ен надеялся добиться своего,  он  не
понимал, но видел, что стратег будет оставаться на холме до последнего.
     - Тогда позволь сказать еще несколько  слов,  -  осторожно  продолжил
Тиридат. - Мне кажется, что сейчас кто-нибудь из сатрапов может  отправить
людей к Фригийцу. Не из подлости, а  просто  от  страха  перед  нелепостью
положения... Или опасаясь, что другой сделает это раньше его.
     - Нельзя этого допустить, - понял Эвмен. - Филипп! Иди к сакаскинам и
прикажи, чтобы они выставили дозоры вокруг холма. Пусть хватают  любого...
Лучше всего, если ты сам возглавишь варваров.
     - Ясно. - Филипп бодро направился к сакаскинам,  и  Тиридат,  похоже,
немного успокоился.
     Глаза Калхаса уже привыкли к темноте, но теперь он больше доверял  не
им, а слуху. В среде аргираспидов так и  не  наступило  тишины.  Наоборот,
споры разгорались. Чем громче были звуки, доносившиеся оттуда, тем  больше
сердце пастуха сжимали предчувствия. Что-то должно было произойти.  Калхас
подсчитал: рядом с Эвменом находилось  только  полтора  десятка  армянских
телохранителей. Гетайры стояли внизу, у подножия холма, и аркадянину вдруг
до боли захотелось быть окруженным их тяжелыми конями и большими щитами.
     - Нужно позвать еще кого-нибудь, - сказал он Эвмену.
     - Кого? Зачем? - недовольно спросил тот.
     - Например - гетайров. Для охраны.
     - Отступись, - сморщился Эвмен. - Не нужно никого. Пусть  они  видят,
что я их не боюсь!


     Калхас чувствовал опасность всем телом. Закусив  губу,  он  наблюдал,
как толпа аргираспидов окружает стратега. Многие  из  ветеранов  не  взяли
оружия, другие с показной небрежностью  перекинули  через  плечо  пояса  с
мечами, некоторые опирались на сариссы. Поведение их было необъяснимым - и
это больше всего пугало пастуха.
     Калхас не мог понять, чего они хотят добиться от  Эвмена.  Стоял  гам
как на базаре, когда все продавцы вдруг начинают ругаться друг  с  другом.
Некоторые из аргираспидов  кричали,  что  это  по  его,  Эвмена  вине  они
потеряли лагерь. Другие защищали автократора, третьи обвиняли в  поражении
сатрапов.  Вначале  стратег  даже  пытался  разговаривать  с  воинами.  Он
обрадовался возможности убедить их в необходимости нового сражения. Однако
ветераны слушали только  своих.  Подходили  они  небольшими  группами,  но
постепенно толпа стала достаточно большой и шумной, чтобы  Эвмен  перестал
слышать себя. Тогда он сложил руки на груди и с  подчеркнуто  бесстрастной
улыбкой смотрел на стариков.
     - Такое впечатление, что они дурачатся, - сказал Калхас Тиридату.
     Тот пожал плечами:
     - Впали в детство от переживаний.
     Появление ветеранов у вершины  холма  было  неожиданным.  Прошло  уже
достаточно  много  времени  с  того  момента,  как  Эвмен  разговаривал  с
сатрапами. Измученный, Калхас впал  в  сонное  отупение,  веря,  что  холм
надежно укрыт дозорами Филиппа и надеясь на пробуждение вместе с  восходом
солнца мужества у воинов. Ночь перевалила далеко за половину, когда гул от
споров аргираспидов затих и македоняне двинулись к стратегу.
     - Мне это не нравится, - поежился Калхас. - Обрати внимание:  Тевтама
нет среди них.
     Лицо Тиридата выражало крайнюю озабоченность.
     - Да, старики пришли сюда  не  просто  так.  -  Тиридат  взглянул  на
Калхаса: - Мне думается, нужно увозить стратега. Согласен?
