л всадник. - Он...
     - Зверь! Животное! Убийца! Душегуб!
     - Хрис, - простонал Аристон, но она уже до крови расцарапала его лицо и
подбиралась к глазам. Так что ему вновь, в который раз, пришлось сделать то,
чего требовал от него этот обезумевший мир, мир, в котором ярость и
     насилие  превзошли  все мыслимые  пределы, - он  с размаху ударил ее по
лицу.  Она отшатнулась, потрясение  уставившись на него.  Затем метнулась  к
дверям.
     -  Моя госпожа! - крикнул ей вслед всадник. - Ты ошибаешься! Это не он!
Он...
     Но она уже скрылась за непроницаемой завесой ночи.
     - Оставь ее, - вздохнул Аристон. - Когда она вымотается, ей будет проще
хоть немного  вправить мозги. Лучше  скажи  мне, кто  убил  его?  Только  не
говори, что я не рассчитал силу своих ударов.
     -  Нет,  мой  господин  Аристон, -  сказал всадник. - Ты вел себя самым
благородным  образом. Арес  свидетель,  что ты  могубить  его двадцать  раз,
еслибы захотел. Тыотказался обнажить меч, голыми руками защищаясь против его
клинка. Мы уже засвидетельствовали это перед нашим полемархом, Алкивиадом, а
затем, по его совету, и перед  самим архонтом-басилеем. Нет, бедняга Дан был
заколот - ударом в спину - своим братом Бримом.
     - Да поможет нам Зевс, - прошептал Аристон.
     -  Видишь  ли, мой господин, - продолжал всадник, - когда Дан  вернулся
домой после драки с тобой, он был в прескверном настроении. А Брим был пьян.
Они  поссорились, и Брим стал  насмехаться  над ним: "С чего тебе вздумалось
драться  из-за  этой  маленькой   порны?  Она   пришла   к  нему  совершенно
добровольно,  хотя  впоследствии я  выжал  из  этой  богатой  скотины-метека
столько серебра, сколько она сама весит".
     - И что было потом? - спросил Аристон.
     - Ну  и Дан слово  за слово вытянул  из него всю эту историю, как  твоя
госпожа последовала за тобой в дом Пар-фенопы, где  попыталась убить себя на
твоих глазах. Как  ты принес  ее домой, спас ее жизнь и как впоследствии он,
Брим, с отцом и  братом потребовали от тебя  за  нее столько серебряных мин,
сколько она весит, что ты...
     -... предложил им.  Они  этого не  требовали.  Они бы удовольствовались
гораздо меньшим - впрочем, теперь это не имеет никакого значения. А дальше?
     - Дан сбил его с ног, а затем повернулся к нему спиной, чтобы уйти, и в
этом была его  ошибка. Брим вскочил, как разъяренный медведь, и вонзил нож в
спину бедному Дану.
     Мы  -  Акает,  Керкион и я,  Лаоном, -  если тебя это интересует, убили
Брима.  Затем  мы  притащили  этот  увядший  цветочек,  Халкодона,   который
присутствовал при  всем  этом, к нашему полемарху, хотя он  и предлагал  нам
себя  для самых  разнообразных гнусностей,  по-видимому, с его точки зрения,
чрезвычайно приятных,  если мы его отпустим, и заставили  его рассказать все
как было.  Вот и все. Я пришел сюда, чтобы от своего  имени и от имени своих
товарищей предложить тебе, как  всадник  и калокагат, любое  удовлетворение,
которое ты мог бы от нас потребовать за наше участие в этом деле.
     -  Удовлетворение? За что? Вы все  вели себя самым достойным образом. Я
благодарю вас - особенно за то, что  вы избавили меня от необходимости убить
Брима. А теперь я...
     И внезапно, к своему собственному  удивлению.  Аристон склонил голову и
заплакал.
     Молодой всадник изумленно посмотрел на него.
     -  Ты  оплакиваешь его? - спросил он. - Человека, который  пытался тебя
убить?
     - Я любил его,  -  сказал Аристон. - Он  был  одним из немногих во всем
этом жестоком мире, кого я любил. И за это Эринии обрекли его на смерть.
     - Но почему? - спросил всадник.
     -  Потому что  я  любил его. Потому что он любил меня. И так происходит
всегда. А теперь я должен идти.
     - Куда? - спросил Лаоном.
     - Принести  жертвы богам. За  его душу.  Чтобы она  обрела покой. Если,
конечно, вообще существует нечто подобное.
     - Подобное чему, мой господин?
     - Душе. И богам, которым нужно приносить жертвы. И даже покою, - сказал
Аристон и, откланявшись, оставил его одного.
