тире куплены на
нетрудовые доходы, а когда я  категорически  отказался,  то  ко  мне  были
применены  недозволенные  методы  расследования,  после  чего  я  подписал
признание, рассчитывая на  суде  рассказать  всю  правду.  Но  следователь
Мешков требовал  помимо  этого,  чтобы  я  указал,  где  спрятаны  деньги,
полученные мною в качестве взяток. Денег у меня не было.  Я  их  не  брал.
Меня три раза возили домой, и я указывал различные места на участке  перед
домом,  там  разрывали  землю,  но,  естественно,  ничего  не   нашли,   и
следователь Мешков сказал, что за укрывательство мне добавят еще пять лет.
Он  также  неоднократно  вызывал  мою  жену,  допрашивал   и   обвинял   в
пособничестве, обещая ее посадить, а поскольку это не помогло, то  привлек
к дознанию мою дочь, пятнадцати лет, и на первом же допросе пригрозил  ей,
что если она будет запираться, то ее исключат из школы. Тогда жена продала
некоторые вещи, а вырученные  деньги,  тысячу  двести  рублей,  отнесла  в
милицию, и следователь Мешков оформил их как вещественное  доказательство.
Кроме того, он велел мне задним  числом  подписать  несколько  документов,
которые бы удостоверили, что я использовал служебное  положение  в  личных
целях. И  я  эти  документы  подписал.  Но  вы  признаете  себя  виновным,
гражданин Корецкий? Нет, категорически не признаю. Однако, на следствии вы
свою вину безоговорочно признали. Я  уже  объяснял,  почему  был  вынужден
сделать это. То есть, вас заставили ее признать? Ну - конечно! Подсудимый,
я лишаю вас слова! На каком основании? Сядьте пожалуйста, подсудимый!  Это
произвол! Подсудимый, сядьте!
     Вот на чем ломается человек: он ломается  на  своем  окружении.  Надо
ночью забрать жену на допрос - чтоб стояла на улице милицейская коробчатая
машина с выключенными фарами. Надо,  чтобы  дико  трещал  звонок  и  чтобы
громыхали по лестнице стопудовые каменные  сапоги.  Надо,  чтоб  вспыхивал
резкий свет и чтобы, как выстрелы, хлопали незапертые двери.  Надо,  чтобы
надрывались начальственные голоса и  чтобы  соседи  вокруг,  пробудившись,
наполовину высовывались из окон. Надо произвести  обыск  -  обязательно  в
выходные, при всеобщем стечении народа, под  стон  и  треск  передвигаемой
мебели,  оставив   бесстыдно   развороченную   квартиру.   Надо   прислать
милиционера в школу и забрать  как  свидетеля  дочь  -  непосредственно  с
середины  урока,  со  скандалом  в  учительской,  а  затем  точно  так  же
отконвоировать ее обратно, чтоб вся школа смотрела и  видела:  ее  отец  в
тюрьме. Сломать человека  очень  просто:  нажатие,  сухой  треск,  горячее
короткое пламя стыда: Делайте со мной, что хотите!..  -  и  дальше  уже  -
рутина,  механическое  привычное  канцелярское  действие,  натужный  скрип
перьев, шуршание бумаги, вращение  массивных  бюрократических  шестеренок.
Тишина и  спокойствие.  Удивленная  пауза.  Ярко-голубые  глаза  на  лице.
Гражданин, что вы там все записываете? Я делаю пометки для газеты.  Делать
записи в суде категорически  запрещено.  Почему  запрещено,  разве  это  -
закрытый процесс? Я вам говорю: отдайте блокнот! Но позвольте, но как  же!
Гражданин, вы опять нарушаете!  Но  позвольте!  Я  вам  повторяю:  отдайте
блокнот! Солнце. Тлеющий воздух.  Облупленные  коридоры.  Злоба.  Выкрики.
Рычание мотора под открытым окном. Я в последний раз вам  говорю:  отдайте
блокнот. Защита вопросов не имеет. Девочка-секретарь с веснушчатым  хитрым
лицом, любопытствуя, протягивает за блокнотом бескостную мягкую лапку. Она
уже  -  власть,  эта  девочка,  она  уже  чувствует  свою  избранность   и
причастность, она уже начинает _в_е_р_ш_и_т_ь_, потому  что  она  идет  по
проходу, и комариные узкие бедра ее лениво колышутся  -  морщатся  родимые
пятна на голой спине. Все уже безнадежно. Все  было  безнадежно  с  самого
начала.