     - Согласен, -  пастух  многое  отдал  бы,  чтобы  все  они  оказались
подальше от этого злосчастного холма.
     - На этот раз спрашивать разрешения  у  хозяина  не  будем,  -  слабо
усмехнулся армянин. - Спускайся к гетайрам, пусть они готовят лошадей. Да!
Когда станешь  возвращаться  назад,  захвати  с  собой  хотя  бы  полсотни
молодцов. Боюсь, моих людей будет мало, чтобы протиснуться  между  старыми
притворщиками.
     Калхас торопливо сжал руку Тиридата и стал пробираться  сквозь  толпу
аргираспидов. Те смотрели  на  него  нагло,  с  вызовом,  уступали  дорогу
неохотно. Дважды пастуха толкнули так, что он с великим  трудом  удержался
от желания обнажить меч.
     Оказавшись  наконец  за  спинами  ветеранов,  аркадянин  вздохнул   с
облегчением, но не успел сделать и  нескольких  шагов,  как  его  окликнул
Антиген.
     - Куда спешишь? - сатрап  стоял  в  окружении  вооруженных  до  зубов
охранников.
     - По делу, - коротко бросил Калхас и хотел проследовать мимо.
     - Подойди сюда, - голос Антигена стал резким и властным.  -  Подойди,
ты должен увидеть это.
     - Что? - Калхас помимо своей воли послушался сатрапа.
     - Покажите ему, - приказал Антиген охранникам.
     Те расступились и пастух увидел лежащий  на  земле  куль  размером  с
человеческую фигуру. В  попону  с  сакского  коня  было  завернуто  нечто,
похожее на тугую связку хвороста. Один из телохранителей  взял  попону  за
край, потянул на себя - и к ногам Калхаса подкатилось тело Филиппа.
     Аркадянин схватился рукой  за  горло.  При  слабом,  мертвящем  свете
зимнего неба  было  видно,  что  грудная  клетка  военачальника  буквально
проломлена множеством страшных ударов. "Это сариссы!" - догадался  пастух.
Лицо Филиппа убийцы пощадили. Но его скрутила такая предсмертная судорога,
что аркадянину стало жутко.
     - Кто его? - зная уже ответ, прошептал Калхас.
     - Страшные люди, - ответил Антиген.
     Пастух обрел голос.
     - И ты сам боишься их?
     - Боюсь, - подтвердил сатрап.
     - Тогда мне и правда надо спешить.
     Калхас отвернулся от Антигона, но тот вцепился в его плечо.
     - Да постой же! Я желаю тебе блага.
     - Оставь! - Аркадянин сбросил руку сатрапа. - Лучше желай блага себе.
     Калхас так и  не  успел  спуститься  к  гетайрам.  На  вершине  холма
внезапно раздались крики.  Обернувшись,  пастух  увидел,  что  аргираспиды
вырвали из рук Эвмена оружие и вяжут его ремнями от щитов. Армяне отчаянно
пытались пробиться к стратегу, но такая масса ветеранов навалилась на них,
что телохранители  не  могли  сделать  шага.  Тиридат  отчего-то  оказался
оттеснен в сторону и -  Калхас  не  успел  даже  вскрикнуть  -  поднят  на
сариссы.  Силуэт  армянина  на  несколько  мгновений  завис  над  головами
сражающихся, а затем его поглотила радостно вопящая толпа македонян.
     - Проклятые! - слезы брызнули из глаз аркадянина. - Антиген,  что  же
ты стоишь? Ведь ты когда-то командовал ими! Ты можешь их остановить!
     Армян рвали на куски.
     - Так останови же, я умоляю тебя!
     Антиген, по-стариковски поджав губы, молчал.
     - Будь ты проклят! - Калхас плюнул ему в лицо. - Ты сам умрешь, скоро
умрешь!