     Рано  утром  Хрисея  вошла  в  его  спальню.  Ее  лицо  было  серым  от
изнеможения. Ее фиолетового цвета губы распухли и потрескались. На ее плечах
были глубокие царапины от ногтей, а на горле голубым полумесяцем красовались
следы от зубов. И от нее воняло. Воняло потом, мужским потом,
     перемешанным с ее собственным. И другими запахами мужских утех. Ее руки
были  спрятаны за  спиной.  Она  что-то держала.  Наверное, нож. Аристон  не
пошевелился. У него больше не было желания даже защищать свою жизнь.
     Он просто смотрел на нее. Он ничего не сказал. Говорить было нечего. Не
было слов, которые  они могли  бы  сказать  друг  другу. Ни в эту минуту. Ни
когда-либо еще.
     - Алкивиад? - наконец произнес он.
     Она тупо кивнула.
     Он продолжал смотреть на нее, пока она не  начала трястись всем  телом;
казалось, что эта безумная дрожь никогда не кончится.
     - Над могилой твоего  брата, - сказал он. И  тогца  она внезапно  упала
перед  ним на  колени, протягивая ему  ужасающего вида плеть  со  множеством
ременных  хвостов,  каждый из которых  оканчивался  свинцовым  наконечником.
Такими плетями  пользовались, когда нужно  было  до смерти запороть раба  за
такие преступления, как надругательство  над  афинской  гражданкой  или  над
мальчиком из знатной семьи.
     - Возьми ее, - сказала она. - Бей меня. До смерти. Я все равно умру, но
я не  хочу легкой смерти, Аристон. Я обещаю тебе, что  буду  кричать  только
тогда,  когда  боль  будет  уж  совершенно  невыносимой...  Прошу тебя,  мой
господин!
     - Нет, - сказал Аристон.
     - Ты хочешь, чтобы я приказала это сделать рабам моего брата? Или чтобы
я надругалась над священными таинствами и попала в  руки мастеров пыток? Ибо
теперь мне  недостаточно просто умереть. Я  по собственному опыту  знаю, как
это легко  и  просто. Мне нужна  именно такая смерть. Аристон. Я хочу пройти
через этот кровавый кошмар. Я хочу умереть, захлебываясь своим криком. Может
быть, тогда я смогу простить себя. Может быть, боги...
     - Их нет, - сказал Аристон. - Они не существуют. Есть только Эринии.
     - Я пришла в его дом, - продолжала  она, как бы не  слыша его слов. - Я
подкупила раба, чтобы он впустил меня. Я вошла в его спальню. Разделась...
     - Замолчи! - сказал Аристон.
     - Забралась в его постель. Его  не  было дома. Прошло несколько  часов,
прежде чем он появился. Он был пьян. Он спросил: "Кто ты, мышонок?" Я ничего
ему не сказала. Я... мы...
     - Я сказал, замолчи! - крикнул Аристон.
     -  Потом я сказала ему, что я твоя жена. Он с ужасом посмотрел на меня.
Спросил: "Зачем?" Я и это рассказала ему. То есть, зачем я  это сделала.  Он
сказал: "Безумная, ты навлекла на меня гнев богов! Теперь мне никогда и ни в
чем не будет удачи!" Затем он рассказал мне, как и от чьей руки погиб Данай.
Как благородно ты вел себя. Как ты рисковал жизнью, чтобы не убивать Дана. Я
видела, что он  не лжет. Я схватила  его меч и  приставила острие  к  своему
горлу. Он даже не попытался отобрать его.  Он только сказал: "Не здесь. Я не
хочу,  чтобы ты  вновь запачкала мои  простыни грязью, что  исходит от тебя.
Иначе  мне придется  сжечь  их. Уходи. Сделай  это  там, снаружи, в  сточной
канаве, где и  должны  подыхать взбесившиеся развратные мегеры вроде  тебя".
Аристон, прошу тебя, убей меня. Забей меня до смерти. Молю тебя, пожалуйста.
