вы шаровары, смял и  забросил  в  угол.  Ноги
были все в бороздах от расчесов,  желваки  вен  чуть  не  лопались,  кровь
болела.
     "Нищий. - Он прошлепал босиком к  двери.  -  Увидела  б  меня  сейчас
Анна".
     Коридор был короткий, шагов на двадцать. Лампа  в  проволочном  чехле
висела над головой - бледный полудохлый светляк, намертво  запутавшийся  в
паутине.
     Он прошел в  коридор,  остановился  у  первой  двери,  толкнул  ее  и
заглянул внутрь. Что-то вроде кладовки.  Пыль,  вонь.  Какая-то  дрянь  на
полках. От дальней стены у пола, от мутных, свалявшихся клубков темноты до
слуха долетел шорох и мягкие неразборчивые перебеги в пыли.
     - Эй! - крикнул Жданов.
     Звуки стихли. Медленный коридорный свет потихоньку затекал за  порог,
тишина молчала, нестерпимо начал одолевать зуд. Уже ни  о  чем  не  думая,
только бы успокоить  кожу,  сосредоточенно,  как  заведенный  он  принялся
скоблить себя пальцами, кровь вперемешку с грязью  больно  набивалась  под
ногти, легче не становилось.
     - Что, дядя, чешется? - Жданов вздрогнул, услышав  бледный  голос  из
глубины.  Свет  уже  расползся  плоской  электрической  лужей,   достигнув
нешироких пределов мира, на пороге которого мучился от чесотки Жданов.  На
краю светового пятна у дальней  стены  под  полками  сидело  на  корточках
маленькое угловатое существо из плоти. Ребенок. Мальчик, судя  по  медному
перебою в голосе.
     - Я, когда сильно чешется, серу от сосны потолку,  на  нее  поплюю  и
мажусь. Еще...
     - Ты что здесь делаешь? Ты кто?
     - Еще волчец помогает.
     - Какой волчец? Погоди, мальчик, ты чей?
     Жданов переступил порог. Босые ноги утонули в пыли. Он хотел  подойти
к мальчику, но детский голос сказал:
     - Эй, дядя, сюда нельзя. Здесь я живу, а не ты.
     Жданову стало смешно, он даже про зуд забыл.
     - Прописан, значит? Хорошо тебе, жилплощадь имеешь. Один живешь?
     - А ты что, не один?
     - Я? - Смешливость его как рукой сняло. - Паренек,  послушай,  я  тут
человек новый, недавно сюда приехал,  ты  мне  лучше  скажи:  может,  тебя
обижает кто? Взаперти держат? Скажи - я  помогу.  У  тебя  родители  есть?
Зовут-то хоть тебя как?
     - Покурить дай.
     - Слушай, - Жданов начинал злиться, - нет у меня покурить. Не курю я,
и тебе не советую.
     - Ну и иди, мне некогда. - У мальчика на коленях уже лежит  раскрытая
книга. Он слюнявит огрызок  карандаша  и  старательно  мажет  грифелем  по
странице.
     Жданов молча смотрел, как бережен его карандаш, как беспокойно липнет
к губе комок языка...
     Дрожь началась из сердца. По нервам, по ломким  трубкам  артерий  она
выстрелила по памяти,  большой  белый  шар  разорвался  в  его  мозгу,  он
вспомнил: была книга, были точки, буквы, слова - пустой звук, ни эха,  все
белое, без следа, пустое снежное поле, зевота, смерзшиеся от скуки  глаза.
Палец сонно перелистывает страницу. И вдруг - где кончается снежный  берег
- огонь, обвал. Глаз горит, зрачок на полмира. В нем сад, дерево, женщина,
тело женщины, стыдно, надо бежать, убежать,  куда-нибудь,  а  куда?  двор?
улица? спуск за Английским мостом? надо, чтобы никто  не  увидел,  стыдно,
надо, чтобы поменьше света, кладовка? тише! запереться, замок не работает,
вставить в дверь швабру, если увидят - умрешь.