     Выхватив меч, пастух бросился в  толпу  аргираспидов.  Однако  он  не
успел скрестить оружия ни с кем  из  них,  ибо  в  его  затылке  вспыхнуло
нестерпимое, жгучее черное пламя. Какое-то мгновение еще Калхас чувствовал
выламывающую суставы боль, а потом перестал чувствовать что-либо вообще.



                                    5

     Печаль была бездонна, как  дельфийский  провал.  Он  -  бесплотный  и
недвижимый - медленно опускался в ее глубины. Ни дыхание, ни биение сердца
- ничто не отвлекало его.
     Было невидно и неслышно. Так слепа и глуха тень,  влекомая  человеком
за собой. Он не помнил  ничего  и  не  знал,  как  вымолвить  слово.  Лишь
какая-то струна, отзвук низкого, гудящего звука, далекое эхо  от  удара  в
огромный барабан, существовало в  нем.  Это  неясное  эхо,  словно  чужой,
настойчивый взгляд, напоминало о  чем-то,  что  лежало  за  краем  здешних
глубин. Он никак не мог сосредоточиться на нем, но внезапно  оглушительный
голос разорвал темноту: "Неужели это  смерть?"  Прошло  бесконечно  долгое
время, прежде чем Калхас понял, что это его  собственные  слова.  И  тогда
мысли посыпались одна обгоняя другую: "Я ничего не чувствую. Как тень. Я в
Аиде? Я - моя тень? Почему так печально?"
     Гиртеада. Калхас увидел ее - заплаканную, с  поцарапанным  лицом,  со
спутанными, грязными волосами, в грубом одеянии из мешковины.  Взгляд  его
жены был  остановившимся,  бессмысленным:  такой  взгляд  рожден  страшным
горем, или же немыслимой болью. Калхас окликнул ее, но  Гиртеада  молчала.
Она проплыла совсем рядом с ним. Как пастух  не  протягивал  к  ней  руки,
дотянуться до жены он не смог.
     Его  сердце  сжала  черная  тоска.  Калхас  пытался  заставить   себя
следовать за Гиртеадой; он все понимал, все  ощущал,  но  воля  молчала  -
будто ее и не было вовсе.
     Вслед за Гиртеадой пастух увидел Дотима. Такого же скорбного, скверно
одетого. Губы наемника что-то шептали,  брови  были  сложены  в  печальный
домик. Он молитвенно сжимал руки перед грудью и  не  видел  ничего  вокруг
себя.
     Дотима сменил  Эвмен.  Лицо  стратега  было  абсолютно  спокойно.  Он
твердо, без всякого сожаления или горечи взирал перед собой.  Более  того,
взгляд Эвмена был горд, а уголки губ чуть-чуть приподняты - словно стратег
с легким сердцем смотрел на здешнюю тьму и печаль.
     И он  проследовал  мимо,  не  заметив  Калхаса,  а  Калхас  не  сумел
дотронуться до него. "Почему я вижу их, а они  меня  -  нет?  -  спрашивал
пастух неизвестно у кого. - Неужели я потерял их окончательно?"
     Ответа Калхас не  услышал.  Зато  он  увидел  Гермеса.  Бог  сидел  в
середине радужного кольца. Восемь сияющих  лучей  исходили  от  него.  Они
закручивались в спирали, обращаясь  вокруг  бога,  поэтому  казалось,  что
Гермес движется не останавливаясь. Сверкающие спирали, похожие  на  кривые
ножи боевой колесницы,  разгоняли  тьму,  перемалывали  печаль.  Радостная
надежда и  страх  быть  рассеченным  этими  лучами  охватили  одновременно
Калхаса. "Душеводитель! - вспомнил пастух. -  Он  скажет  правду.  Выведет
отсюда. Значит, он простился со мной не навсегда!"
     Пастуха все быстрее несло к  Гермесу,  прямо  под  радужные  ножи.  В
последний момент он не выдержал и зажмурился - ожидая то ли удара,  то  ли
вспышки прямо перед лицом.
