состояния. Мне подумалось, что отныне на Земле нет смерти, и  поэтому  она
не умрет. Она была молода: ей не было и тридцати... Но, черт  возьми,  кто
был этот подонок? Этот черный человек с огненным знаком на лбу? Не о таких
ли было сказано: "И положено будет начертание на правую руку или  на  чело
их"? Не знаю почему, но он предпочел убраться -  и,  надо  сказать,  слава
Богу! Сомневаюсь, что я с ним справился бы...
     - Не волнуйтесь, - сказал я женщине, - все будет хорошо.  Теперь  все
будет хорошо.
     Женщина посмотрела на меня со смешанным чувством пережитого  ужаса  и
благодарности.
     - Я отвезу ее на восток, - сказал брат, не глядя на меня.
     Мне почудилось  в  его  словах  облегчение.  Он  был  явно  обрадован
нечаянному - пусть и страшному! - поводу повернуть назад, хотя и  старался
не подать виду. Его тяготило это  бессмысленное  путешествие  на  запад  -
когда вся душа его рвалась на восток. Кроме того, не могли же  мы  бросить
эту несчастную женщину посреди дороги, а кто из нас двоих  более  подходил
для того, чтобы позаботиться о ней наилучшим образом? Что ж,  меня  только
порадовало его решение.
     - Ты правильно мыслишь, братишка, - сказал я. - Справишься один?
     Он молча кивнул и с робкой надеждой на примирение взглянул  на  меня.
Вся моя злость к нему испарилась в одно  мгновение.  С  ним  ведь  я  тоже
расставался навсегда... Мы крепко, по-братски обнялись.
     - Удачи тебе, - сказал он.
     Я кивнул головой, принимая его пожелание,  хотя  больше  не  верил  в
удачу.
     Повернувшись, я пошел дальше на запад.  За  ушами  у  меня  неприятно
похрустывало при каждом шаге: похоже, вывихнул челюсть...  В  хребте  тоже
ощущалось  какое-то  неудобство,  как  будто  сместился  один  из  верхних
позвонков. Интересно, чем это он меня огрел? Если локтем, то локти у  него
железные. Я не чувствовал ни малейшей боли - скорее всего, физическая боль
исчезла из этого мира вместе со смертью. Я просто ощущал себя не  в  своей
тарелке.  А  каково  той  женщине  -   видеть   свои   выпущенные   наружу
внутренности?!
     Впрочем, что мне до нее?  ТЕПЕРЬ  все  это  не  важно.  Я  чувствовал
удовлетворение оттого, что наконец остался один. Брату просто незачем было
идти со мной, и теперь я был искренне рад за него: скоро  все  плохое  для
него кончится. И для этой женщины. Они чисты, они не отмечены ЧИСЛОМ.
     Я опасался, что за время, проведенное мной в могиле, Козельск исчез с
лица земли. Однако  он  оказался  на  месте.  Внешне  он  даже  не  сильно
изменился,  во   всяком   случае   возле   дороги.   Я   миновал   магазин
автоматического оружия и углубился в узкие, запутанные  улочки.  В  голову
мне пришла запоздалая мысль:  ЖИВЫЕ.  Где  живые  люди?  Неужели  все  они
вымерли за эти десятилетия?  Или  прячутся?  -  и  за  этими  неподвижными
стеклами сейчас множество бледных, искаженных ужасом  лиц?  Каково  это  -
жить во времена, когда воскресают мертвые?! Но, сколько ни вглядывался я в
слепые окна домов, я никого не увидел. Город был пуст. Пуст до жути. Нигде
ни души, ни бродячей собаки, ни даже птиц.  Это  напомнило  мне  крошечные
городки в Англии, которые можно пройти насквозь - и не встретить ни одного
прохожего. Только - шур, шур! - проносятся мимо легковые  машины.  В  этом
все отличие: здесь-то не было никакого движения. И ни одного автомобиля на
улице. Зря я сюда пришел,  подумалось  мне,  напрасная  трата  времени.  Я
повернул на середине улицы и возвратился на шоссейную дорогу, твердо решив
больше не сходить с нее.
     И потянулись бесконечные и однообразные  часы.  Я  не  чувствовал  ни
усталости, ни голода, ни жажды. Должно быть, обновленное тело не требовало
ничего этого. Я шел быстрым  размеренным  шагом  двадцать  четыре  часа  в
сутки. Впрочем, Земля больше не знала суточных колебаний, словно бы период
ее вращения вокруг собственной оси  совпал  с  периодом  обращения  вокруг
Солнца, как это некогда было с Луной по отношению к Земле. Не было  больше
ни времени суток, ни времени года, ни перемен в погоде. Но  только  ровные
красноватые сумерки под низкой  багровой  пеленой  стремительно  несущихся
туч. Я даже не знал, солнце было за этим сплошным покровом или другая,  не
знакомая мне, звезда.
