мир уже погиб. Мы присутствуем на его похоронах, -  вяло  махнул
рукой на желтую мокрую цепь повозок.  -  Траурный  кортеж.  Там...  там...
та-рам... там... та-рам...
   - Хотите пить? - спросил его Милн, доставая флягу. - Вы должны  довезти
ее, вы мне обещали.
   - Хочу, - сказал Патриарх. - Но не буду. И не считайте меня лучше,  чем
я есть, мы все - мертвецы, затянутые преисподней.
   Милн опять обернулся, ему не нравились сполохи. Они явственно,  цветной
гармошкой растянулись вдоль горизонта. Это  могло  означать  только  одно:
жидкая оборона Босха прорвана, и ударные части Хаммерштейна устремились на
Север.
   Его место было там.
   - Наверное, Помойка создает  хроноклазм  -  воронку,  компенсируя  наши
перемещения во времени, - уныло сказал Патриарх.
   На другом краю неба, точно отблеск еще  одного  проигранного  сражения,
занимался день. И гул его катился по степи, нарастая.
   - Воздух! - закричал Апулей.
   В тот же момент  Милн  увидел  четкие  звенья,  идущие  над  рассветом,
распластав крылья. Передние уже клюнули вниз.
   - Ложись!
   Люди выпрыгивали из повозок.  Серия  осколочных,  раздирая  уши,  легла
прямо  на  табор.  Вздыбились  щепастые  доски.  Дико  заржала  кобыла   с
перебитыми ногами. Укрыться в голой степи было некуда. Милн придавил Жанну
к земле, к теплой губке, из которой исходил резкий и горький запах.  Запах
смерти. Он видел, как волной  подбросило  Апулея  и  тот,  раскинув  ноги,
медленно крутанулся в воздухе.  Их  тут  всех  перестреляют!  Легла  серия
зажигалок, разбросав вокруг тучи фосфорных брызг. Губка  дымилась,  но  не
горела. Кто-то дернул Милна за плечо. Он  оглянулся.  Рукав  был  взрезан.
Наверное,  осколок.  Привязанный  к  повозке  Пегий  пятился   и   храпел.
Парацельс, поднявшись во весь рост, нацепив на шест  свою  белую  рубашку,
размахивал ею:
   - Сдаемся!
   - Дурак! Здесь в плен не берут! - крикнул ему Милн.
   Парацельса перебило наискось красной  пулевой  плетью.  Жанна  обнимала
Милна за шею и целовала в губы, бессмысленно и горячо: - Мы умрем  вместе?
Да? Я так и хотела!.. - Заходило следующее звено. Это был конец. Он  видел
дырчатые решетки лопастей, нацеленные  на  него.  Ближайший  родник  вдруг
выплюнул  зеленую  струю  плазмы,  которая,  как  жаба,  мгновенно  языком
слизнула с неба тройку самолетов. И  еще  дальше  -  заплескались  зеленые
кудри. Целый лес. Уцелевшие  штурмовики,  надсаживая  моторы,  паническими
свечками вонзились в зенит. Наступила тугая тишина.
   - Мы живы? - спросила Жанна. Она не верила. - Мы живы, живы, живы...
   Милн, поглаживая хрипящего Пегого, прыгал - ногой в стремени. Оттолкнул
землю и перевалился в седло. Пегий шарахнулся.
   - Я умру без тебя! - крикнула Жанна.
   Она лежала  среди  раздробленных  повозок  и  тел.  Кое-кто  шевелился.
Курились воронки. Дождь Тек по лицу. Он знал, что все равно  опоздает,  но
жестоко теребил коня. Он не ожидал, что сопротивление лопнет  так  быстро.