     Но ничего такого не произошло.  Гермес  просто  исчез.  Когда  Калхас
открыл глаза, тьма превратилась в сумеречный полумрак.  Слева  от  пастуха
был смутно виден песочно-белый столб, очертаниями неуловимо походивший  на
кипарис. Когда-то, еще  в  Маронее,  Калхас  слышал  заклинания,  которыми
напутствовали умерших:  "И  увидишь  слева  от  себя  белый  кипарис.  Там
источник ледяной воды. Не ходи к нему и не пей..." Аркадянин напряг  взор,
пытаясь понять, не дерево ли этот белый столб...


     Мир развернулся перед ним, словно папирусный  свиток.  Солнце  высоко
уже поднялось над горизонтом. К легкому морозцу прибавилась влага: на небе
стояла молочная пленка, солнце из-за нее было  похоже  на  длинный  столб,
испускающий песочно-белый свет. "Значит, я жив?" - в этой мысли не было ни
удивления, ни облегчения.
     Калхас вспомнил, что упал ничком, теперь же  он  лежал  лицом  вверх.
Руки и ноги онемели от холода и долгого  лежания.  Раздражала  болезненная
тяжесть в затылке и в позвоночнике. Калхас повел головой и вскрикнул:  вся
ее задняя часть превратилась в источник гудящей, ломающей боли. Ночью  его
оглушили ударом по затылку, а затем перевернули на спину, чтобы проверить,
жив ли. Превозмогая немоту и одеревенение, Калхас провел рукой  по  груди.
Шарик исчез.
     Пастух сел, уже не замечая боли.  Латная  куртка,  варварские  штаны,
сапоги  -  все  было  на  нем.  Даже  меч  лежал  поблизости.  Но   Калхас
почувствовал себя голым. У него украли - возможно, просто из чувства мести
- то, без чего себя  он  уже  не  представлял.  Ни  в  одном  из  сражений
вражеское оружие не срывало шарик с груди.
     Он тщательно обшарил все вокруг себя,  но  не  нашел  даже  следа  от
амулета.  Ужасное  ощущение  брошенности  охватило  Калхаса  на  несколько
мгновений. Он стукнул изо всех сил кулаком  по  земле,  прогоняя  душевную
слабость. Все-таки он жив - нужно думать об этом.
     Калхас заставил себя подняться на ноги. Вокруг него не было ни  одной
живой души. Пастух, с трудом переставляя непослушные, немые ноги, вернулся
на вершину холма - туда, где аргираспиды вязали Эвмена.  Он  увидел  здесь
разворошенную ногами почву, следы борьбы,  черные  на  гипсово-сером  фоне
пятна крови. Македонянам пришлось потратить немало  сил,  прежде  чем  они
захватили стратега. В стороне были свалены в  груду  тела  телохранителей.
Сверху, грудью к небу, лежал Тиридат. Пастух постоял около армян, стараясь
не смотреть на изуродованное тело их предводителя. Потом осторожно снял  с
его пояса короткий широкий кинжал и засунул за пазуху, убежденный  в  том,
что он скоро пригодится.
     Что произошло с Эвменом, понять по тем следам, которые видел  Калхас,
было невозможно. Оставалось надеяться, что  ветераны  не  учинили  тут  же
расправы над ним, а отдали Антигону в обмен на семьи.
     Пастух думал, что теперь ему делать. Сдаваться на  милость  Фригийца?
Конечно, нет. Оставаться на месте? А что делать среди трупов? Возвращаться
к Гиртеаде? Но на пути находился бывший лагерь Эвмена, занятый  врагом.  В
конце концов взор Калхаса обратился к далеким  горам.  Обходить  лагерь  с
юга, там, где  пески  и  совершенно  открытая  местность,  было  безумием.