     Из  письма  Корецкого  в  высшие   партийные   инстанции:   Постоянно
нарушается  социалистическая  законность,  всякая  критика  подавляется  и
преследуется, несогласных заставляют молчать или убирают всеми  доступными
средствами, система угроз и запугиваний, система поощрения "верных людей",
строгая  официальная   иерархия,   лесть,   угодничество,   чинопочитание,
фактически образовалась элита, как бы стоящая над законом  и  претендующая
на   абсолютную   вседозволенность,   искажается   плановая    отчетность,
подтасовываются цифры и показатели, руководство -  исключительно  волевое,
промахи, ошибки в хозяйствовании прикрываются трескучими фразами,  внешнее
показное благополучие, внутри -  гниль  и  пустота,  прошу  обратить  ваше
внимание, принять  самые  срочные  меры,  назначить  комиссию,  произвести
проверку, оградить мое честное имя, - и так  далее  и  тому  подобное,  на
шести страницах измятой бумаги.  Кому  он  это  писал?  Зачем?  Наивный  и
беспомощный лепет. Внезапная зрелость, перелом, первое выдвижение, как  бы
открылись глаза: непременно должна  восторжествовать  всеобщая  социальная
справедливость. Мы  ведь  провозгласили  государство  трудящихся!  Видимо,
круглый, клинический идиот. Или, быть может, самоубийца. То есть, хуже еще
- идиот вдвойне. Проще было повеситься где-нибудь  на  задворках.  Он  как
будто не жил все эти тягучие годы, прилипающие  на  календаре,  монотонные
пустые дремотные годы, он как будто не слушал слабоумное радио и не  читал
бредовых газет, он как будто не видел на каждом углу стометровые  портреты
человека с густыми бровями, который коллекционирует автомобили. Кретинизм.
Погребение. Спазмы самоубийцы. Черный обморок. Лампы  дневного  света  под
потолком. Нечистоты и паутина. Полдень. Двадцатый век. Неподвижные стрелки
часов. Эпоха развитого социализма.
     Общественный обвинитель: В то время как... вдохновитель и организатор
всех  наших  побед...  несмотря  на   отдельные   трудности...   величавой
торжественной поступью... к  новым  свершениям,  в  неутомимой  борьбе  за
свободу трудящихся... и за мир  во  всем  мире...  Находятся  еще  люди...
оболгать, опорочить... ненавидя наш государственный строй...  без  души  и
без веры... растленного Запада... эти жалкие злопыхатели... самое  дорогое
для  советского  человека...   Не   допустим...   не   позволим...   дадим
коллективный отпор!.. Будто  спекся  мутнеющий  воздух.  Словно  в  жидком
стекле: тени, краски и  голоса,  крепко  сдавливает  все  тело  неумолимая
жестокая твердь. Защита  вопросов  не  имеет.  Прокурор  Д.Д.:  Незаконная
хищническая деятельность гражданина Корецкого установлена  и  подтверждена
на  следствии  многочисленными  фактами  и  показаниями   свидетелей.   Он
полностью изобличен. Но что побудило этого человека заниматься  преступным
вымогательством  и  распространять  гнусную  неправдоподобную  клевету  на
уважаемых людей  города,  на  ответственных  партийных  и  государственных
работников, которые занимают посты, доверенные им народом?
     Поднятая над притихшим залом рука,  вдохновенные  быстрые  интонации,
разящие  насмерть,  светлые  сияющие  пуговицы  на   мундире.   Все   было
безнадежно. Все было безнадежно  с  самого  начала.  Платье  из  стального
кримплена поднимается над зеленым сукном стола: Рассмотрев  обстоятельства
дела и приняв  во  внимание,  что  обстоятельства  дела  были  приняты  во
внимание по всем  обстоятельствам  дела,  суд  в  составе  из  надлежащего
состава  заседателей  признает  гражданина  Корецкого  Игоря  Михайловича,
никоторого года рождения, виновным в нарушении статьи  шестьдесят  седьмой
части второй УК РСФСР и в нарушении статьи девепятой части первой УК РСФСР
и приговаривает гражданина Корецкого Игоря  Михайловича,  никоторого  года
рождения,  к  семпырем  годам  заключения   при   содержании   в   колонии
общестрогого  режима.  Приговор  может  быть  обжалован  в   законовленные
установом сроки...  Полный  обвал.  Запрокинутое  кверху  лицо.  Мраморные
костяшки пальцев, обхватившие дерево  парапета.  Судорожный  всхлип  жены.
Шарканье ног и стульев.  Торопливое  покашливание  в  коридоре  у  выхода.
