ка и решительно прогнал от себя
эти  мысли.  На юг... Ползти, грызть корешки, дремать, просыпаться в  липком
поту, и ползти, ползти...
     Овраг продолжал  расширяться,  голые края  его  поднимались  все  выше,
вокруг ни  воды,  ни  пищи. Хью взобрался вверх  по  склону,  перевалил его,
спустился  с  другой  стороны, нога  болела не  переставая. Ладони перестали
кровоточить, покрывшись мозолями. Израненное лицо нарывало, струпья лопались
и кровоточили. Ребра болели.
     Солнце  приближалось  к зениту. Он  заметил, что  усталость  растворяет
слабую боль.  А  солнце уже  клонилось к горизонту, подгоняя  его  вперед  и
усиливая  жажду. Сначала она давала знать о  себе лишь  периодически, но, по
мере того как солнце спускалось все  ниже, жажда захватывала все мысли, пока
наконец не стала главенствующей. Наткнувшись  на место с рыхлой  землей, Хью
принялся  искать источник, и не  нашел. Пытался копать руками, но ни  единой
капельки  не  выступило   на  стенах  импровизированного  колодца.  Наконец,
полуобезумев, прижался  губами  к  земле и  попытался  сосать  ее.  Сплюнув,
разразился проклятиями: это было так похоже на его жизнь в течение последних
дней --  грязь  и  песок  на  зубах. Снова  нахлынула ненависть. Наверх. Там
вполне  может  быть вода. Жажда  придала  скорость его  движениям. Вверх, по
грязи и  камням,  и вот еще  одна илистая  поляна,  похожая  на  ту, где  он
отдыхал. Но еще выше могло оказаться местечко получше, оно манило к себе.
     Все больше влажных участков попадалось на  пути, и это приводило  его в
неистовство.  Солнце  соскальзывало  к  закату,  склоны ущелья стали  быстро
погружаться в тень. Облака уже порозовели, когда впереди что-то заблестело.
     Да, это был пруд. Задыхаясь, Хью рванулся к нему. Спокойная поверхность
отражала ярко-синее небо.
     Подобравшись ближе, он сунул  голову в воду. Блаженство  длилось  всего
мгновение. Он тут же отпрянул, отплевываясь. Какая горечь! Вода пробила себе
путь через солончаки, и рот обожгло резкой горечью.
     Он отполз  в сторону  и  стащил  рубашку  через  голову.  Это оказалось
несложно, несмотря на ноющие бока. С брюками будет посложнее из-за сломанной
ноги. Хью  расстегнул  ремень  и пуговицы, осторожно  повернулся  на  спину,
стискивая  зубы от стреляющей боли. Сняв брюки с бедер,  он сел и спустил их
до  колен. И  впервые  со дня схватки с  медведем увидел  правое  бедро. Оно
неимоверно раздулось и побагровело.  Смотреть на него было почти невыносимо.
Хью  нерешительно потрогал ногу. Ничего. Почти  полностью  онемела. Он нажал
сильнее и закусил губу от ожившей вдруг боли. Пережидая, пока боль уляжется,
он  разглядывал ногу,  прикидывая, как долго будет она заживать и доживет ли
он  до этого. Трудно было  сказать,  где внутри  этой  распухшей плоти кости
лежали неправильно. Одно было ясно:  тащить ее  за собой, как тащит он, вряд
ли  будет способствовать заживлению.  Хью  покачал  головой,  спустил  брюки
дальше и медленно вытащил левую ногу.
     Сделал  небольшую паузу, затем,  насколько  смог,  стащил  вниз  правую
штанину.  Где-то от  середины икры  и  начались  проблемы, поскольку верхняя
часть ноги  была неподвижна. Легче всего, решил он, наконец  лечь  на спину,
поймать штанину левой ступней и так попытаться стащить ее. Но тут понял, что
потом  куда  труднее будет надеть их  обратно. И  все же, поразмыслив, решил
закончить дело. А потом Долго отдыхал...
     Хью  вновь  перевернулся  на живот и медленно  двинулся  Дальше. Ползти
обнаженному  по земле было непривычно. Не то чтобы неприятно, но непривычно,
песок и камни скреблись о его тело, голое, как брюшко змеи.
     Нетерпеливо подталкивая  себя, он  наконец  добрался  до воды  и  начал
погружение в пруд. Слегка  вздрагивал, чувствуя,  как вода поднимается вдоль
ног, туловища, охватывает руки. Это было похоже на соскальзывание в сон. Все
дальше  и дальше,  пока  не погрузился полностью, не считая  высоко поднятой
головы. Ощутить ослабление земного притяжения, похожее на полет, после дней,
когда  земля так страшно  тянула к  себе... Он легко  перевернулся на спину,
глядя в  небо.  Можно ли впитывать воду кожей или  это  всего лишь бабушкины
сказки? Неважно, решил он. Даже попробовать и то приятно.