Оставался путь через север. Нужно добраться до пересохшей реки, за которой
начинаются холмы. Кое-где среди холмов растут можжевеловые кусты, наверно,
есть и источники горьковатой, полынной воды. Если кто-то из воинов  Эвмена
еще хочет сопротивляться Фригийцу, Калхас встретит его именно там.
     Спускаясь с холма, пастух даже испытывал удовольствие от того, что  в
состоянии принимать здравые решения. Затылок то горел,  то  превращался  в
пульсирующий сгусток боли, но Калхас сумел  сосредоточиться  на  дороге  и
отвлекся от него. Немота в членах постепенно проходила -  пользуясь  этим,
аркадянин убыстрял шаг, чтобы не попасть в руки фригийцев, если  те  вдруг
вернутся мародерствовать на поле боя.
     Достигнув реки, Калхас вспомнил, что не пил со вчерашнего дня. Жажда,
пришедшая вместе с воспоминанием,  оказалась  столь  велика,  что  пастух,
прежде чем укрыться среди холмов, долго брел по дну реки в поисках  лужицы
со стылой водой. Когда же нашел одну, то выпил чуть ли  не  до  дна.  Вода
была холодной, вонючей, но жажда победила даже чувство отвращения.
     Вслед  за  жаждой  Калхаса  охватил  голод.  Да  такой  острый,   что
аркадянин, скорчившись, сидел некоторое время на дне реки. Переждав  самые
острые спазмы, он заставил себя разогнуться и отправился дальше.
     Среди холмов стало как будто еще холоднее.  Как  и  ночью,  Калхас  с
тоской вспомнил о гиматии. Однако тут же отбросил воспоминание. Нужно идти
на север, потом повернуть направо, в сторону Габиены, а там...  там  будет
видно.
     Пастух шел с волчьей осторожностью. Иногда  -  если  голодные  спазмы
становились непереносимы - замирал на месте, или с остервенением  шарил  в
можжевеловых кустах, не  обращая  внимания  на  колючки.  Он  искал  любую
живность. Сейчас он мог разодрать на части и сожрать даже змею.
     Но ни  человек,  ни  живность  не  попадались  ему  на  пути.  Солнце
клонилось к западу, вершины холмов окрасились в болезненный бледно-розовый
цвет. Калхас решил, что он уже  достаточно  углубился  на  север  и  решил
поворачивать направо. Вскоре после этого его ноздри уловили едва  ощутимый
запах костра.
     Калхас  превратился  в  дикого  зверя.  Он  долго  стоял  на   месте,
определяя, откуда донесся запах. Потом припал к земле и начал  красться  в
ту сторону, держась ложбин, тщательно  оглядываясь,  прежде  чем  обогнуть
новый холм. Запах то пропадал, то появлялся вновь.  Иногда  Калхас  решал,
что совсем запутался, что он идет не  туда,  куда  надо,  но  обоняние  не
подводило его. В конце концов аркадянин почувствовал, что костер -  точнее
даже осторожный костерок - находится совсем рядом, буквально за  следующим
холмом.
     Пастух собрался с духом. Что за люди сидят около огня? Если свои - он
наверное получит пищу. Если чужие, придется сражаться. Аркадянин перекинул
ножны с мечом за спину - чтобы он не мешал красться, - сунул нож  Тиридата
за пояс и начал выбирать путь. Справа от холма  ложбинка  заросла  колючим
кустарником. Там неизвестные едва ли станут ждать пришельцев. А ему сейчас
не страшны колючки.
     Отталкиваясь  локтями,  он  пополз  вдоль  края  кустов.   Ничто   не
предвещало близости дозорных. Калхас даже  начал  сомневаться  -  есть  ли
кто-либо там, около огня. Но сноровка  неизвестных  не  уступала  ловкости
прорицателя. Калхас почувствовал, что некто находится позади него,  однако
не успел даже подняться на ноги, как два дротика уперлись ему в спину.
     - Вставай! - голос был груб, но обращались к пастуху по-гречески.