Полный обвал.  Неужели  он  надеялся  на  что-то  иное?  Лампы.  Линолеум.
Сигаретный слоистый дым. Все было безнадежно. Все было безнадежно с самого
начала.  Народный  заседатель  Идельман:  В  совещательной   комнате   был
установлен телефон, и, пока  мы  пребывали  там,  судье  Новиковой  дважды
звонили, не знаю откуда, и спрашивали о приговоре. Судя  по  ответам,  она
обещала, что приговор будет такой, как условились, оснований  для  тревоги
нет. Я указал на недопустимость подобного нарушения законов, прежде  всего
- тайны совещательной комнаты, но судья Новикова объяснила мне, что теперь
все так делают. Защита вопросов не имеет. Народный заседатель Гупкин: Я не
был согласен с  обвинением.  Мне  казалось,  что  в  ходе  следствия  были
допущены грубые и  преднамеренные  ошибки,  Корецкого  надо  оправдать,  а
следователя  Мешкова  привлечь  к  уголовной  ответственности.  Но   судья
Новикова Р.П. объяснила мне, что исход процесса уже предрешен, есть четкие
и недвусмысленные указания сверху. Если мы сегодня оправдаем Корецкого, то
прокуратура вернет дело в суд при другом составе  заседателей.  Будет  еще
хуже. Лучше дать минимально положенный срок и отправить тома в архив. Но я
все-таки написал особое мнение. Новикова была недовольна. Защита  вопросов
не имеет.
     Двадцатый век. Полдень.
     Это был жуткий мрак,  загробная  волосяная  духота,  высыпание  земли
сквозь широкие щели в  досках,  безнадежность,  отчаяние,  страшное  тупое
заколачивание  гвоздей,  -  на   лестнице   было   очень   тихо,   жужжала
электрическая лампочка у  меня  над  головой,  солнечной  размытой  грязью
светилось окно во двор, я листал обжигающие страницы,  забитые  квадратным
почерком, и, несмотря на яркость утреннего тепла, мокрый слепой озноб, как
из январской могилы, над которой пылают звезды - до костей,  до  мозга,  -
ледяным дуновением прохватывал меня насквозь.


     Только теперь я понял, в какую историю  я  попал.  Будто  разодралась
молочная пелена. Документов  были  десятки  -  папиросной  гибкой  бумагой
шуршали они в моих нетерпеливых  пальцах,  и  казалось,  что  это  шуршит,
распадаясь на  части,  ломкое,  одряхлевшее  время.  Там  были  справки  о
каких-то  особенных  поступлениях  по  специальным  безлимитным   заказам,
которые выполнялись вне всякой  очереди,  там  были  хрустящие,  нигде  не
учтенные  товарно-транспортные  накладные,  видимо,  изъятые  для   вящего
спокойствия из отчетов, там были полустертые копии счетов, выставленных на
оплату совершенно незнакомыми мне  организациями,  говорилось  о  каких-то
незарегистрированных дачах, о каких-то подпольных коттеджах  в  охотничьей
зоне, о каких-то бассейнах, облицованных черным каррарским мрамором,  -  с
бактерицидной  подсветкой  и  горячей  морской  водой,   -   из   закрытых
распределителей тоннами вывозились  продукты,  фабрика  металлоконструкций
отливала  решетку  для  особняка  секретаря  горкома,  артель   "Промцвет"
изготовляла мебель, люстры и елизаветинские канделябры - по тому же самому
адресу, двадцать восемь учащихся в городе, имея соответствующих родителей,
не посещали школу, а учителя индивидуально приходили к  ним  на  дом,  там
были жалобы на неправильное распределение квартир, там  были  подробные  и
завистливые рассказы о каких-то  интимных  приемах,  где  танцевали  голые
женщины и разливалось море французского коньяка, а заканчивалось  все  это
свальным   грехом,   там   были   письма   трудящихся   в   контролирующие
республиканские органы  -  разумеется,  без  ответа,  присланные  обратно,
кто-то был незаконно  уволен,  кого-то  грубо  унизили,  кому-то  недодали
положенных материальных  благ,  кто-то  взлетел,  как  ракета,  кто-то  не
выдержал  и  покончил  самоубийством,  -  удивительная   машина   корысти,
лицемерия, злобы, показного смирения, задавленности, равнодушия,  обиды  и
возмущения, искренней ненависти и робких  печальных  попыток  восстановить
хоть  какую-нибудь,  хотя  бы   чисто   условную,   хотя   бы   формальную
справедливость, - в доказательство  приводились  сотни  фактов  и  десятки
фамилий.  Больше  всего  меня  поразило  то,  что  против  каждой  из  них
аккуратными  буквами  стояло  особое  примечание:  "говорить   не   будет,
запуган", или - "расскажет, не называя имен",  или  -  "согласен  написать
заявление,   но    хочет    определенных    гарантий".    Сведения    были
классифицированы, пронумерованы и разделены на соответствующие  параграфы.