     В  нем шевельнулось нечто такое,  что не  имело  названия. Но это нечто
было чернее ночи. И оно было многоголовым,  как гидра. Оно извивалось внутри
него и выбывало какое-то мерзкое, тошнотворное  чувство. И это  чувство было
желанием.  Но  не  тем  чистым,  мгновенным, открытым  влечением, которое он
испытывал ко многим привлекательным женщинам и даже, до того, как он попал в
бани  Поликсена,  к   прекрасным  юношам  вроде   покойного   Лизандра   или
очаровательного фаэдона,  а холодным,  медленным,  ползучим желанием сделать
то, о чем она  его просила: содрать  трепещущую плоть с  ее хрупких  костей,
забрызгать  все стены ее  кровью. И он, столкнувшись  с  этой головой гидры,
вдруг  понял,   что  перед  ним  извращение  столь  же  глубокое,  столь  же
отвратительное, как и  любой из половых актов, совершаемых  между мужчинами;
пожалуй,  единственное настоящее  извращение,  возможное  между  мужчиной  и
женщиной,   ибо,  как  в   свое   время  учила  его  Парфенопа,   каким   бы
экстравагантным наслаждениям они ни предавались, это оправдывалось - хотя бы
частично - взаимодополняемостью их природы, так что  ничто гетеросексуальное
не могло быть полностью порочным. Ничто, кроме этого. Этого же-
     лания  рвать,  терзать, причинять  боль  и наслаждаться этим  вплоть до
оргазма.
     Причинять  боль  или испытывать ее!  Ибо нечто  обратное  тому, что  он
сейчас испытывал, нечто столь же  неясное,  столь же противоестественное, он
видел,  чувствовал, распознавал  и  на ее лице;  этот голод,  отражавшийся в
лихорадочном  блеске ее  глаз; эта истома, читавшаяся  во  влажной мерцающей
податливости губ  ее  приоткрытого рта. Еще  одна из голов гидры. И для него
самая  огромная, самая ужасная из всех. Ибо теперь он знал,  что  именно она
правила  всей его жизнью. Эта уродливая, безумная, унизительная  потребность
страдать,  которую в этот  самый миг,  хотя  тогда  он  не сознавал этого  -
пройдет какое-то время, прежде чем он это поймет, - она убила в нем, изгнала
ее из  него, как изгоняют злых духов, тем, что  наглядно  продемонстрировала
ему всю омерзительную сущность этой пожиравшей его страсти к самоуничижению.
     И  тогда  в  нем  поднялась  еще  одна  голова   этой  божественной   и
демонической твари. Но она была не такой, как остальные, ибо он почувствовал
это впервые:  дикое,  мучительное  желание  наконец-то  избавиться  от  нее,
обрести свое счастье, найти какой-то способ вернуть Клео. И причинить, таким
образом, вред Автолику, своему другу, который ни разу  в жизни не сделал ему
ничего дурного, который всегда проявлял такое благородство, который...
     Внезапно  пелена  спала  с  его глаз.  Все эти извивающиеся  чешуйчатые
головы опустились на дно, пропали, сгинули без следа.
     -  Нет, Хрис, - спокойно  произнес  он.  - Если хочешь, можешь поискать
себе судью  или  палача  где-нибудь  в  другом месте. Или даже истязателя. В
таких делах я  тебе не помощник. Все,  что я могу тебе предложить, - это две
вещи, которые тебе не нужны.
     - А именно? - прошептала она.
     - Мое прощение  и мою  жалость.  А  теперь вставай. Иди  и прими ванну.
Смой, по крайней мере, его пот. Меня мутит от его запаха.
     - Аристон, - сказала она.
     - Да, Хрис?
     -  Ты  более  жесток,  чем я  думала. Может  быть, более,  чем  ты  сам
подозреваешь. Ты приговариваешь меня к жиз-
     ни. Со всем этим ужасом во мне. Ты сможешь, ты посмеешь сделать это?
     - Да, Хрис, - сказал он.  -  Посмею. И  смогу. Тогда она  поднялась  на
ноги. Долго стояла, смотря ему в глаза.
     - Что  ж,  пусть  это  будет на  твоей совести,  Аристон,  -  медленно,
размеренно  проговорила она,  -  как  и  все ужасные злодеяния,  которые  я,
возможно, совершу с этого дня. По твоей вине. Из-за того, что ты  не избавил
меня от моей вины. И еще...
     Он  смотрел на нее и ждал,  и ее слова  не вызывали в нем ничего, кроме
смертельной усталости.
     - Знай,  что я буду ненавидеть тебя до самой смерти! - выкрикнула она и
швырнула плеть к его ногам. Затем она покинула его спальню так же, как давно
уже ушла из его сердца.
     Он вымылся и  надушился, словно пытаясь избавиться от всей этой  грязи,
которую он  чисто физически  ощущал на себе до сих  пор.  Он уселся за стол,
разложил  перед  собой папирус,  чернильницу, гусиные перья, ящичек  с сухим
песком. Долго сидел, погруженный в свои мысли, прежде чем написать несколько
строк  из  числа тех очень немногих отрывков его произведений, которые дошли
до нас:
     Она хотела, чтобы я вину, ее терзавшую, похитил,
     Я, чья душа вину свою избыть была не в силах,
     Так как же мог я излечить болезнь, от коей
     Я сам страдал всю жизнь, от муки корчась?
