оя комната на втором этаже сразу становится совсем
другой. Почему в темноте все по-дpугому? Или, может быть, это днем все
по-дpугому? Днем все-таки лучше. Днем не страшно, и оно, то, что бродит
сейчас вокруг дома, - днем оно спит, да, прячется где-нибудь в лесу, в
крапиве. Теперь, когда внутри тоже темно, мне опять становится страшно. Я
подбегаю к кровати, забираюсь под одеяло и съеживаюсь от холода. Одеяло
нужно подоткнуть под себя и потереть одну ногу об другую, тогда станет
тепло, и даже жарко. Под одеялом очень уютно: есть место для рук, место для
ног, тот кусок, который оказался под головой - подушка. Если становится
жарко или трудно дышать - можно сделать отверстие или засунуть ногу в щель
между стеной и кроватью. Так можно лежать долго, целый час или больше можно
даже заснуть, и тогда ты сам не заметишь, как высунешься наружу, как сама
собой разломается теплая нора, и ты перевернешься на спину и пролежишь так
до самого утра.

     Это было даже не совсем воспоминание. Оно не тянуло за собой никаких
хвостов ассоциаций, никакой рефлексии. Я испытал все это так, словно я на
самом деле на какое-то время стал ребенком. Потом я почувствовал, как в
мозгу слвно прорвало плотину. Я был в ярости. ("Это все бред, бред сивой
кобылы в лунную ночь! Эти ублюдские ощущения... Я просто поддался своей
любимой меланхолии. А с чего началось? С того, что эта шлюха вкатила себе
эфедрин, который я берег с марта, и может быть вообще не собирался
использовать, а так, оставил на память, как Вертинский - табакерку с
кокаином. еважно... Раз уж она его достала, то мне уже терять нечего").
     Открывая дверь, я машинально посмотрел на руку, забыв про гимнастерку
с длинными рукавами. Марина сидела в углу, прямо на полу и смотрела на меня
глазами, полными ужаса. Я подошел к ней. Она задрожала от страха и закрыла
лицо руками.
     - Не бойся, - я погладил ее по голове. - Это я.
     Она сжалась в комок, как маленький испуганный котенок перед загнавшей
его в угол добродушной немецкой овчаркой, которой всего-то и нужно - ткнуть
носом мягкий живой комочек и облизать его своим ласковым розовым языком. Я
продолжал гладить ее, стараясь думать о чем-нибудь приятном. Мне
показалось, она начинает успокаиваться, хотя я и понимал, что это
ненадолго. Она раздвинула упавшие на лицо волосы и отбросила их назад,
потом взяла меня за руку и улыбнулась. екоторое время мы смотрели друг на
друга, затем взгляд ее расширенных зрачков стал блуждать по комнате, пока
не остановился на вазе с искусственными цветами. Я вновь почувствовал
сковавший ее страх, но на это раз не смог перебороть собственного
отвращения. Покачав головой, я оставил ее наедине с ее эфедриновыми фобиями
и покинул комнату, убедившись в отсутствии лежащих на виду острых или
режущих предметов. Мне самому приходилось испытывать подобное, и я
отчетливо представлял себе ее испуганное сознание, не находящее себе места.
Тем не менее, я не чувствовал к ней сострадания. апротив, я старался
мысленно отдалиться как можно дальше от нее, чтобы не оказаться втянутым в
туже отвратительную грязь.
     Увидев висящую на крючке штормовку, я накинул ее и вышел на крыльцо.