     Порой мне чудилось, что кто-то большой и добрый смотрит мне в  спину,
сожалея о моем безрассудном решении, но когда я оборачивался, я  не  видел
ничего, кроме багровых туч, уносящихся за горизонт.
     Увы, очень скоро я убедился в том, что мое знание автомобильных дорог
безнадежно устарело. По-видимому, наземный транспорт давно и  окончательно
сменился воздушным: большая часть асфальтового покрытия была  разрушена...
Я не узнавал ни шоссейных  дорог,  ни  городов  вдоль  них.  А  потом  мне
припомнились лекции по  теории  градостроительства,  которые  я  слушал  в
институте. Их читал нам сухонький старичок  архитектор  с  седой  козлиной
бородкой. Он говорил, что в древности на холмистой равнине средней  России
города обязательно строили возле рек: хорошо защищенный берег в  излучине,
холмистый треугольник между рекой и ее притоком -  здесь  зачинался  новый
город. С развитием цивилизации реки утратили свое былое значение,  уступив
свои функции железным дорогам: в конце второго тысячелетия именно железные
дороги  определяли  облик  большого  индустриального  города.  Разумеется,
полный переход к воздушному транспорту устранил эту зависимость, однако  -
подобно древним городам на берегах рек - города, возникшие в конце второго
тысячелетия, по-прежнему стояли на пересечении железных путей - устаревших
и заброшенных, но еще не успевших полностью исчезнуть с  лица  земли.  Вот
ими-то и решил я руководствоваться в своем путешествии.  И  вскоре  вместо
однообразного  полотна  шоссейных  дорог  подо  мной  потянулся  не  менее
однообразное полотно дорог железных - шпалы, шпалы, шпалы... Как в  тумане
проплыли мимо меня грязные заводские районы Москвы - и  навсегда  остались
позади...
     А потом вновь протянулись леса,  леса,  леса,  изредка  прерывавшиеся
крошечными белыми городками с незнакомыми мне названиями на  круглых,  как
воздушные шары, знаках... Не было никаких ориентиров: ни солнца, ни  звезд
- все скрыто сплошной пеленой туч. И все же я знал, что не сбился с  пути,
что иду в верно, как перелетная птица, безошибочно угадывающая  дорогу  на
юг... Во мне проснулось новое чувство... Возможно,  теперь  я  воспринимал
излучение магнитного поля - и, как стрелка  компаса,  безошибочно  выбирал
нужное направление? Правильность моего направления подтверждали  и  группы
людей, шедших мне навстречу, то есть на восток. Они попадались  постоянно,
и  по  их  одежде  можно  было  судить  о  том,  как  быстро  продвигается
воскрешение в глубь времен: одежда на них была совсем ветхая  и  какого-то
старинного покроя. Один раз я видел  даже  широкополую  дамскую  шляпку  с
темной вуалью, какие носили еще при царе... Ужасная мысль  наполняла  меня
внутренней, кишочной слабостью: неужели я опоздаю? ИЛИ -  УЖЕ  ОПОЗДАЛ?  Я
гнал ее прочь от себя, но уже не мог сомневаться в ее истинности.
     И настал тот миг, когда я начал узнавать знакомые здания. Я  даже  не
поверил  своим  глазам:  эти  заводы...  этот  железнодорожный   вокзал...
Господи, да это же Рига!  Сердце  во  мне  забилось  сильнее,  я  бросился
вперед, побежал... Я  не  был  здесь  сто  лет!  (И  теперь  это  не  было
преувеличением.) Подземный переход, глубокая лестница, пустой зал ожидания
- все это промелькнуло мимо меня в одно мгновение. Я вышел  на  вокзальную
площадь. Электронные часы на высоком столбе были мертвы. У остановки стоял
автобус на воздушной подушке. Через полчаса  под  ноги  мне  легли  темные
булыжники Старой Риги. Улицы  были  пусты.  Старый  город  не  менялся  со
временем - разве что  подновлялся  и  восстанавливался  -  но  в  основном
оставался прежним. Меня охватила радость узнавания. А  когда  я  вышел  на
ратушную площадь - настоящее ликование.  Во  время  Второй  мировой  войны
ратуша в  Риге  была  разрушена  бомбами,  а  затем  окончательно  снесена
советскими оккупантами. После отделения Латвии ее начали  восстанавливать,
хотя я этого уже не застал: к тому времени Сандра была уже мертва и путь в
Ригу для меня  был  закрыт,  хотя  меня  по-прежнему  волновало  все,  что
происходило на родине моей жены, а значит и  моей  второй  родине.  И  вот
теперь я воочию увидел эту заново  отстроенную  ратушу  с  длинным  черным
шпилем...