Он все-таки рассчитывал еще на сутки, чтобы  уйти  в  глубь  Помойки,  под
прикрытие болот. Позавчера Хаммерштейн, собрав на южном выступе  кулак  из
трех армий, нанес рассекающий удар, имея целью выход на рубеж  Праты.  Они
хорошо подготовились, артналет был страшен, и новые лазеры выжигали  почву
в луче до двух километров при каждом выстреле. Милн знал о наступлении, но
Помойка находилась в ремиссии:  маслянистая  плазма  спокойно  блестела  в
родниках и в бездонных трясинах. Фронт был  разрезан  на  десять  кровавых
кусков, танки  вырвались  на  оперативный  простор,  а  вслед  за  ними  в
образовавшиеся  бреши,  закрепляя  успех,  хлынули  грязно-серые   колонны
пехоты. Выбора не  было.  Милн,  как  щепотку  соли,  швырнул  в  бушующий
лазерный костер колонию Босха, лучших сенсоров,  способных  выжать  плазму
даже из  камня,  а  Боливар,  забрав  остальных,  пошел  на  Север,  чтобы
активировать болота.
   Теперь колония была опрокинута, и горстка людей рассеялась по  равнине,
накрытой светлеющим небом. За спинами их, на твердом  горизонте,  вспухали
земляные грибы, из которых ползли белые приземистые керамические жуки.
   Первым добежал генерал Грант и схватил за стремя, обратив  вверх  пятно
вместо лица. Все пропало. Запасы живой плазмы исчерпаны. Помойка реагирует
вяло. Кентавры,  как  помешанные,  прут  вперед.  Надо  срочно  спасаться,
уходить в топи. Гете знает тайные тропы... Милн  высился  над  ним,  будто
гранитный памятник. Он не отвечал, ждал, пока добегут остальные,  а  когда
они добежали и прокричали то же самое, мокрые и слабые под дождем,  то  он
надменно, с  сознанием  величия,  отделяющего  его  от  простых  смертных,
спросил:
   - Где вы бросили Босха?
   Босх остался гореть. И с ним еще пятеро. Это их  отрезвило,  и  генерал
Грант побежал обратно. Пришлось его вернуть. Позади были подходящие холмы,
где губка уже состарилась, потрескалась и сползла, обнажив лысые верхушки.
Милн развернул сенсоров цепью, их было всего  двенадцать  человек.  Полоса
блистающего огня быстро надвигалась. Босх,  конечно,  погиб.  Если  их  не
остановить здесь, то они пойдут в глубь  Помойки  и  разорвут  ее  на  две
части, а потом на четыре части, и сожгут каждую часть  отдельно,  и  будет
Великая Гарь, и земля задохнется без почвы и кислорода.  Но  прежде  всего
они истребят аборигенов. Девять колоний не успеют дойти до  Синих  Бугров.
Милн сказал, им это. И они  побежали  к  холмам.  И  снова  густо,  солоно
задымились  родники,  и  зеленые  языки  выплеснулись   оттуда   навстречу
ослепительным рукам лазеров, и  они  сомкнулись  в  тонкую,  очень  тонкую
волну, и фиолетовая пена закипела на ее гребне. Он не  чувствовал  Помойку
так, как чувствовали сенсоры, прожившие здесь годы,  но  он  с  абсолютной
точностью знал, что нужно делать в каждую секунду боя, и они  его  поняли.
Они утолщили эту  тоненькую  ниточку  и  послали  призыв  в  глубину  всей
территории, которую они охватывали своими полями.  И  там  тоже  пришли  в
движение родники, и биогель, ощутив пищу, потек сюда.  Но  Хаммерштейн  не
хуже него знал, что исход боя зависит от первого удара -  сплошной  массой
тронулись бронетранспортеры - длинные, как гусеницы, черные,  с  пылающими
звездами между фар. Полей не хватало, и тогда по склону скатился полосатый
Улугбек, и скатился Бруно, - к: самой плазме. И бронетранспортеры увязли в
едкой липучей каше; и колеса  их,  прочавкав,  замерли;  и  лазеры,  шумно
хакнув, выпустили бессильный дым. А Улугбек и Бруно остались лежать  около
плазмы. Но это было не все. Потому что левее, по  ложбине  у  незащищенных
холмов, сверкающим клином ударила бригада кентавров,  офицеры  торчали  из
люков, как на параде, без шлемов,  и  золотые  наплечные  значки  сияли  в
бледных лучах рассвета. Они  шутя  прорвали  оборону  там,  где  находился
Хокусай,  и  Хокусай  погиб,  собирая  клочья  плазмы  и  бросая   ее   на
керамическую броню. Но туда  сразу  же  побежали  и  Кант,  и  Спиноза,  и
Гераклит. У Гераклита было сильное поле,  он  выскреб  ближайшие  родники,
обнажив нежное розовое материнское дно. Они вместе построили горбатый  вал
и обрушили его на бригаду, танки таяли в пене, будто сахарные. Но кентавры
потому и назывались кентаврами - они ломили вперед,  невзирая  на  потери.