     Он целует сточенный карандаш, он дает свои губы ей, грифель тянется к
ее телу и, не  дойдя,  плавится  от  стыда,  прячется  в  мелких  завитках
листьев. Дерево обвивает змея.  Он  раскрашивает  змею  в  зеленый,  чтобы
спрятать ее в листве, чтобы она не видела белых точек стыда,  вспыхивающих
в его зрачках...
     Слева должны быть старые лыжи.
     Он не хочет туда смотреть, он знает, что там увидит. Он делает шаг  в
коридор и, уже закрывая  дверь,  замечает,  как  рука  мальчика  гладит  в
полутьме крысу.


     Червь и бог, руки его дрожали, он мял скомканный  воротник,  пылающий
уголь языка жег иссохшие губы, грудь ломило, в сердце били барабаны войны.
     -  Убить!  Убью!  Только  смерть!  Проснися,  рыцарь,  путь  далек...
Сволочь! Ужо  тебе,  Синяя  Борода!..  Ты  родился  из  чьей-то  лжи,  как
Калибан...
     - Зискинд, это я - Капитан. Зискинд, ты что? Не узнаешь? Это я.
     - С отвагой на челе и с пламенем в  крови...  Да,  пламя!  Я  тем  же
пламенем, как Чингисхан, горю... Пламя,  пламя!  И  бледной  смерти  пламя
лизнуло мне лицо и скрылось без следа...
     Капитан тряс Зискинда  за  плечо.  Тот  стоял  на  коленях,  упершись
головой в стену, ничего не видя, не слыша, не слушая, чувствуя только, как
сгорают на языке слова и пальцы наполняются болью, царапая мертвую стену.
     - Воды тебе принести? У тебя температура, голова горячая,  да  встань
же ты, идем, тебе надо лечь, дурень.
     - От страха сгорела рубаха... как моль над  огнем,  на  теле  моем...
Нет! - Кулак Зискинда с силой вонзился в стену, под  желтой  кожей  кипело
черное море вен.  -  Пусть  загремят  войны  перуны!  Пусть  бога-мстителя
могучая рука... -  Он  вскинул  голову.  -  Меч!  Где  мой  меч?  Где  мои
пистолеты? Выстрел за мною... готов ли ты? - Пальцы его шарили по стене. -
Есть еще время... откажись... и я тебе прощу все...  Стреляйте...  Я  себя
презираю,  а  вас  ненавижу...  Нам  на  земле  вдвоем  нет   места...   Я
выстрелил... - Голова его замерла, он будто  прислушивался  к  чему-то,  к
какому-то дальнему эху, выстрелу или голосу, слышному ему  одному,  ладони
оставили стену, руки были уже на груди, ища спрятанное под кожей сердце.
     Лицо его стало ясным, улыбка - грустная, но улыбка -  затеплилась  на
углах рта. "Слава Богу, - подумал Капитан, - сейчас это кончится.  Все  от
нервов, слишком у него много нервов. Душа такая."
     Зискинд поднялся на ноги. Качнувшись, ухватился за  стену.  Медленно,
неуверенно, будто после больницы, пошел вдоль стены.
     - Тебя, последняя надежда, утешенье, последний сердца  друг...  -  Он
дошел до двери и обернулся. - И если ты боишься, то отъезжай в  сторону  и
помолись, а я тем временем вступлю с ним в жестокий и неравный бой.
     Зискинд толкнул дверь и вышел. Голова его была  вскинута,  в  пальцах
зажата погнутая английская булавка.


     "Люблю, потому что не может быть". - Она поцеловала его в ямочку  под
ключицей. Он улыбнулся, не открывая глаз,  потянулся  губами  к  ней,  она
ответила ему своими губами, и все повторилось снова.
     Потом они лежали, молчали, она слушала  умирающий  запах  роз,  слова
куда-то ушли, большая теплая  пустота  наполнила  всю  ее  изнутри,  потом
кольнул страх, она посмотрела на Влада, "дура",  сказала  сама  себе,  "он
твой, чего тебе еще надо?"