Вид залитой водой деревни захватил меня. Я стоял, загипнотизированный
отражающимся в красной воде закатом, сиротливыми домами на сваях и той
странной грустью, которую источала вся эта картина. Грусть проникала в душу
вместе с криками грачей и неразборчивой руганью Пелюгинских обывателей. Она
находила во мне отклик - так птицы откликаются на зов своих собратьев; и я
устремился на этот зов, внезапно и с бесконечной радостью ощутив себя
частью чего-то большего, нежели я сам. Деревня, полузатонувшие голые
деревья, закат - все это было во мне и одновременно - вне меня. Я ощутил
себя заботливо укрытым в чьих-то теплых невидимых руках. В моем сознании
возникла удивительная мысль, что мы - те, кто ходит по этой земле - все мы
живем взаймы, взяв кредит у предыдущих поколений. В свое время и нам
придется присоединиться с ним, и тогда уже мы сами будем кредитовать наших
потомков. И этот кредит, это знамя, передаваемое от поколения к поколению,
этот долг, переходящий от отца к сыну - это и есть Родина, великая
вневременная общность прежде живших, ныне здравствующих и тех, кому только
предстоит появиться на этот свет. Та метафизическая любовь, которую я
ощутил в своем сердце, любовь к Родине, была безусловно сильнее и глубже,
чем мелкие привязанности к вещам повседневности, с которыми она вынуждена
там соседствовать; но вместе с этим пониманием вернулась грусть о том, что
рано или поздно всему наступит конец, и уже некому будет вернуть предкам
данный ими кредит.
     Озаренный грустью, я заметил, что за сутки вода еще немного поднялась:
еще вчера между ней и последней ступенькой семирядовского дома был зазор в
палец толщиной. Теперь зазора не было. Подгоняемая ветром, вода легко
перекатывалась по доске туда и обратно. Это напомнило мне о моем деле - я
должен был сделать плот. Я совершенно забыл об этом, как будто это должно
было произойти завтра, или, наоборот, уже случилось раньше, и с тех пор
прошло много времени.
     Пейзаж затопленной разливом деревни отпустил меня. Я пошел в сарай,
чтобы взять там болотные сапоги, потому что резиновой лодки у меня не было,
да если бы и была - без сапог я бы все равно никуда не поплыл. Дорогой я
думал о письме из столицы, которое принесли во вторник. Почтальона, который
принес письмо, я не видел, если не считать форменной куртки, мелькнувшей на
дороге и пропавшей из виду за поворотом. Увидев в окно, что я вернулся (мне
нужно было сходить в лес за дровами), Марина выбежала на крыльцо, и глаза
ее были похожи на два колодца, наполненных мутной влагой страха. Я спросил
ее, в чем дело. Она ответила, что почтальон, который принес письмо, был
похож на смерть. У него были длинные, тонкие руки и лицо, как изборожденное
морщинами маска из египетского саркофага. В письме говорилось, что я должен
срочно прибыть в Москву. Письмо пришло во вторник. Теперь же на дворе
догорал четверг, а я так ничего и не сделал. Чувство долга, как неутоленный
голод, пожирало мое сердце.

     (Из детства я лучше всего помню грязную тропинку, которая петляла вниз
по склону между яблоневых деревьев. Я бегал по ней к роднику за питьевой
водой, которую таскал в большой канистре из-под бензина. По дороге к
роднику, когда канистра была еще пустой, я шел легко. Иногда я даже
отталкивался ногами от упругой земли и на мгновение зависал в воздухе над
склоном, как горнолыжники на трамплине. а обратном пути канистра была уже
полной, к тому же приходилось нести ее в гору. Сначала я нес ее в правой
руке, потом закидывал на спину, но это не очень помогало. Тропинка
медленно, рывками ползла мне навстречу словно толстый жирный червяк,
облепленный грязью. В голове вспоминались слова из песни Высоцкого про то,
как люди вращали локтями землю "от себя, на себя, под себя". Я часто
останавливался, чтобы передохнуть. Иногда я мечтал вернуться обратно к
источнику и заснуть там, свернувшись на траве, но у меня не хватало духа
бросить канистру. Я мог лишь, задрав голову, с сожалением смотреть на
облака, которые отчего-то казались мне резвящимися в воздухе сказочными
драконами. Я представлял, как это, должно быть прекрасно и легко - гоняться
друг за другом в воздушных потоках. Это чувство воображаемой легкости
запомнилось мне навсегда. "аверное, - думал я, - это чуть-чуть похоже на
рыбок в аквариуме", но при мысли об аквариуме я снова вспоминал про
канистру и горько, не по-детски вздохнув, тащил ее дальше.