Хаммерштейн  расстреливал  отступающих,  и  они  прошли  вал  насквозь   и
вынырнули  на  другой  стороне  -  скользкие,  мутные,  сплавившиеся,  как
молочные леденцы. Их  было  немного,  наверное,  машин  двадцать,  но  они
очистили ложбину и оказались в безопасности, и забросали гранатами родники
- полетели ошметки розового  мяса,  и  пулеметами  отсекли  Вазу,  который
пытался отдать туда часть своих сил. И Кант  погиб,  и  Спиноза  погиб,  и
Гераклит погиб тоже. Опасны были не эти двадцать танков, опасно  было  то,
что к ним по пробитому коридору все время подходило  подкрепление,  и  они
расширили свою  зону  и  снова  пошли  вперед,  протискивая  между  холмов
фарфоровые клинья. И Милн  ничего  не  мог  сделать.  Заволокло  удушливым
дымом, ревели моторы, он не чувствовал никого из сенсоров. И в дыму возник
Патриарх и сказал, что его зовет Жанна. - Прорвались кентавры,  -  ответил
Милн, - за ними идут пожарные с огнеметами,  их  надо  остановить.  -  Она
умирает, - сказал Патриарх, - она хочет видеть тебя в последний раз.  -  Я
не могу, - ответил Милн, - я должен выиграть это сражение. - Ты готов  был
погубить весь мир ради любви, - сказал Патриарх, -  а  теперь  ты  намерен
погубить любовь ради чужого мира. - Мир погубил не я, -  ответил  Милн,  -
мир погубили другие. Помойка пройдет по земле, очистив  ее,  пожрав  озера
кислот  и  хребты  шлаков,  и  умрет  без  пищи  -  издохнет,   оцепенеет,
распадется, осядет, и  превратится  в  жирный  перегной,  и  пропитает  им
бесплодную сухую почву, и миллиарды свежих трав взойдут на ней.  -  И  они
вдвоем с Патриархом смотали всю нитку обороны и слепили из нее безобразный
шевелящийся ком, и не удавалось сдвинуть его, и Жанна помогла им издалека,
отдавая редкие скупые капли своей жизни, и они обрушили его на  кентавров,
и  танки  встали,  пробуксовывая  гусеницами,   временно   ослепленные   и
беспомощные. Фронт был обнажен полностью. И все сенсоры стянулись к  нему,
потому что им нечем было сражаться, и он послал  их  обратно,  на  вершины
холмов, чтобы их видели в бинокли и стереотрубы. Это была верная смерть. И
они вернулись туда - и Декарт, и Лейбниц, и Гете, и Ломоносов, и  Шекспир,
и Коперник, и  Доницетти.  Должно  было  пройти  время,  пока  Хаммерштейн
поймет, что за ними нет никаких реальных  сил.  И  Хаммерштейн  понял.  Но
время уже прошло. И  должно  было  потребоваться  время,  чтобы  заставить
сдвинуться с места  армейские  части,  панически  боящиеся  аборигенов.  И
Хаммерштейн заставил  их  сдвинуться.  Но  время  опять  прошло.  И  когда
пехотные колонны, извергая по сторонам жидкий огонь, втянулись в ложбины и
начали обтекать холм, на котором он стоял, то глубоко в тылу,  на  границе
болот, уже выросли горячие плазменные стены высотой с девятиэтажный дом  и
неудержимо покатились вперед. Они были грязно-зеленые, черные у подошвы, и
кипящие радужные струи пробегали по ним.