     Влад встал, смешно растопырив веки, будто не узнавая, приложил  палец
к губам, на цыпочках, тихо-тихо, под тихий взгляд ее глаз подошел к  розам
и вдруг сильно и высоко подбросил их к потолку в ее сторону.
     Розы были холодные, как из снега, с ледяными  иголочками  шипов,  она
вскрикнула, уколовшись, цветы легли  на  постель,  усыпав  ее  облетевшими
лепестками, раскрасили пол вокруг, она лежала и мерзла, покрытая с  головы
до ног мертвым покрывалом цветов.
     Влад смеялся. Она тоже попробовала улыбнуться, не получилось, "как  в
гробу", - мелькнула мысль, но она прогнала ее, не дав испугаться сердцу.
     - Как ты думаешь, - спросил Влад сквозь смех, - можно булавкой  убить
дракона?
     - Маленького? - спросила Анна, не понимая.
     - Маленького? - переспросил Влад. Пузыри смеха лопнули на его  губах.
Он отломил от ветки бутон, зажег спичку,  поднес  ее  к  лепесткам,  сухое
пламя цветка смешалось с жарким - огня. - Вот такого? А ты таких  драконов
видала? - Смеясь, он взял огонь в рот и выдохнул его вместе со  смехом.  -
Маленький огнедышащий пресмыкающийся  червяк  по  имени  Цепеш  Четвертый.
Почему ты такая серьезная? Не смешно? Я губы обжег, иди поцелуй.
     Она прошла по цветам, давя подошвами рассыпанные на полу  бутоны,  он
обнял ее за голые плечи, она вжалась в  него,  сердце  ее  стучало  о  его
твердую грудь, ей не хватало дыхания, она хотела глотнуть воздуха,  но  он
держал ее губы в своих, она почувствовала, что задыхается, что в глазах ее
пепел и дым, и обугленные лепестки роз, и уходит пол под ногами, и она уже
не стоит, а стремглав несется в открывшуюся под ней пустоту, а там, внизу,
в бесконечном запутанном лабиринте - идут четыре одинокие тени, четыре  ее
навсегда утраченных мужа, и  нить  любви,  которая  им  помогала  отыскать
выход, уже обрублена тупым ударом судьбы, а  маленький  огнедышащий  зверь
тянет каплю за каплей краденую чужую кровь и растет,  наливаясь  силой,  и
глаза его, каждый глаз, как блюдо с Иродова стола, и он ждет, когда четыре
человеческие фигурки сойдутся у его отверстой норы,  и  тугая  струя  огня
смоет с них все живое, и останется лишь слепая кость, острая  и  холодная,
как шипы этих мертвых роз,  которыми  была  выстлана  ее  короткая  дорога
любви.
     "Любишь?" - спросили его глаза.
     "Любишь?" - спросили руки.
     - Там... - сказала она, продираясь сквозь боль и холод. - Там...
     - Что там, Анечка? Я здесь, посмотри на меня. Твой Влад здесь. А  там
никого нет, там - это тебе приснилось. Успокойся, дай я  тебя  поцелую.  В
сны только школьницы верят, школьницы да рыцари с булавкой  вместо  копья.
Ну вот, как баба - уже расплакалась. Аня, красавица моя, что с тобой?
     Она молчала, она вдруг сделалась маленькая, как  трехлетняя  девочка,
большие все куда-то ушли, а про нее забыли - оставили в чужом доме одну, и
она забилась в какой-то тесный колючий угол  и  боится  выйти,  и  страшно
стоять, и страшно кричать от страха, потому что в комнате кто-то  есть,  и
он только того и ждет, когда она закричит от страха, чтобы  медленно  идти
на ее крик,  тянуться  к  ней  своими  руками,  дышать  хрипло  и  тяжело,
душить...
     - Влад, я не плачу, это я тебя так люблю... Я  лягу,  хорошо?  Что-то
болит, вот здесь... Наверно, это цветы, они так тяжело пахнут.