     Небо над ним продолжало темнеть, тьма сгущалась в ущелье,  и вот пришла
ночь, рассыпав звезды. Подул ветерок, но все тело, кроме головы, было скрыто
от него. Пучки перистых облаков засветились от прячущихся за ними созвездий.
Ветер  начал  шептать  что-то  в  камнях,  и   через  некоторое  время   Хью
почувствовал  тепло, а, может, просто кожа  онемела.  Звезды поплыли, словно
ночь стекала куда-то, начали двоиться, расплываться, и глаза его закрылись.
     Ему мнилось, что беды кончились, Джеми сидит  рядом с  ним  у походного
костра и слушает его  историю о том,  как он полз, о камнях и песке, хлебных
корнях и  ягодах, о схватке с  медведем,  о ночи, проведенной  в отравленном
пруду... Дымок вился вокруг лица Джеми...
     Хью проснулся  на  рассвете,  лежа на берегу пруда, куда непонятно  как
выполз ночью. Половина солнечного диска; показалась над склоном ущелья слева
от него. Он медленно вынырнул из сна, не желая больше ползти ни одного дюйма
по этому  проклятому пути, который  он  сам для  себя придумал. Лучше  ждать
конца здесь, лежа в пруду, подремывая.
     Солнце поднялось выше, и Хью  снова залез в пруд. Искупавшись, принялся
за  долгую  процедуру  натягивания  одежды,  высохшей после  ночной  стирки.
Покончив с этим, он пригладил руками бороду, волосы, перевернулся на живот и
пополз  прочь  от пруда, направляясь наверх. Вокруг не слышалось  ни единого
звука, не считая тех, что производил он сам, и эха от них.
     Теперь  он   полз  без  вчерашней  маниакальной   спешки,  хотя   жажда
по-прежнему мучила.  Дорога теперь  вела все время вверх,  и Хью  неожиданно
решил отказаться от намерения двигаться из  последних сил, чего  бы этого ни
стоило.  Сегодня он решил поберечь себя.  Больше никаких бросков до  полного
изнеможения,  до  потери  пульса.  Сегодня  он  будет  двигаться размеренно,
периодически отдыхая, независимо от того, нуждается в передышке или нет.
     Так он полз и отдыхал, полз и отдыхал, экономя силы. В полдень пообедал
пригоршней  корешков  и вздремнул. Проснувшись, пополз дальше. Солнце  плыло
над ним. Когда жажда сделалась невыносимой,  он нашел гладкий камешек и стал
сосать его на ходу.
     Постепенно склоны  ущелья стали более  пологими. Появились  виноградные
лозы и кустарник. Наверху виднелись маленькие деревца и пятна травы.
     Вдалеке среди лоз  можно было  разглядеть темные  пятна, деревья  росли
гуще.  Сначала  он  принял эти пятна  за игру  света и тени  в  листве.  Но,
остановившись передохнуть, присмотрелся  повнимательнее, и радости  не  было
конца.
     Виноград!  Горло  конвульсивно   сжалось,  рот  увлажнился.  Пурпурный,
сладкий... Повернувшись, Хью устремился к прохладным лозам. В мозгу возникла
мысль  о видениях умирающих --  миражах, снах, желаниях. Он полз.  Ягоды  не
расплывались, напротив, становились  все  более  отчетливыми, как  бы он  ни
моргал. Он  тащил себя так же нетерпеливо,  как  к пруду, только теперь  еще
быстрее, на пределе  возможностей,  один лишь раз  обессиленно растянувшись.
Виноград. Да. Настоящее изобилие. Он не уйдет отсюда,  поклялся он сам себе,
пока не проглотит все до последней ягодки, пока их сок, освежая, не вольется
в вены его тела.
     И вот они перед ним, Хью протянул руку, заметив,  как она трясется.  Но
ягоды не  исчезли, когда осторожно взял одну кисть и оторвал ее от лозы.  Он
ел,  давил  их  во рту, упивался сладостью,  глотал.  Желудок в  первый  миг
запротестовал резкой болезненной схваткой, словно  испугался  спросонок.  Но
боль быстро прошла, и Хью глотал снова и снова, сорвав новую гроздь.