   И тогда Мили лег на землю и почувствовал, как обжигающая плазма  душной
многотонной тяжестью наваливается на спину. И он дышал  ею  и  глотал  ее,
потому что иначе было нельзя. А потом он встал и стряхнул  с  себя  пузыри
пены. И спустился с холма. Слабое мелкое солнце Аустерлица уже взошло  над
вылизанной равниной, и в редком  белесом  тумане  его  он  увидел  снежные
обглоданные сквозные костяки танков и муравьиные тела  между  ними.  И  он
пошел прочь отсюда, проваливаясь в орыхлевшую губку. И его догнал  Боливар
и сказал, что было трудно активизировать болота -  сон,  летаргия  очагов,
Хиндемит полез в трясину и утонул в ней. Милн смотрел на шевелящиеся  губы
и  совсем  не  разбирал  слов.  Он  очень  торопился.  Жанна   лежала   на
разбомбленном склоне, лицом в мокрый дерн. Он подумал, что она умерла, как
все остальные, и перевернул ее.  Но  она  была  жива  -  мотыльковые  веки
дрогнули.
   Милн задохнулся.
   - Отнеси меня наверх, - попросила она.
   Милн поднял ее и понес на вершину холма. Она была тяжелая, и он боялся,
что уронит. Боливар хотел помочь, но он не позволил.  Он  вскарабкался  на
самую макушку, уже подсушенную солнцем, и положил ее  на  землю.  И  Жанна
прижалась к земле щекой и сказала ему:
   - Жизнь...
   Милн сначала не понял, он решил - это  остатки  пены,  ризоиды,  гнилая
органика, но Жанна смотрела неподвижными глазами, и тогда он нагнулся - из
коричневых трещин  земли  вылезала  первая,  молодая,  хрусткая,  зеленая,
сияющая трава.



   Андрей Столяров.
   Изгнание беса

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Изгнание беса". М., "Прометей", 1989.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 27 September 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Воздух горел. Как и положено в преисподней.  И  кипел  смоляной  пар  в
котлах - мотоциклетным  урчанием.  Желтые  волны  бороздили  пространство.
Накрывали лицо.  Внутри  их  была  раскаленная  пустота.  Жар  и  сухость.
Лопалась натянутая кожа. - Пить... - попросил он. Где-то здесь была Лаура.
- Воды... - В горле  хрипело.  Деревянный  язык  царапал  рот.  До  крови.
Которой не было. Она превратилась в глинистую желчь и огнем растекалась по
телу. Он знал, что так будет долго. Тысячу лет -  бесконечность.  Пламя  и
желчь. И страх. И кошачьи когти, раздирающие внутренности.  Темная  фигура
отца Герувима, по пояс в густых  лепестках  огня,  торжественно  поднимала
руки. Звенела яростная латынь. Соскальзывали рукава сутаны. Жилистые локти
взывали к небу. Око свое обрати на мя, и обрету  мир  блаженный  и  вечное
успокоение!.. Небо безмолвствовало. Вместо него был дым от  горящей  серы.
Ватный и глухой. Радостные свиные морды,  оскалившись  загнутыми  клыками,
выглядывали оттуда. Похожие на полицейские вертолеты - он как-то видел  во
время облавы. Точно такие же. Хрюкали волосяные рыла. Морщились пятачки  с
дырами ноздрей. Они - ждали. Когда можно будет терзать. Он принадлежал им.
Бог отступился. Они протягивали желтые  когти.  Сияющий  серебряный  крест
отца Герувима был последним хрупким заслоном.
   - Пить...