     Вот, о великий Еврипид, Софокл бессмертный,
     Вот где трагедия нашла себе обитель.
     Она внутри нас, и скрипящие устройства ваши,
     Богов спуская на веревках, как с Олимпа,
     Бессильны из души ее извлечь живую,
     Ибо она, тюрьму свою покинув по воле бога,
     Умирает в муках
     И кровью орошает его руки,
     Бессмертные, которые, возможно,
     Придуманы людьми, как сами боги...


Глава XXIII

     Аристон  очень  медленно  поднимался по  крутым  каменистым  тропинкам,
ведущим  к Акрополю.  Он нес  корзину. В ней была пара  голубей,  которых он
собирался принести в жертву Афине.
     "Интересно, зачем  я пришел сюда, - думал он. - Ведь я не верю в богов.
Да и сами боги, если они все же существуют, причинили мне много зла. А может
быть, я сам причинил им много  зла, ибо что  такое  моя  жизнь, как  не один
сплошной грех, кощунственная вонь для их олимпийских носов?" И все же...
     Все  же он взбирался по  древним козьим тропам  к белоснежным мраморным
обиталищам богов. Сам не зная почему, он часто обретал там покой, ну если не
покой, так, по крайней мере, некоторое ослабление чувства тревоги, постоянно
владевшего им. И особенно  в храме Афины, который называли Парфеноном, Домом
Дев, поскольку  все жрицы Богини Мудрости давали обет вечной непорочности. А
даже  временное  избавление от терзавших его  душевных  мук, по его  мнению,
стоило этого нелегкого подъема.
     Он уже мог любоваться несравненной красотой храма, возвышающегося перед
ним, его  волшебной симметричностью, благодаря  которой  массивные  каменные
глыбы  казались  невесомыми. Он ускорил шаг,  чувствуя,  как  боль,  грусть,
бесконечная, гложущая, непрерывная тоска начина-
     ют покидать его  при виде этого воплощенного  совершенства. Ибо таков и
был  Парфенон.  "Никогда   больше  человеческие  руки  не   сотворят  ничего
подобного", - думал он.
     Затем  он  проскользнул  в  его  прохладный  тенистый  неф, намереваясь
произнести  молитву и  принести  в жертву  пару  белых  голубей,  которых он
захватил с собой... и застыл  в  полном оцепенении,  уставившись  на высокие
леса, воздвигнутые рабочими вокруг  гигантской, из  золота и слоновой кости,
статуи Афины.  Зачем?  Ограбить ее?!  Надругаться  над ней,  совершить столь
чудовищное  святотатство?! В его воспаленном мозгу,  затуманенном  яростью и
самым настоящим ужасом, охватившим его, невзирая  на все  его безверие, одно
за другим возникали слова, которые он был не в состоянии выговорить.
     Ибо рабочие  были заняты тем,  что  снимали золотые  украшения  с  тела
богини.
     Наконец его ярость обрела голос, который зазвучал как громовые раскаты,
эхом отразившись от колонн, нефа и крыши.
     - Клянусь ее светлым именем, что вы здесь делаете? - воскликнул он.
     Рабочие  в замешательстве смотрели сверху на  него.  Делать то, что они
делали, нравилось им  ничуть не больше, чем ему смотреть на  это. По  правде
говоря, многие дрожали  от  страха. Кто  знает,  может, богиня, разгневанная
подобным грабежом...
     - Отвечайте! - прогремел Аристон.
     Старший из рабочих вышел из-за лесов и подошел  к нему. В руках  у него
был  свиток.  Он не знал Аристона  в  лицо, но гордая осанка, не говоря уж -
Аполлон свидетель! -  о необыкновенной красоте этого человека, без сомнения,
свидетельствовали о том, что перед ним важная персона. Он с почтением вручил
свиток этому калокагату, а может быть, даже и всаднику.
     - Вот распоряжения, отданные мне, мой господин, - тихо произнес он.
     Аристон  развернул свиток.  Ему хватило даже  беглого взгляда  на него.
Этот человек  имел полное право  на то, что  делали  его рабочие. Приказ был
подписан   всеми  членами   Собрания.  И   первой  стояла   подпись   самого
архонта-басилея.
     -  Все ясно,  - сказал  Аристон. -  Но почему, добрый человек? Заклинаю
тебя именем Афины, скажи мне!