     Он быстро разделался  со второй, и  потом с третьей, с четвертой. Он не
останавливался в этом упоительном сборе урожая, пока наконец не обобрал все,
до  чего  мог дотянуться.  Тогда  он переполз  к другому кусту  и продолжил.
Покончив  и  с  ним,  передвинулся  еще и  тут  вдруг  что-то привлекло  его
внимание.
     С ветвей растущих невдалеке  деревьев свисали маленькие красные фрукты,
а некоторые уже  упали  на землю. Сливы, понял он, Боже, сливы. Он продолжил
уничтожать  виноград. А  потом...  Наевшись слив,  можно продолжить  путь  с
полным желудком. Конечно,  если  собрать те,  что упали,  или стрясти  их  с
дерева.
     Обрывая  виноград,  Хью почувствовал  сытость.  И  ужасную вялость.  Он
растянулся  на  земле, отдыхая от  перенапряжения.  Опустил голову  на руки,
закрыл глаза.
     Проснулся  он,  содрогаясь,  сжав  свои  лапы-руки  перед  собой. Конец
растаявшего сна стоял  перед глазами: он схватил  Джеми и сжимал  его горло.
Юное  лицо  исказилось,  порочное выражение  исчезло, глаза широко раскрыты,
неестественная  краснота  заливает  щеки,  лоб. Хью  по-медвежьи  сгорбился,
намереваясь  перекусить  шею. И  была в нем  дикая радость,  когда рычал он,
стиснув зубы: "Вор! Предатель!"  Губы Джеми шевелились,  но  слов  разобрать
было  нельзя.  Он вдруг  понял, разжимая  пальцы, что все  еще чувствует эту
радость, что будет очень здорово вот так стиснуть руки на горле и дать выход
всем  тем желаниям,  которые владели  им с самого момента пробуждения  возле
могилы, где юноша бросил его.
     Не  желая  ни  прогонять,  ни  смаковать  эти мысли,  он приподнялся  и
огляделся кругом, чувствуя себя гораздо сильнее, и  это было лучшим чувством
со времени того  печального пробуждения. Тени уже удлинились. Он  смотрел на
виноградные лозы с умилением и любовью за  ту неоценимую помощь, которую они
оказали. Переключив внимание на сливовые деревья, Хью пополз к ним.
     На  полпути   он  остановился,   разглядывая   землю.   Старый   сухой,
обсыпавшийся  по  краям  отпечаток  огромной  лапы.  Хью  подполз  ближе   и
рассмотрел  его  повнимательнее. Медведь.  След достаточно  старый, его  мог
оставить тот самый медведь,  кормившийся  тем же  виноградом перед схваткой.
Странное послание из тех дней, когда он был еще здоров и силен. Надо же было
найти его здесь!
     Хью покачал  головой.  Какие странные  мысли... Он прополз  мимо следа,
приблизившись  к   деревьям.  Сорвать   фрукты,   висящие  на  ветвях,  было
невозможно, но множество  валялось  на  земле.  Их  он и собирал,  тщательно
пережевывая  и выплевывая  косточки. Чуть дальше, слева, лежала обломившаяся
ветка, на нее он возлагал большие надежды.
     Съев все упавшие  плоды, Хью подполз к стволу и  несколько раз толкнул.
Дерево закачалось, листья затрепетали. Три сливы упали на землю. Он подобрал
их и  съел. Потом размахнулся веткой и сбил еще несколько. Съел  и их. Когда
уже ничего  нельзя  было сделать,  отполз  к  другому дереву,  повторил  все
сначала:  собрал упавшие,  потряс ствол  сбил. В  какой-то  момент он  вдруг
осознал, что сыт.  И все же решил не  уходить отсюда, пока не съест все, что
сможет добыть. У последнего дерева он просто собрал в кучку  упавшие  сливы,
добавил к ним те, что  удалось стрясти  или сбить.  Решил отдохнуть от своих
подвигов и задремал.
     Проснувшись,  уже без всяких  воспоминаний  о сновидениях, долго лежал,
вдыхая запах травы, фруктов, земли.
     Почувствовав   себя   достаточно   крепким,   чтобы  двигаться  дальше,
потянулся, почесал зудящие места, помассировал правое  бедро  над переломом,
где кожа начинала обретать чувствительность. Потом съел заготовленные  сливы
и бросил палку в крону дерева. Сбил еще парочку. Бросил палку еще раз, и она
повисла, зацепившись за ветки, высоко над головой. Хью несколько раз толкнул
ствол, но безуспешно. Похоже, щедрость этого места была исчерпана.
     Он  съел две  последние  сливы,  стараясь  насладиться их вкусом. Из-за
сытости удовольствие было несравнимо  с  тем,  что  вызвали первые съеденные
ягоды.