   Лаура была где-то рядом: он чувствовал едкое облако ненависти. Воды она
не даст. И отец Герувим тоже не даст. И никто не даст воды.
   Это наказание за грех. Плач будет слезами и кровью!
   Он сжался - голый и худой мальчик на грязном полу. Впалый живот  дрожал
под вздутыми ребрами. Жирные, натертые сажей волосы залезали в  трепещущий
рот. Он ждал боли,  которая  раздавит  его,  передернет  корчей,  заставит
биться головой о паркет и, сломав горло, выть волчьим голодным,  леденящим
кровь воем.
   Незнакомый  голос  громко  сказал:  -  Подонки!..  -  И  второй,   тоже
незнакомый, сказал: - Спокойнее, Карл...  -  Послышались  шаги,  множество
торопливых шагов. Двинули тяжелым, посыпалось - звякая. - Во  имя  отца  и
сына! - крепко сказал отец Герувим. Мальчик съежился.  Но  боли  не  было.
Совсем не было. И пламя опадало бессильно. - Тебя  убить  мало,  -  сказал
первый. - Спокойнее, Карл. - Они все садисты - святые отцы. -  Вы  мешаете
законоразрешенному обряду, я вызову полицию, - это опять отец  Герувим.  -
Пожалуйста. Лейтенант, представьтесь, - властно и  холодно  сказал  второй
голос. Щелкнули каблуки. - Лейтенант полиции  Якобс!  Инспекция  по  делам
несовершеннолетних.  -  Второй,  холодный,  голос  произнес  с  отчетливой
угрозой: - Вам  известно,  что  экзорцизм  допускается  законом  только  с
разрешения родственников и в присутствии врача? - Во имя  отца  и  сына  и
святого духа... - Лейтенант, приступайте! - Но благословение господне! - В
тюрьму пойдешь с благословением! - Спокойнее, Карл. Доктор, прошу вас...
   Чьи-то руки очень осторожно подняли его. - Бедный мальчик... - понесли.
Опустили на диван. Обыкновенные руки, человеческие. У отца Герувима словно
яд  сочился  из  пальцев  -  на  коже  оставались  красные  пятна.   Лаура
подкладывала ладонь, как кусок льда, - немел и тупо ныл промерзающий  лоб.
- Бедный мальчик, ему, наверное, месяц не давали есть... - Не месяц, а две
недели, - мог бы сказать он. Или три? Он не помнил. Струйкой полилась вода
в запекшееся горло. Сладкая и прохладная. Необыкновенный вкус.  Он  открыл
глаза. Как много их было! Черные тени в  маленькой  комнате.  В  отблесках
призрачного, стеклянного пламени. Высокий с властным голосом, и  другой  -
нервно сжимающий виски, и доктор со стаканом, и разгневанный отец Герувим,
и Лаура, которая открыла беззвучный, рыбий рот, и еще, и  еще  кто-то.  Он
боялся, когда много людей. Много людей - это всегда плохо. Их  было  много
на холме. Ночью.  Светили  автомобильные  фары.  Голубой  туман  лежал  на
вершине. Его привела мать. Тогда еще была мать. И она сильно  сжимала  его
руку, чтобы он не убежал. А вокруг - стояли. Лица бледные, как  вываренное
мясо. Но не от фар - от страха. Было очень много страха. Он чувствовал,  и
его мутило. А некоторые были в балахонах. Еще страшнее - белые балахоны  с
прорезями  для  глаз.  Жевали  табак.  Поднимая  край,  сплевывали.  Потом
приволокли _того_ - связанного, без рубашки. Босые ноги в крови, а  мягкая
спина, будто свекла, - так его били. Он  на  всю  жизнь  запомнил.  Кто-то
сказал хрипло: - Давайте, подсажу мальца, пусть поглядит на  одержимого...
Он не хотел. Он  вырывался.  Но  его  подсадили.  Открытый  холм,  залитый
голубым, и крест из телеграфных столбов. _Того_ уже  привязали  за  кисти.