     Как в тумане пересек я старый город и  ступил  на  последнюю  дорогу,
ведущую к загородному кладбищу. Раньше туда ходили  трамваи,  а  теперь  я
брел по трамвайным путям пешком. Чем ближе подходил я к старому  кладбищу,
тем сильнее было мое волнение. Такое волнение я  испытывал,  лишь  идя  на
первое наше свидание...
     Я понимал, я видел, что безнадежно опоздал. Нескончаемые венерианские
сутки близились к концу. Багровые сумерки сгустились и потемнели. Поднялся
ветер. Он налетал сильными порывами, толкал меня в грудь,  словно  пытаясь
удержать, хлестал в лицо мокрыми брызгами. Но я уже не  мог  остановиться,
как не может остановиться маньяк, стиснувший пальцы на горле своей жертвы.
Все могилы были разрыты и пусты, даже самые старые из них,  относящиеся  к
началу века, под тяжелыми скульптурными памятниками. На этом  кладбище  не
прослеживалось четкого временного деления: новых покойников хоронили возле
давно умерших родственников, и на одном  клочке  земли  можно  было  найти
людей самых разных поколений. Сандра лежала рядом со своей  матерью,  и  я
знал, что увижу пустую могилу. Я опоздал. Все мое долгое путешествие  было
напрасным. И все же я продолжал идти вперед, углубляясь  в  этот  огромный
некрополь, покинутый своими обитателями, словно бы еще надеясь на какое-то
последнее, самое последнее чудо. Если можно надеяться безо всякой надежды.
И я уже смирился с этой полной безнадежностью,  но  все-равно  шел  и  шел
вперед, потому что больше мне было некуда идти.
     И когда я остановился, багровые тучи сгрудились надо мной, изливая на
землю бордовое сияние, отчего все вокруг казалось черным,  как  запекшаяся
кровь. Ветер достиг своей предельной силы и едва не сбивал с ног. И  тогда
увидел я могилу моей утраченной возлюбленной. И была она нетронута.  Среди
разверстых рвов, окружавших ее со всех сторон, среди зияющих ран  земли  -
то была единственная цельная и непотревоженная могила. Словно бы спящая  в
ней ждала меня, словно бы я своей волей задержал ее воскрешение,  так  же,
как своевольно ускорил воскрешение брата. И она  дождалась  меня,  но  это
меня почему-то не обрадовало: душа моя сгорела и  превратилась  в  горстку
холодного пепла. Что-то страшное было в  этой  недвижной  могиле  -  некая
ужасная  тайна.  Вся  моя  жизнь,  вся  моя  вторая  жизнь  после  смерти,
состоявшая из одного нескончаемого - и бессмысленного!  -  путешествия  на
запад, пронеслась перед моими глазами. Мне казалось: еще один шаг  к  этой
могиле - и я проникну в ее тайну, но разгадка будет ужасна. И  мне  совсем
не хотелось делать этого шага - что-то (помимо  сбивающего  с  ног  ветра)
останавливало меня. Но как мог я - после такого долгого пути  -  отступить
ни с чем?! И, преодолевая сопротивление ветра и этой, неведомой мне,  силы
я уже занес ногу для последнего шага...
     И раздался Голос, подобный реву тысячи труб:
     - ТЕБЕ ГОВОРЮ, НЕСЧАСТНЫЙ: ОСТАНОВИСЬ!
     И обернулся я в страхе, и увидел я  Ангела,  ноги  которого  попирали
землю, а голова возносилась  до  самых  туч.  Ослепительное  белое  сияние
исходило от него, и даже не от него, а словно бы сквозь него: он  был  как
открытая дверь в другой, неведомый, но блистающий мир. И в  левой  руке  у
него был огненный меч. И ударил он мечом о могильный холм,  и  разверзлась
могила, словно бы взорвалась изнутри  с  грохотом  и  адским  пламенем.  И
разлетелись щепки гроба, но не  было  там  моей  утраченной  возлюбленной.