     Как-то раз, глядя с крыши дома на проходящих внизу людей, я подумал,
что и сам, с высоты птичьего полета, тоже похож на такого же суетливого
муравья, особенно когда приходится тащить вверх по склону канистру, чем-то
напоминающую то ли кусок еды, то ли яйцо, но гораздо более бессмысленную.
Именно бессмысленность угнетала меня, потому что я не верил, что вода в
источнике действительно обладает всеми теми свойствами, которые приписывали
ей взрослые. Я пытался найти выход, какой-нибудь способ опpавдаться пеpед
собою хотя бы намеком на смысл. Подсознательно я чувствовал его, как стаpый
pыбак из pассказа Хемингуэя чувствовал свою большую pыбу, но тогда я еще не
умел вытащить его на повеpхность. Потому к бессмысленности добавлялась
безысходность, потому что я не мог представить себе того времени, когда я
перестанут посылать с канистрой, разве что когда-нибудь я сам будет
посылать кого-то вместо себя... Тем не менее я не испытывал к источнику
никакой неприязни. Мне даже нравились тенистые ивы, под которыми он
прятался от посторонних, чистый песок на дне и аккуратные доски, которыми
он был обшит во избежание оползней.
     Когда в школе проходили Древнюю Грецию, я узнал о Сизифе, о наказанном
богами за разбой и гордость. Еще, согласно легенде, ему удалось заковать в
цепи Смерть. Земная жизнь Сизифа, сына царя Эола, была обычной легендой,
соединением правды и вымысла, как и большинство легенд. Эта часть истории
меня не тронула. о в том наказании, которое придумали Сизифу боги, я увидел
родное. В бытность свою разбойником, этот странный грек убивал своих жертв,
придавливая их тяжелым камнем. аказание было остроумным: катить этот, или
даже еще более тяжелый камень вверх по склону. Достигнув вершины, камень
падал, и все начиналось сначала. В моем представлении лицо Сизифа
рисовалось смуглым и морщинистым, залитым потом. Казалось в нем отражается
шероховатая кора старых яблонь с желтовато-мутными подтеками смолы.
     - Миф о Сизифе - это яркий пример жестокой эксплуатации человека
человеком. Эта легенда вскрывает глубокие противоречия рабовладельческого
строя, где класс рабовладельцев безраздельно властвовал над телами и душами
рабов, не имевших ничего, кроме своей жизни.
     Я смотрел на картинку в учебнике, на которой был изображен полуголый
Сизиф, толкающий вверх по склону огромный камень. Склон был нарисован
схематично, и было видно, как он отвесно обрывается у самой вершины. Я
представил, как камень раскачивается и падает. Сизиф размазывает по лицу
пот. Он медленно смотрит вниз, затем неторопливо спускается по слону. И
пока он идет: Я ощутил даже смутную боль в пояснице и то ощущение легкости,
которое появляется в тот момент, когда канистра гулко опускается на пол.
Каждый раз, после очередной прогулки к источнику, я верил, что этот раз -
последний, и даже зная, что это не так, я продолжал верить, и мне
действительно становилось легче. В Сизифе я неожиданно обрел товарища по
несчастью. (Я долго смотрел себе под ноги, затем склонил голову на руки.
Погpузившись в себя, я почувствовал сильную и почти неуловимую pыбу смысла,
огpомной тенью скользнувшую под утлым суденыщком моего pазума. Я бpосил
кpючок с наживкой. Тогда pыба схватила его и потащила меня за собой. Я
следил за ней, и на этот коpоткий пpомежуток вpемени миp пеpестал быть: она
была пpекpасна). Со стороны могло показаться, будто я сплю. а самом деле я
не спал. о реальность и в самом деле куда-то уплыла или растворилась, и
теперь я наблюдал происходящее с какой-то из внутренних крыш. Весь класс, и
парта, и сам я оказались далеко внизу, в то время как мое восприятие
вознеслось вверх. До меня долетал голос учительницы и все те мелкие шумы,
которые всегда бывают во время урока, но я слышал их так, как рыба слышит
голоса рыбаков на берегу. Я и в самом деле ощутил себя рыбой и устремился
прочь от поверхности навстречу темному дну с сочными стеблями бурых
водорослей и песку с разбросанными по нему раковинами мидий, дну
одновременно притягивающему и пугающему.