     "Сны - не видеть их, не хочу, тогда все исчезнет. Все."


     Жданова он нашел случайно. Шел, запутался в переходах, наугад вышел к
какой-то лестнице, неизвестно зачем полез и выбрался на плоскую крышу.
     Крыша была как поле - широкое смоляное поле - высохшая корка смолы, в
трещинах, в мелких  кратерах  от  упавших  замертво  птиц,  в  окаменевшем
голубином помете, в пожухлых пучках  травы,  прилепившихся  к  черно-голой
горизонтали.
     Сразу от краев поля начинались  дуги  стены  и  сходились,  замыкаясь
кольцом, вокруг колодца двора. Отсюда, сверху, стена не казалась страшной,
не то что из глубины снизу. Если зубы ее и были  зубы  дракона,  то  такие
древние, ископаемые, что годились разве что под вороньи насесты.
     Капитан зажмурился от белого света, постоял пока не привык,  и  сразу
увидел Жданова. Тот сидел, как глиняный  бог,  лицо  серое,  от  пояса  до
ступней - запеленутый в горбатое рубище,  из  прорехи  торчит  колено,  на
скулах синие желваки, страшный, глаза голодные, в глазах сера  и  смоляная
пыль.
     - Вот плыву, Капитан. Сядь, посидим на палубе. Как в трюме?  Рабы  на
веслах? Не все еще передохли? - Он  просунул  руку  в  прореху  и  вытащил
оттуда бутылку. - Пей, - и отпив первый, протянул ее Капитану.  -  Знаешь,
за что я пью? Как думаешь, Капитан, за что может  пить  человек,  которому
пересадили сердце? - Он похлопал себя по груди.  -  Капитан,  я  знаю,  ты
никогда не врешь. Скажи, ты сильно меня не любишь?
     - Странно, Жданов, - ответил ему Капитан, всматриваясь в белую  даль,
- в этом доме я не видел ни одной кошки. - Он медленно потянул из бутылки.
- Я знаю, почему ты так спрашиваешь. Посмотри туда, там что-нибудь есть? -
Он показал рукой на молочную пену у горизонта, туда, откуда  брала  начало
их трудная дорога сюда.
     Жданов смотреть не стал.
     - Капитан, - сказал он, задумчиво поглаживая колено.  Голос  его  был
трезв. - Ты мне нравишься, Капитан. Я тебя люблю. Знаешь, чего мне  сейчас
больше всего хочется? Чтобы где-нибудь здесь, хоть вон на тот  зубец,  сел
ангел. Я бы тогда в него запустил вот этой бутылкой. - Он надолго прирос к
горлышку. - Блевотина. - Жданова передернуло. - Капитан, а у нее ты был до
Зискинда или после?
     Он вдруг затрясся от смеха, бутылка вырвалась из руки и покатилась по
крыше, оставляя на пыльном глянце влажный багровый след.
     - А лицо-то у ангела будет твое, Капитан.
     Он встал, его повело, он нагнулся к бутылке, хотел поднять, но пьяная
пружина в ногах не дала ему устоять на месте. Смеясь и размахивая  руками,
Жданов дошел до самого края крыши, нога зависла над пустотой, он  качнулся
вперед, но удержался - то ли ветер подул в его сторону, то ли  заступилась
судьба.
     - Эй, Капитан, раз все мы сыны Божии, значит, если я сейчас  спрыгну,
то меня, как Зискинда, - на  чьих-то  крылышках,  да?  А  внизу  подстелют
перинку? - Он заглянул в пропасть.  -  Лучшее  лекарство  от  акрофобии  -
плевать на всех с высоты. А еще лучше вот так. - Он завернул на живот полу
своей дерюги и выпустил вниз струю. - Анна Павловна, где вы там? Извините,
что слегка выпивши, но с вами сейчас будет говорить Господь  Бог.  Слушай,
Анька, ты такого еще никогда не слышала. И гусару  своему  передай,  когда
спать с ним будешь ложиться. Не прелюбы сотвори - заповедь по счету...  а,
черт с ним, с номером, все равно не помню. И еще - это... Не пожелай  жены
искреннего твоего... Нет, постой, к тебе это не относится, жаль. - Он сел,
свесил ногу вниз, потом откинулся на спину и задрал вверх подбородок.