Черный  отвратительный  спрут,  десять  лет  питавшийся  моей   тоской   и
сомнениями, моим раскаянием и чувством вины, десять лет сосавший  из  меня
жизненные силы, копошился на дне могилы, протягивая ко мне  свои  длинные,
тонкие щупальца. И во второй раз взмахнул Ангел огненным мечом -  и  отсек
спруту щупальца, которые, извиваясь, как змеи, упали на землю и  разлитыми
чернилами просочились сквозь нее обратно в бездну. И  сморщил  спрут  свои
острые, как клюв, губы, готовясь плюнуть в меня ядовитой слюной. И тогда в
третий и в последний раз взмахнул мечом Ангел - и поразил спрута в  черное
сердце. И упала с души моей тяжесть и с глаз моих - пелена. И увидел я две
фигуры, стоявшие по обе стороны от Ангела и облитые его белым  сиянием.  И
слева, возле руки с мечом, стоял мой брат, а справа стояла  женщина,  лица
которой я не мог разглядеть из-за ослепительного сияния.
     Мой брат шагнул  ко  мне,  и  я  шагнул  ему  навстречу,  но  тут  же
остановился: в глазах у меня снова поплыли огненные каббалистические знаки
- и ЧИСЛО ЗВЕРЯ...
     Но мой брат словно бы позабыл о том, что я отмечен.
     - Радуйся! - воскликнул он. - Этот Ангел принес тебе прощение!
     - А число? Как же число? - спросил я.
     - Число?  -  удивился  он,  не  понимая,  но  тут  же  с  облегчением
рассмеялся: - А, число... Число - вздор! Недоразумение! Сатана затмил наши
глаза, когда мы читали надпись на твоей плите. Да, да, он все перевернул с
ног на голову!
     - Перевернул с ног на голову?
     - Вот именно! Могильная плита была перевернута кверху комлем, поэтому
самая обычная надпись показалась нам непонятной и грозной. Понимаешь?
     Кажется, теперь я  начал  понимать...  Таинственная  каббалистическая
надпись, плававшая  огненными  полосами  в  сумеречном  воздухе,  медленно
повернулась на сто восемьдесят градусов и сложилась в знакомые слова:

                            Константин  АНДРЕЕВ
                                 1975-1999

     Вот эти три девятки  в  перевернутом  виде  и  принимал  я  за  ЧИСЛО
ЗВЕРЯ...
     -  Постой,  постой,  -  растерянно  пробормотал  я,  -  это  что  же,
получается, что я вовсе не проклят?
     - Ну конечно же!
     - ...и я снова смогу... УВИДЕТЬ САНДРУ?
     Мой брат хлопнул себя по лбу.
     - Ох, я дубина!
     Он отступил в сторону, и я снова увидел женскую фигуру,  стоявшую  по
правую руку от ангела. Было в ней что-то очень  знакомое...  что-то  очень
близкое... Не смея верить своей надежде, я стоял на  месте  и  смотрел  на
женщину... И она смотрела на меня, тоже не двигаясь  с  места,  по  правую
руку от Ангела... Ангел же окончательно перестал напоминать живое существо
- теперь он был лишь потоком яркого  света,  вырывающимся  из  приоткрытой
двери в другой мир... И в этом мире больше не было веры,  потому  что  она
превратилась в видение; и в нем больше не было  надежды,  потому  что  все
надежды и чаяния осуществились. И я знал,  что  ТОЛЬКО  ЛЮБОВЬ,  ВЕЧНАЯ  И
БЕСКОНЕЧНАЯ ЛЮБОВЬ, НАПОЛНЯЛА ЕГО - ЛЮБОВЬ, КРЕПКАЯ, КАК СМЕРТЬ.





                            Константин СИТНИКОВ

                                  ЗОМБИ




     Это была  самая  захудалая  хижина,  на  краю  деревни,  нечто  вроде
постоялого двора для приезжих. Вместо привычных русской душе тараканов, по
ее бамбуковому полу сновали вереницы крупных рыжих муравьев, а по стенам и
потолку шмыгали маленькие зеленоватые чечеко. Содержала ее крепкая женщина
со  слегка  отвислыми  грудями  и  широкими  бедрами,  обернутыми  длинным
клетчатым саронгом, на редкость молчаливая или даже немая. По вечерам  она
приходила в хижину наводить  порядок,  приносила  объедки,  оставшиеся  за
день: вареный рис, сдобренный острыми приправами, рыбу и овощи. Этого было
более чем достаточно, чтобы утолить мой скудный голод. Я был  единственным
постояльцем, не только в этот сезон, но и, подозреваю, за последние  годы.