     - Саша, - голос оказался неожиданно близко. Я вздрогнул, почувствовав
прикосновение маленького острого локтя Марины, соседки по парте. - Саша, не
спи - учительница смотрит.
     - Я не сплю, - шепотом отозвался я, и стал рисовать картинку про
Сизифа на последней странице тетради.
     - Главное в этом наказании, - продолжала учительница -
бессмысленность. Тяжелый труд Сизифа бесполезен для трудового народа
Древней Греции. Он сознает эту бесполезность, возможно, в нем рождается
чувство протеста, но он не может поднять свой внутренний протест до уровня
сознательной борьбы. Атмосфера мрачного Аида создает картину полной
безысходности рабского существования...
     Я встрепенулся и подумал, что сейчас наконец я смогу высказать вслух
свой внутренний протест. Я поднял руку.
   - Татьяна Сергеевна...
   - Головин, ты хочешь что-то сказать? - Учительница удивилась. (Скромный,
угрюмый мальчик. Близких друзей нет. а уроках молчит, но материал
усваивает. Исполнителен, но никогда не вовлекается в работу целиком. Такое
впечатление, что он лишь создает видимость, внешний образ выполнения
задания, занимаясь на самом деле чем-то иным.)
     - Этот Сизиф, ну: он мог отдохнуть, пока спускался вниз. - От волнения
я почувствовал, что вспотел и даже пожалел, что начал говорить, но было уже
поздно. - Это было не бессмысленно. Понимаете?
     Взгляд учительницы стал каким-то странным. Я смутился. Мне хотелось
pассказать им пpо pыбу и пpо то, как я поймал ее. Hо они набpосились бы на
нее и pастеpзали, как голодные акулы. Поэтому я сел на место, стаpаясь не
смотpеть никому в глаза.
     С тех пор в школе меня так и звали: Сизиф. Я не обижался; я даже
гордился этим прозвищем, чувствуя в нем свою причастность к таинственному
миру прошлого).

    На следующее утро я начал строить плот. Это было непросто, к тому же я
все время боялся, что не хватит досок и придется ломать что-нибудь в доме.
Часто приходилось работать под дождем, но даже когда его не было сырость и
холод оставались рядом как два надзирателя. К обеду напряжение достигло
критической точки, и неизвестно, во что бы оно вылилось, но, к счастью, я
порезал руку пилой. Кровь отрезвила и успокоила меня. Залепив порез
пластырем, я продолжал работать и вскоре мое упорство было вознаграждено:
мое сознание, очищенное дурной погодой и физическим трудом, нашло наконец
ту дверь, за которой оно могло бы побыть наедине с самим собой. После этого
мое тело продолжало работать автоматически, само по себе, и дело пошло в
гору.
      К вечеру мне удалось соединить несколько бревен в достаточно
устойчивую конструкцию и даже сделать на ней настил из досок, на котором
можно было бы установить палатку. Оставалось найти подходящий шест, якорь и
способ разводить огонь для согрева и приготовления пищи: я был уверен, что
наше водное путешествие будет длиться никак не менее трех - четырех дней, в
зависимости от того, насколько верно будет выбран путь или насколько широко
распространился потоп. Мысленно я сравнивал себя с оем, но тот в своем лице
спасал человеческий род и род животных, в то время как я пытался спасти
лишь жалкий обрывок цивилизации.



                           2.


     Иногда, просыпаясь утром, я начинаю сомневаться в том, что я человек.