     Все это время Капитан смотрел куда-то вперед, поверх  гарцующего  над
краем пропасти Жданова, словно видел там, вдалеке, тихий свет, и сад, весь
светлый после прошедшего ливня, и капли, высыхающие на полдневных  кустах.
Лицо его было тихое.
     - Капитан, - позвал его Жданов. - Утро уже, а мы с  тобой  еще  живы.
Странно. Сегодня я видел ее. У дерева. Еще там была змея. Я ее закрасил  в
зеленый цвет. Ты в детстве когда-нибудь приручал крыс?
     Капитан поднял лежащую на боку бутылку, посмотрел на  свет,  там  еще
оставался глоток.
     - Жданов, - сказал он, глядя сквозь дымчатую призму стекла, -  у  нее
никогда не было детей, и мы ее дети. Это она сделала нас такими, какими мы
стали.
     - И поэтому...
     - И поэтому мы все здесь. Мы ехали сюда не за ней, мы ехали для нее.
     - Ее надо спасать?
     - Не знаю, это не важно. И поздно. Да и к чему?
     - А Дракула?  Он  что,  по-твоему,  ей  Льва  Толстого  читает?  Нет,
Капитан, раз мы ехали для нее, то  тут  и  говорить  нечего.  Идем.  -  Он
поднялся и твердым шагом направился к лестничному колодцу.
     Пожав  плечами,  Капитан   посмотрел   на   каменные   зубья   стены,
размахнулся, швырнул бутылку и двинулся за ним следом.


     Пластинка кончилась, отпел  итальянский  бас,  и  сразу  же  заиграла
другая.
     Зискинд  вздрогнул,  из  электрической  полутьмы   выпорхнула   белая
бабочка, протянула к нему свои легкие слюдяные крылья, обняла  и  тихонько
потянула к себе.
     Он обмер. Лицо Анны Павловны то уплывало далеко-далеко,  то  губы  ее
задевали своим дыханием  его  ледяную  кожу,  и  домашнее,  легкое,  давно
потерянное тепло грело сердце надеждой.
     - Анна Павловна...
     Он никогда не называл ее по другому - ни  Аней,  ни  Анной,  ни  даже
Анечкой, он и "ты" говорил ей  всегда  с  сердечной  заминкой,  словно  бы
извиняясь, и вкладывал в него столько себя, что "ты"  каждый  раз  звучало
больше, чем "вы".
     - Я все помню, сверчок. Не говори ничего, молчи.
     Два года они промучились вместе, два года он строил  храм  для  своей
богини, два года она называла его сверчком, когда была добрая, и  молчала,
когда была злая, два  года  она  терпела  пурпур  царских  одежд,  стирала
тряпочкой пыль  с  километров  библиотечных  полок,  пугалась  долговязого
Мефистофеля, который корчился гипсовым иероглифом  со  своей  подставки  в
углу, два года она  любила,  терпела  и  ровно  через  два  года  сказала:
"Сверчок, я тебя очень люблю, но лучше я буду жить на земле". Храм рухнул,
белый античный камень растворился, как соль в воде.
     Он молчал, ловя слюду ее рук, она кружилась вокруг него, и он неловко
перебирал ногами, сбивался с такта, ступни прирастали к полу, он  старался
за ней успеть, не получалось, они были в разных мирах, и время в них  было
разное: одно - тяжелое, как больная кровь, другое - легкое,  летучее,  как
воздух в апреле.
     Он любил, она улетала, он топтался на одном месте, не говорил ничего,
молчал. Он был счастлив.
     - Бедный, пьяненький, все такой же. Помнишь Калинкин мост?
     Капитан помнил.