Две долларовые бумажки, которые она сама  вытащила  из  предложенной  мной
пачки, составляли, по всей  видимости,  полную  плату  за  мое  бессрочное
проживание в этой дикарской гостинице. В первый же вечер  она  привела  ко
мне свою дочь,  совсем  еще  девочку  с  припухлыми  губами,  но  когда  я
энергичными жестами втолковал ей, что не нуждаюсь в любви, она  с  тем  же
равнодушием отвела ее обратно и больше не приводила.
     Уже второй месяц заставал меня в  этой  деревне,  в  одном  из  самых
глухих центральных районов западномалайзийского полуострова Малакко, среди
аборигенного  племени  семанги.  Целыми  днями  лежал  я   на   матах   из
расщепленного бамбука и  слушал,  как  урчат  на  бамбуковой  крыше  дикие
голуби. Странные это были дни - дни томительного  ожидания  и  безысходной
тоски. Каждую ночь я умирал, но воскрешения не наступало, - всякий раз это
была более глубокая смерть, чем накануне. Я погружался в бездонные глубины
отчаяния, свет мерк в моих глазах, солнце было тусклым и  черным,  как  на
негативе. Я чувствовал себя больным и разбитым, меня лихорадило, грудь мою
теснило удушье, каждый вдох  давался  мне  с  неимоверным  трудом,  сердце
останавливалось в груди на  несколько  часов,  и  тогда  я  превращался  в
неподвижный труп, забальзамированный тропическим зноем.
     Воспоминания казались мне  более  явственными,  чем  окружавшая  меня
реальность. Снова и  снова  переживал  я  в  своей  душе  все  эти  месяцы
безотчетной надежды и нечеловеческого  напряжения,  отчаяния  и  унижения,
унижения  перед  чиновниками  из  министерства  иностранных   дел,   перед
чиновниками воздушного флота, перед чиновниками бесчисленных отечественных
и зарубежных таможен,  все  эти  недоверчивые  и  подозрительные  взгляды,
бесконечные  проверки  и  объяснения,  взятки  и  угрозы  -  все  то,  что
составляло внешние проявления моей жизни после смерти моей жены.
     Смерть моей жены - вот была та грань, которая  безжалостно  разделила
мою жизнь на две неравные  половины:  слишком  уж  безоблачное  прошлое  и
бесконечно унылое, как серая пелена туч, настоящее.  Будущего  я  себе  не
представлял. Иногда я спрашивал себя: зачем, зачем  даже  после  смерти  я
мучаю эту несчастную женщину, перевозя ее в цинковом гробу из одного места
в другое, заново бальзамируя при всякой возможности  и  молясь  небесам  и
преисподней, чтобы они сохранили ее тело от разложения до тех пор, пока  я
не доставлю его в Малайзию? Ответ на этот вопрос был слишком страшен. Нет,
не только любовь... не столько любовь... совсем не любовь подвигла меня на
это, но - теперь я могу в этом признаться - то чувство  непоправимой  вины
перед своей женой, которое не оставляло меня  с  первых  дней  ее  роковой
болезни.
     Многодневный  путь  из  столицы  Малайзии,   Куала-Лумпур   ("грязное
устье"), в нетронутую глубь страны выпал из  моей  памяти.  Спустя  десять
месяцев после смерти моей жены я нашел себя в жалкой хижине, сложенной  из
плетеных бамбуковых матов, на окраине глухой малайзийской деревни.  Помню,
как впервые заглянул ко мне в  дверной  проем,  пригнув  кудлатую  голову,
веселый мужчина с тонкими руками и ногами, с короткой  кучерявой  бородкой
вокруг округлых коричневых щек и  неприметного  подбородка.  На  нем  были
европейские шорты и традиционная рубаха с  широкими  рукавами,  баджу.  Он
присел передо мной на корточки и заговорил на ломаном английском. Назвался
он посредником и сам предложил мне свои услуги  за  весьма  незначительную
плату. Но когда я объяснил ему, что именно  мне  требуется,  он  энергично
замотал  головой  и  вскочил,  чтобы  уйти.  Помню,  с  каким  расчетливым
хладнокровием достал я всю свою зеленую наличность  и  бросил  ворохом  на
бамбуковую циновку. Далеко заполночь, после  изрядного  количества  кислой
рисовой  водки,  мы  договорились,  что  он  в  течение  месяца  обеспечит
зомбификацию тела моей жены.
     На следующее утро, впервые за полгода, расстался я с цинковым гробом,
когда четверо мужчин, приведенных моим расторопным поср