Свесилась голова, потянув слабые плечи. Казалось, человек хочет нырнуть  и
никак не решается. Он смотрел, забыв дышать. Страх пучился  тестом.  Рядом
крестились изо всех сил. И мать крестилась: дрожала, вытирала мелкий  пот.
Вышел главный, в черном балахоне, с мятущимся факелом. Что-то сказал.  Все
запели - нестройно и уныло. Господу нашему слава!.. Мать тоже пела, закрыв
глаза. Завыло, хлестануло искрами - гудящий костер уперся  в  небо.  Стало
ужасно светло. Фары выключили. Машины начали  отъезжать.  Заячий,  тонкий,
как волос, крик, вылетел из огня. Запели громче,  чтобы  заглушить.  Страх
поднялся до глаз и потек в легкие - он тоже закричал - не помня себя,  бил
острыми кулаками по небритому, толстому, странно равнодушному лицу.
   Дым относило в их сторону...
   Его спросили: - Ты можешь сесть?
   Он сел. Кружилась пустая голова. И тек по лопаткам озноб,  оттого,  что
много людей. Хотя озноб был всегда - после геенны.
   Ужасно громоздкий человек в дорогом костюме уронил  на  него  взгляд  -
кожа и кости, живот, прилипающий к позвоночнику. - Доктор, он может  идти?
- Да, выносливый мальчик. - Тогда пусть одевается. - И повернулся к Лауре.
- Я его забираю. Прямо сейчас.
   Лаура закрыла большой рот.
   - Господин директор...
   - Документы на опеку уже оформлены? - приятно  улыбаясь,  спросил  отец
Герувим. Тот, кого называли директором, посмотрел на него, как  на  пустое
место. - Если документы не оформлены, то  я  обращаюсь  к  присутствующему
здесь представителю закона.
   Лейтенант  полиции  с   огромным   интересом   изучал   свои   розовые,
полированные ногти.
   - Закон не нарушен, - сказал он.
   - Надеюсь, вы "брат во Христе"? - очень мягко спросил отец Герувим.
   - "Брат", - любуясь безупречным мизинцем, ответил лейтенант, - но закон
не нарушен.
   Нервный человек, который до этого сжимал виски, подал  рубашку.  Больше
мешал -  рукава  не  попадали.  Он  морщился,  злился  и  усиленно  моргал
красными, натертыми веками. Вдруг сказал неразборчивым шепотом: -  Доктор,
у вас есть что-нибудь... от зубной боли? - У того зрачки прыгнули на  отца
Герувима. - Да не вертитесь, доктор, никто не смотрит. -  А  вы  что,  из,
этих? - еле слышно сказал доктор. -  Так  есть  или  нет?  -  Я  не  могу,
обратитесь в клинику, - сказал доктор. - А ну вас к черту с клиникой! -  Я
всего лишь полицейский врач. - А ну вас к  черту,  полицейских  врачей,  -
сказал нервный. У него крупно дрожали руки.
   - Сестра моя, - с упреком сказал Лауре отец Геруним. -  Я  напоминаю  о
вашем христианском долге...
   Лаура открывала и закрывала рот, теребила заношенный передник.
   - Ради бога! Оставьте своего ребенка при  себе,  -  высокомерно  сказал
директор. - Ради бога! Верните задаток.
   Отец Герувим тут же впился в Лауру темными глазами...
   - Ах, нет, я согласна, - сказала Лаура.
   - Деньги, - горько сказал отец Герувим. - Проклятые сребреники.
   Улыбка его пропала. Будто  не  было.  Он  раскрыл  кожаный  чемоданчик,
наподобие врачебного, деловито собрал  сброшенные  на  пол  никелированные
щипчики, тисочки, иглы. Уже в дверях поднял вялую руку:
   - Слава Спасителю!
   - Во веки веков! - быстро и испуганно ответил доктор. Только  он  один.
Лаура кусала губы - желтыми, неровными зубам