     Сама мысль  о том, чтобы  покинуть это благословенное  место,  вызывала
содрогание, и  Хью решил еще немного отдохнуть и опять задремал, а солнце за
время сна завершило свои дневные труды, и тени  превратились в  ночной мрак.
Проснувшись и увидев,  что наступила  ночь,  он повернулся и пополз вверх по
холмистому склону, туда, где ущелье переходило в равнину.
     Он полз в темноте, в  полной  мере  оценив  достоинства  путешествия по
ночной прохладе. Лучше, решил Хью, карабкаясь по склону, передвигаться ночью
и  отдыхать  днем. Не  потея  под жарким солнцем,  можно  свести до минимума
потерю влаги. А ориентироваться по  звездам было ничуть не  сложнее, чем  по
небесному  маршруту  раскаленного шара. Что  касается равнины, то она только
накаляется в течение дня...
     Так он и полз по склону, регулярно отдыхая и наблюдая по вновь и  вновь
открывающимся звездам  за  приближением края обрыва, как вдруг  заметил, что
начал торопиться. Когда же наконец Хью добрался  до края,  он уронил голову,
тяжело дыша, и  отметил эту  свою небольшую,  но  такую  важную  победу.  Он
подождал,  пока восстановится  дыхание, уменьшится дрожь  в руках и  стихнет
боль в ноге, и двинулся дальше,  теперь уже по равнине под  высоким небом --
два фута, четыре, шесть, десять.
     Поднял голову, прикидывая направление. Большая Медведица висела справа,
посередине  между зенитом и  горизонтом.  Он пополз  вперед,  миновав полосу
острых камней,  повернул налево,  оставив  север  за спиной. Хью  знал,  что
равнина  тянется  на  десятки  миль.  В  слабом  свете  звезд  она  казалась
бесконечной. А та темная масса, загораживавшая звезды, далеко-далеко впереди
--  гряда холмов, к ней и лежал его путь.
     Голая  земля  сменилась  травой, которая становилась  все  гуще и гуще,
издавая  под волочащейся  сломанной ногой  звуки, похожие  на вздохи. Где-то
далеко в ночи послышался вой койота.
     По  мере того  как  Хью удалялся  от устья ущелья,  он  чувствовал, что
словно освобождается,  вырывается  из земли,  в глубине  которой  так  долго
плутал;  избавляется от  ее  притяжения,  с  которым боролся,  взбираясь  по
бесконечным  склонам.  Корни  и тростник больше не пытались, опутав, поймать
его.  Травы  скользили под  ним, облегчая путь,  мягкие бугорки  не шли ни в
какое сравнение со скалами, через которые приходилось перелезать там, внизу.
Эта открытая  ночь была чище, в ней не чувствовалось  пронизывающей сырости,
не способной  утолить жажды.  По  равнине  движение пошло быстрее, время  от
времени он  просто хватался  руками за крепкую траву и  подтягивался. Теперь
Хью чувствовал, что  в состоянии приблизить тот  день, чем бы он  ни стал --
днем собственного конца или днем  отмщения. Неважно, он спешил теперь к ней,
к этой темной массе, лежащей  посреди  равнины, и ветер пел в ушах, и звезды
танцевали  свой неподвижный  танец,  а  чистый  воздух  вливался  в  легкие.
Движения стали более плавными, интервалы между привалами увеличились. В руки
возвращалось  что-то  похожее на прежнюю  силу; даже  боль в  грудной клетке
заметно ослабла, так что  теперь, когда  у него внезапно  вырывался короткий
радостный смешок, это уже не причиняло неприятностей.
     Через некоторое время  движения приобрели  гипнотическую размеренность.
Всевозможные  неожиданные  препятствия вызывали  испуг, словно пробуждая ото
сна; однажды  на  привале он задремал, и ему приснилось, что он  ползет. Все
слилось воедино. Осталось одно: движение любой ценой.
     Взошла луна  и  разлила  по равнине  свое сияние.  Травы  и  кустарники
засеребрились. Отчетливо  проступили  контуры  холмистой  гряды. Хью  слегка
скорректировал  курс. Теперь его сопровождали тени;  собственная тень ползла
немного впереди, словно темный дух, который тащил его за собой. Хью загадал,
что не умрет, пока не преодолеет пространство, занимаемое тенью.
     Так он и полз вслед  за тенью, то впадая в сон, то выныривая. Порой ему
грезилось, что он ползет через солнечные поляны, и над ним склоняются цветы.