     - Плохие новости, мой господин, - печально сказал старший. - Конечно, я
не  знаю  всех подробностей, но посуди  сам: ведь мы - ее народ,  и  это  ее
полис,  не так ли? Ну и  в данный момент, мне  думается, золото, которое  мы
принесли  ей в  дар, нужно нам  больше, чем  ей. Оно  необходимо нам,  чтобы
избегнуть смерти. Или того,  что, по моему  разумению, намного хуже смерти -
рабства. Мы не грабим нашу госпожу. Мы вроде как одалживаем у нее это золото
до тех  пор, пока  не кончатся наши  беды.  Полагаю,  что  она  одобрит наши
действия, ибо не захочет спокойно смотреть, как эти спартанские  скоты будут
перерезать  нам  глотки  и насиловать  наших  женщин  и детей.  Разве  ты не
согласен со мной, мой господин?
     - Наверное, ты прав,  -  пробормотал Аристон.  - Но  расскажи мне,  что
произошло, мой добрый мастер?
     -  Ты, конечно, знаешь, мой  господин, что после того, как мы  простили
Алкивиада  за  эту скверную историю со святотатством против богинь Деметры и
Коры, он покинул Афины и...
     -  ...помчался через все Адриатическое море к Нотию  и запер  лаконский
флот -  девяносто триер под командованием спартанского наварха Лизандра  - в
Эфесской гавани. Разумеется, я это знаю. Как и то, что будучи Алкивиадом, он
скоро  устал  от  бесконечного  патрулирования  перед  гаванью  и  на  своем
флагманском корабле  отправился  к Фокее,  чтобы посмотреть, как другой  наш
стратег, фрасибул, осаждает ее, оставив...
     -  ...этого  зеленого  юнца  Антиоха присматривать за флотом  Лизандра,
запертым в гавани. Что явилось либо ошибкой, либо...
     - ...изменой? Не думаю, - сказал Аристон. -  У  Алкивиада нет оснований
особо любить Спарту и уж тем более возвращаться туда.
     -  Еще бы! -  расхохотался  старший.  - При том,  что  старый царь Агис
только и мечтает о  том,  чтобы  оскопить его - это в самом лучшем  для него
случае  -  за то,  что  он трахнул его  старушку, царицу Тимею, оставил ее в
положении и...
     - Я полагаю,  здесь не место для непристойных  сплетен, не так  ли, мой
добрый мастер? - дружеским тоном заметил Аристон. - Но продолжай. И не  надо
рассказывать  мне  об  Антиохе.  Эта  печальная  история  мне  также  хорошо
известна.
     - Ты имеешь  в  виду то, что он  набросился на  Лизандра, едва  корабль
Алкивиада скрылся за горизонтом? - спросил старший.
     - Что было примерно то же самое, как если бы щенок напал на тигра.  Да,
именно это. И прошу тебя, избавь меня от всех этих глубокомысленных  уличных
теорий,  что  он  якобы  сделал  это  по  приказу  самого Алкивиада.  Ничего
подобного. Он был  всего-навсего нетерпеливым юношей со  свойственной юности
жаждой  славы.  Он нарушил приказ  своего командующего,  а не выполнил  его.
Подумать  только,  напасть  на Лизандра -  величайшего  флотоводца,  который
когда-либо рождался среди лакедемонян, - столь искусного в  морском бою, что
вполне можно усомниться, спартанец ли он вообще!
     -  Клянусь Афиной,  это  чистая правда!  -  проворчал старший. - Просто
напасть какая то на нашу голову.
     - Да, лучший  из лучших. И в тот день он продемонстрировал  это со всей
убедительностью.  Расправившись  с Антиохом.  Нет  -  просто  раздавив  его.
Уничтожив весь наш флот. Ну а вы, афиняне...
     Мастер   изумленно   посмотрел   на   него.   В   произношении    этого
величественного мужа  было  нечто  неуловимое,  нечто такое,  что  позволяло
предположить...
     -  Ты  хотел  сказать  "мы,  афиняне",  не  так  ли,  мой  господин?  -
осведомился он.
     -  Ну ладно. Пускай будет мы, афиняне. В  конце концов я тоже афинянин,
хотя  и не родился  здесь. Но в данном  случае  я отказываюсь взять  на себя
часть ответственности  за  всех афинян.  Было преступной глупостью пойти  на
поводу  у  городской толпы,  вопившей  что-то  насчет измены,  оравшей,  что
Алкивиад продался за персидское золото.
     - Ну,  ведь он  не мог п