строит, - пожаловался Широков. - Ну да ладно. И так сойдет.
     Он негромко заиграл и запел.
     - Свечи в кованых подсвечниках горят,  о  романтике  гитары  говорят,
серебрятся  переборами,   точно   звончатыми   шпорами...   Теплым   телом
лакированным дрожат, струнной дрожью завлекают-ворожат, ах,  с  такими  бы
гитарами быть нам добрыми гусарами...
     - Чесс? - недоверчиво спросил Валька.
     - Я, - ответил Широков. - Читаешь про тот  век,  и  до  чего  же  все
просто! Вот тебе жизнь, вот тебе честь, вот тебе стихи... И сколько же они
в себе силы чувствовали, эти ребята, Валька!
     - Чесс сам уничтожил эту бумажку, - вдруг уверенно сказал  Валька.  -
Чтобы соблазна не было.
     - Какой соблазн?! - уставился на него Широков. - Ты что, сбрендил?
     - Обыкновенный соблазн... - Валька понял, что объяснять это  Широкову
бесполезно. Чесс порвал в  клочья  вызов  за  несколько  дней  до  явления
Второго. Он уже знал, что добром не кончится, но решил идти навстречу всем
неприятностям. А потом - не выдержал? Или его чем-то подрезал Второй?
     Все это было связано с пропавшей пьесой. Что-то в ней такое решил для
себя этот Александр Пушкин из серии "Литературные памятники", что и  Чессу
было стыдно решить иначе... но что?..
     Потом Валька шел по улице, а в  голове  у  него  возникали  фразы  из
широковской пьесы, и они совершенно не вязались с тем, что  он  думал  обо
всем этом на самом деле, о