Там  присутствовало  даже  короткое  оглавление.  Это  был   колоссальный,
пугающий  труд,  вероятно,  потребовавший  многих  изнурительных  месяцев,
человек собирал эти данные по крупицам и вносил их в реестр -  ночью,  при
свете фонарика, а потом, уже днем, соглашаясь и  опуская  глаза,  улыбался
тем самым людям, о которых писал. Я не ожидал ничего  подобного,  издалека
это выглядело совсем иначе.
     Я помню: у шефа блестела потная лысина, обтекающая мягкий  череп,  на
рубашке проступили большие мокрые пятна, и голос  был  севший  от  духоты.
Перед  ним  лежали  помятые  бутерброды.  Он  лениво  сказал:  Собственно,
серьезной работы там нет. Бытовуха. Обыденность. То ли он украл, то  ли  у
него украли. Не  интересно.  Так  что  ты  особенно  не  копай,  просмотри
ситуацию в общих чертах, и не дергайся понапрасну,  не  суетись,  впрочем,
что мне тебя учить, - и потер пятерней гривастый мощный затылок. Вот тогда
я понял, что дело, наверное, плохо. Если шеф кряхтит,  как  беременный,  и
трет ладонью затылок, то дело  всегда  плохо.  Но  я  еще  не  подозревал,
насколько оно плохо в действительности, и когда шеф через  силу,  явно  не
желая того, пробасил из горячего ненасытившегося нутра: Исчез  Карасев,  -
то я только тупо, как второгодник, спросил его: Что значит - "исчез"? -  А
шеф,  словно  откормленный  бегемот,  резко  выдохнул  из  себя   травяной
желудочный перегар и, сердито  оскалясь,  ответил:  Исчез,  это  значит  -
исчез, и больше никаких данных. Провалился  к  чертовой  матери!  Прислал,
понимаешь, писульку:  "Прошу  уволить  меня  по  собственному  желанию"...
Разыщи его там, пожалуйста, возьми, то есть, за шиворот  и  встряхни,  как
положено, чтоб зубы повыпадали. Объясни, что я его уговаривать не буду,  у
меня на место - пять человек, расскажи, что я эту его писульку - вот  так!
- Он брезгливо щепотью  поднял  развернувшийся  из  четвертинки  листок  с
одинокой машинописной строчкой посередине и демонстративно разорвал его, а
потом старательно скомкал и  бросил  на  пол.  Шеф  до  странности  обожал
красивые жесты. Рубашка у  него  была  немецкая  в  зеленых  наклейках,  а
вельветовые брюки шестьдесят второго размера - с эмблемой известной фирмы.
Он был модник. - Сколько у меня будет времени? -  спросил  я,  глядя,  как
поскрипывая, точно живая, разворачивается на полу бумага.  -  Три  дня,  -
сказал шеф. - Маловато. - Ну, пять, в крайнем случае. Пяти  дней  тебе  за
глаза хватит. - Шеф, по-видимому, решил улучшить  мое  настроение,  потому
что мигнул водянистым звериным глазом  и  непринужденно  сказал:  Ты  ведь
сейчас не занят? Нет? Тогда  давай  потанцуем,  -  и  вильнул,  приглашая,
коричневым голым  хвостом.  Он  и  весь  был  какой-то  голый,  массивный,
коричневый, толстая и влажная  кожа  на  шее  его  собиралась  в  глубокие
складки, перепонки ноздрей четко хлюпали от дыхания, а глаза, утопленные в
бугорках на конце продолговатой морды, ошалело  вращались,  как  плавающая
яичница,  он  сладострастно  сопел  и   ворочался   в   жарком   кабинете,
выкаблучивая танцевальные  па,  ему  было  тесно,  дверца  у  шкафа  вдруг
оторвалась и рухнула, - старый добродушный,  очень  хитрый,  подмигивающий
бегемот, на которого всю жизнь охотились, но так и не поймали, в шрамах  и
ссадинах  от  боев,  осторожный,  наученный,   недоверчивый,   чувствующий
противника  за  километр,  одолевший  все  дебри,  знающий  тайные  тропы,
опытный, смертельно опасный, если затронуть его интересы, пахнущий болотом
и  тиной,  изжеванными  тростниками,  вонючей  целебной  грязью,   которая
пропитала его, - он, безумствуя, захрипел в экстазе и  повалился  на  бок,
будто спичку переломив собою стул. И огромные щеки его  задергались.  -  Я
могу идти? - очень нейтрально  спросил  я.  Шеф  упорно  молчал.  Тогда  я
наклонился и оттянул ему крепкое кожистое  веко.  Он  был  мертв.  Он  был
мертв, мертвее  не  бывает.  Вы  когда-нибудь  видели  мертвых  коричневых
бегемотов?  Такая  массивная  уродливая,  совершенно   неподъемная   туша,
загораживающая проход. Мне было не сдвинуть ее, как я ни напрягался. И все
равно ведь - в шкафу не спрячешь. Гиблое дело. Я весь вспотел. Я ужасно  -
до судорог - нервничал. Я, как старая мышь, боялся, что кто-нибудь  зайдет
ненароком и увидит его. Будет грандиозный скандал. Но вошла только Лида и,
спокойно  подняв  брови,  сказала:  Бедный,  бедный  гаврюшка,  -   подох.