     Они медленно плыли в тяжелой от музыки полутьме, ее пальцы водили  по
его небритой щеке, по синему выцветшему якорьку на запястье, она дышала на
его волосы, хотела сдуть серебряный налет времени, которое  разделяло  их,
как серебряная океанская пыль  разделяет  тех,  кто  уходит,  и  тех,  кто
остался ждать.
     - А помнишь...
     Он поцеловал ее в подбородок.
     Она закрыла глаза.
     - Все такой же. Все ищешь остров...
     - Потерял.
     - Нет. Поцелуй еще. Я хочу запомнить.
     - Это было давно.
     - Это будет всегда.
     - Не знаю, - сказал он и пожал плечами.
     - Наверно, - сказал он, заглядывая в ее  глаза  и  видя  в  них  свое
отражение.
     Жданов нервно  перебирал  ногами,  стараясь  вырваться  из  гибельной
паутины танца.
     - Аня, все я. Я один во всем виноват. И путешествие это из-за меня. И
то, что они поехали. Но еще можно закрыть на это глаза, еще можно...
     - Я зажмурюсь. - Она ткнулась глазами в его плечо, плечу стало  тепло
и мокро.
     - Мы уйдем, Анечка, я знаю, как отсюда уйти, я... я люблю тебя,  нет,
можешь меня не слушать, это я для себя говорю, но ты должна все забыть,  я
не со зла, просто было обидно, просто хотелось хоть так, хоть через это  -
вернуть тебя... нет, вернуть уже поздно, но хоть увидеть в твоих глазах  -
помнишь, как ты на меня смотрела когда-то, помнишь - ночь,  твоя  Моховая,
Фонтанка, огни на воде... Это же было. Или не было? Аня, скажи, ведь было?
     - Жданов-Жданов, как много ты говоришь. Всегда много...
     - Мы же любили друг друга, скажи, ведь любили, да?
     - Тебе нравится эта музыка?
     - Ну при чем тут... Ты же знаешь.
     - Ничего я не знаю, Жданов. Дай мне помолчать.
     - Аня... - Он с силой сдавил ей  плечи.  Черный  тяжелый  костюм  был
тесен,  как  смирительная  рубашка.  Галстук  мешал  дышать.  Лакированные
ботинки жали.
     Музыка стала вязче. Он потянул ее к тусклому пятну  выхода.  Медленно
плыли  скрытые  под  ракушечными  пластинами   пригашенные   электрические
светильники.  Верх  грота  и  стены  скрывал  туман,  в   тумане   плавали
остроклювые большеглазые  рыбы,  они  двигались,  повинуясь  звукам,  свет
дробился на их лоснящейся чешуе и ложился  на  плечи,  волосы,  лицо  Анны
Павловны маленькими живыми блестками.
     - Чертово место. - Жданов упорно вел  свою  Анну  к  выходу.  Она  не
сопротивлялась. Рука ее была  безвольной  и  мягкой.  Музыка  не  стихала.
Тусклое пятно, к которому они шли, то делалось совсем  узким,  как  лезвие
отточенного  ножа,  то  росло  в  ширину,  края  его  закруглялись,  пятно
наливалось светом, лопалось, превращалось в точку, точка  начинала  расти,
росла, а Жданов все шел и шел, ведя за  собой  тихую,  словно  тень,  Анну
Павловну.
     Он уже чувствовал  холодок  воздуха,  когда  музыка,  сделав  плавный
изгиб,  вдруг  сорвалась  в  какую-то  пропасть  -  гулко   забили   дикие
африканские барабаны, закипела медь боевых труб,  голос  татарских  степей
смешался с топотом янычарской конницы. Пятно на стене сделалось  четким  и
ярким - в нем проступили черты человеческого лица.
     Влад Цепеш стоял в проеме, покачивая в руке высокий стеклянный кубок.
     - Господа мужья и любовники. Бал не кончен, главное  -  впереди.  Эй,
человек, огня!


     Черная запятая в небе,