     - Встаю, встаю, - успокаивающе пробормотал  Калхас.  -  Только  будем
спокойны.
     Он поднялся на ноги, чувствуя под лопатками по ледяному жалу.
     - Ну-ка, повернись! - голос как будто стал менее грубым.
     Калхас сообразил, что достать меч уже не  успеет,  а  от  ножа  проку
мало. Он медленно, стараясь  не  делать  резких,  провоцирующих  движений,
обернулся к неизвестным.
     - Калхас! - с изумлением произнесли они.


     Дотим сидел у медленно тлеющего валежника и хохотал.
     - Теперь меня и правда можно звать Одноухим!
     Ударом дубины с его головы сорвало шлем, а вместе со шлемом - остатки
левого уха.
     -  Зато  не  надо  будет  бинтовать  его   перед   каждой   схваткой!
Замечательно!
     Но сейчас голова наемника была замотана холщовой  тряпкой.  На  левой
щеке еще виднелись следы от крови, вытекшей из  раны.  Впрочем,  Дотим  не
унывал. Появление Калхаса он встретил шквалами восторгов.
     - Я чувствовал, что ты жив! Что могло случиться с нашим амулетом?!
     - Какой я амулет, - махнул рукой Калхас.
     - Амуле-ет, - Дотим даже погладил его по плечу. - И ты жив, и я жив -
значит, амулет.
     Теперь  Калхас  окончательно  поверил  в  то,   что   наемник   может
выкрутиться из любой ситуации. Пока он торопливо поедал черствые хлебцы (и
откуда только Дотим их достал!), тот рассказывал - сумбурно, но энергично:
     - Лучше быть живым, чем мертвым. Даже мертвым Гифасисом. Ух,  как  он
падал! Как гора!  Давил  все  и  всех.  Так  было  страшно,  что  даже  не
отпрыгивали. Стояли разинув рты... Боги, боги, почему мы проиграли!  Крови
не жалели,  лезли  прямо  по  спинам  фригийцев,  по  мясу.  Такое  кругом
творилось, что был уверен - живым не выберусь. Но еще был уверен,  что  мы
одолеем. А когда Гифасис пал - оторопел.  Застыл,  как  столб.  Как  идол.
Хорошо, какой-то фригиец огрел по голове.  Боль  такая,  что  озверел,  не
помнил уже  ни  себя,  ничего,  выпускал  из  фригийцев  внутренности.  Не
заметил, что у меня шлем снесли - да вместе с ухом. А потом вижу -  бегут,
негодяи. Мне кричат: "Беги, спасайся!" Пытался остановить -  так  свои  же
чуть не затоптали. Эх, доберутся когда-нибудь до них мои  руки!  Не  успел
опомниться - вокруг одни антигоновцы. Хорошо, сообразил:  упал  на  землю,
закрыл голову щитом, притворился мертвым. Благо, крови на мне  было  море.
Лежал до-олго! Кругом стояла пыль  -  они  и  поверили,  не  тронули.  Как
оказалось, не один я был таким умным. Эти двое тоже прикинулись трупами...
     Аркадян, которые захватили Калхаса, звали  Никокл  и  Феодор.  Пастух
смутно помнил их по тем дням, которые провел в отряде  Дотима.  Тогда  они
ничем не выделялись среди остальных. Невысокие, жилистые, взбалмошные;  но
опасность развивает сообразительность.
     - Когда зашевелился я, зашевелились  и  эти,  -  продолжал  Дотим.  -
Сползлись как черви, клянусь Зевсом! Фригийцы вроде бы рассеялись, но  кто
мог тогда разобрать - не появятся ли они откуда-нибудь опять! Видели,  как
конница атаковала аргираспидов - сам понимаешь, вмешиваться во все это  не
стали. Дождались темноты, хотели пробраться к македонянам, но  их  уже  не
нашли. Кругом шныряли разъезды Антигона, поэтому и направились сюда...  Ну
ладно, хватит! - Дотим букв