Он даже чувствовал  их запах, доносимый легким весенним ветерком.  Словно он
дома,  опять стал ребенком и ползает  среди цветов, играя в оленью охоту или
войну.
     Тень уменьшалась, а луна  катилась  по небу, меняя  очертания гряды. Он
полз,  временами  отдыхая.  Травы  щекотали  лицо.  Крик  койота,  казалось,
доносился  из  другого  мира. Однажды перепуганный кролик  метнулся из травы
совсем рядом, вернув  его  разум в тело  из  каких-то неведомых далей. И вот
луна оказалась прямо над головой, тени спрятались; луна перекатилась вправо,
словно  фонарь  позади невидимого фургона. Теперь  весь  мозг Хью  заполнила
луна,  даже  когда он  спал. Она придвинулась  ближе к возвышенности,  снова
преобразив ее неподвижное бытие; теперь гряда превратилась  в пень огромного
дерева, а сам он -- в ствол и крону, которые жаждали  воссоединения. Он полз
и страстно хотел стать единым  целым, срастись  с поврежденной  конечностью,
которая бессильно моталась сзади. Порой же ему казалось, что нога преследует
его,  будто какое-то  злобное  нечто схватило  его и тянет назад.  Тогда Хью
что-то  бормотал, уговаривая отпустить и  не соваться в его дела, проклиная.
Луна продолжала путь на запад. Он почувствовал, что тень тянет его влево. Но
и возвышенность манила. Он смотрел на нее, взывал  к ней, чувствовал ее, как
могла чувствовать его жалкая,  волочащаяся нога, мечтающая срастись с телом.
Хью извинился перед ногой. И снова воззвал к возвышенности. Прямо перед  ним
из  травы   вспорхнула  пара   птиц,  и  Хью  рухнул  на  землю,  задыхаясь.
"Вернись..."  -- взмолился он  и  вернулся  к себе.  Понял, что хочет  пить.
Немного  пососал  траву,  и  снова пополз,  медленно,  останавливаясь  после
каждого броска  вперед, чтобы полизать травинки. Ему стало казаться,  что он
свернул  с  утоптанной,  гладкой  тропинки.  Постепенно  влажный вкус  травы
смягчил сухость в горле. Луна  коснулась горизонта, который стал отрезать от
нее по кусочку  всякий раз,  как  Хью поднимал  голову, пока  она не исчезла
совсем.
     И вот на востоке вспыхнул частокол лучей. Звезды начали исчезать целыми
полянами. Снова вернулась ненависть. Хью почувствовал, как она согревает его
внутренности, и продолжил  движение, несмотря на данное себе слово  отдыхать
днем. Джеми теперь будет этой грядой, и он доберется до него. Он  тащил себя
вперед, закусив губу, пока не почувствовал вкус собственной крови.
СЕМЬ КОЛЬТЕР
     Кольтер схватил лежавшее у костра мягкое шерстяное одеяло и, вращая его
над головой,  вломился  в  заросли папоротника,  оставив  индейцев  стоять с
разинутыми  ртами. Продравшись сквозь живую преграду, он рухнул на  землю  и
сунул голову в  болотную грязь. Ил и смола спасли кожу на черепе. Ухмыляясь,
он представил себя со стороны -- огненные кудри на лысой разбойничьей башке.
Мальчик  и старик  не скоро позабудут подобное зрелище.  Джон вновь погрузил
голову  в  болотную жижу,  которая расползалась  под  руками, словно  овечья
шерсть. Нежная кожа на лбу  показала ему, что он не совсем прав -- в безумии
побега он просто не почувствовал  ожога. Теперь, осторожно касаясь лба, Джон
нащупал вздувшийся рубец.
     "Добавим и это в счет, -- прорычал он. И двинулся через густые заросли,
повторяя: -- А все-таки я еще жив".
     Оставалось  только одно: выбраться из Развилки. Сделать это  можно было
только одним способом: взобраться по скалам.
     Джон  знал  эту  местность,  как  свои  пять  пальцев.  Все  отроги  на
юго-восток  были  ему знакомы.  За  болотами  начинались  безлесные равнины,
травянистые  холмы, они как-то дневали там с Поттсом, смакуя бобровый хвост,
сочный, жирный бобровый хвост. При этом воспоминании рот  наполнился слюной.
Дальше на  юго-восток поднимались  холмы с  пещерами,  которые кроу прозвали
Голубыми  Бусинами,  а  они с  Поттсом  переименовали в Каменоломни.  В этих
пещерах они вырезали себе по трубке из темно-синего камня, которого там было
полно.
     Наконец Джон взобрался  на  вершину  освещенн