Наверное, обожрался помоев. Ничего - свезут тебя в  институт,  сделают  из
тебя великолепное чучело. - Мне казалось, что  она  говорит  о  шефе,  но,
оказывается, она говорила обо мне: вдруг погладила по щеке и  заглянула  в
глаза. Черная галактическая пустота зияла у нее под веками.
     Вот когда следовало насторожиться - когда вошла Лида. Потому что едва
я достал из конверта пухлые рассыпающиеся  затрепанные  документы,  как  я
сразу же понял, что я - погиб. Я погиб, я  накрыт  с  головой,  уничтожен,
растерт в невесомый  невидимый  порошок.  Мне,  наверное,  не  помогут  ни
командировка  от  центральной  газеты,  ни  мои  телефонные  поверхностные
знакомства с  референтами  из  отдела  печати,  ни  обдуманное  задушевное
товарищеское письмо осторожного шефа к Черкашину (они вместе учились),  ни
даже если я тотчас сожгу все эти проклятые  дьявольские  бумаги  и  побегу
отсюда, зажмурившись, сломя голову. Не поможет.  Достаточно  того,  что  я
держал их в руках. Это - как несмываемое клеймо. Потому что есть  вещи,  о
которых вообще не следует  знать.  Потому  что  если  узнаешь  о  них,  то
потеряешь спокойствие, сон, чистую  незапятнанную  совесть,  мир  внезапно
перевернется, станет с ног на голову, откроется копошащаяся изнанка, как в
могиле - померкнет бледное солнце, надо будет умолкнуть  -  уже  навсегда,
точно крот, никогда не вылезающий на поверхность, либо вдруг помешаться  в
рассудке и с отчаянностью смертника кричать, кричать, кричать  -  на  всех
перекрестках. Может быть, кто-нибудь  и  услышит.  Речь  ведь  идет  не  о
зарвавшихся хапугах в провинции, которые, пробившись  к  кормушке,  гребут
под себя  мелкие  материальные  удовольствия.  _В_е_з_д_е_  так.  Везде  -
Саламасов, везде - Батюта, везде - нагловатый и пронырливый Шпунт, который
обеспечит желающего чем угодно, в каждом городе возвышается свой горком, и
на каждом горкоме ржавеют остановившиеся часы,  и  по  каждой  улице,  как
упырь, непременно разгуливает Циркуль-Клазов, сверкая зеркальной кожей  на
ботинках и просвечивая боязливых  сограждан  подозрительными  прищуренными
глазами. Везде - тишина. Везде - оцепенение. Терпкость гниющих водорослей.
Шевеление когтей. Это - каста избранных. Китайцы  называют  ее  -  гэньбу.
Кадровая  административная  прослойка,  запечатавшая   институты   власти,
которая одна определяет, что сегодня можно и чего  нельзя.  В  основном  -
нельзя. Государство в государстве. Шелест перепончатых крыльев. Диктатура,
единоначалие, жесткий каркас постановлений, от которых не отступить, ясная
непреклонная деревянная догматическая воля, отвергающая сомнения  и  любое
противодействие. Комиссары Конвента. "Я прав, даже когда я неправ, и пусть
честные граждане склонят пред моим перстом головы. Так нужно  Республике"!
Монумент. Зарождалось  как  нечто  необходимое  и  перешло  в  собственную
противоположность. Осталось - чудовищный реликт, искусственная изоляция  в
верхах, окостенение, известняк, пропитанный солями дикого