Стены, потолок, мебель - все куда-то убегает, становится бесконечном
далеким. Тоже самое происходит и с моим телом. Оно делается чужим,
неподвижным. оги и руки наливаются тяжестью, я уже не в силах пошевелить
ими. Сам я, наоборот, сжимаюсь, словно превращаясь в муху или паука. Все
это очень странно. Что-то во мне испытывает при этом страх - мне кажется,
это остатки человечности, но я уже утратил эмоции и вместе с ними - всякую
волю к движению, к изменению вообще. Теперь я не просто муха. Я - засохшая
дохлая муха, сохранившая тень осознания. Потом я теряю пространство. Я
больше не могу сказать, в какой части комнаты я нахожусь. Какое-то время я
верю, что нахожусь везде, но что значит это "везде" - я не знаю. Поэтому
точно так же можно сказать - нигде. Откуда-то снаружи приходят сигналы
бедствия. Я больше не муха. Я даже не могу больше сказать "я". Кокон,
которым раньше была моя комната, мое человеческое тело и наконец -
остывающее сознание мертвой мухи, - этот кокон больше ничего не скрывает.
Внутри него пустота. Волны искрящейся синевы прокатываются надо мной. Это
радость. Где-то рядом печаль. Эмоции ползают вокруг как экзотические
насекомые или даже нет - как черви, которые заводятся в падали. Мне все еще
кажется, что я мыслю словами. а самом деле это не так. Слова мыслят сами по
себе. Река, имя которой - язык течет мимо меня, снаружи. Я - внутри, но и
там меня нет. Слова парят в облаках, тревожно перекликаясь, как птицы,
внезапно потерявшие землю. Крохотный мир под голубым небом приходит в
движение.
     Чужие слова обваливаются лавиной. Мне очень тяжело. Меня буквально
сдавливает со всех сторон. Кажется, я вновь обретаю тело, и вместе с телом
- боль. Сейчас, когда я еще слишком далеко - это лишь воспоминание о боли,
тупое, гнетущее воспоминание. о я возвращаюсь, и боль возвращается вместе
со мной, вместе со страхом и отчаянием. Я - дохлая муха, сохранившее
сознание и память о смерти, о внезапно навалившейся тяжести, вдавившей меня
в подоконник. Мои кишки давно уже высохли на солнце, но я все еще помню
боль раздираемого чужеродной тяжестью брюшка и треск ломающихся крыльев.
Кажется, я упал откуда-то сверху. Потолок слишком далеко. Тяжесть сжимает
виски. Я не чувствую рук и ног! Как будто их отделили, пока я спал, или
меня отделили от них. Это что-то со зрением. Я все вижу неправильно. ет,
руки вот они, на месте, лежат вдоль туловища. Я пытаюсь поднять их, но
усилие замирает где-то в плечах. Возле горла застыл какой-то комок. Я не
могу говорить, двигаться, шевелить головой. Я раздавлен невидимой тяжестью.
Да что же это такое, в самом деле! Я собираю силы, которые словно утекают в
решето, и пытаюсь поднять руку. Сознание пронизывает боль рвущихся тканей.
Что со мной? Я оторвал себе руку... нет, нет, вот она - перед глазами, я ее
вижу. Пытаюсь пошевелить пальцами. Удалось, но как! Пальцы - словно ржавые
гнилые шарниры с обвисшими на них клочьями плоти... ет, это только кажется.
Кажется, я могу шевелить рукой. Рука - как электрический шнур, подключающий
меня к реальности. Я чувствую, как по телу бежит ток. Вторая рука и ноги
пробуждаются к жизни. Откуда столько боли? Теперь я могу извиваться, как
большая раздувшаяся ящерица и стонать.
     - Саша, что с тобой? у скажи хоть что-нибудь, не молчи! Я чувствую,
как меня трясут и спрашивают о чем-то, пытаясь услышать сразу два моих
голоса: голос тела и голос разума.
     - Что ты чувствуешь?
     - Как будто все - не мое. Тело, конечности.
   Она смотрит на меня с сомнением, но в моих улыбающихся глазах плещется
рыба отчаяния.
     - Я не могу объяснить... Понимаешь, меня как будто расчленили, а потом
собрали заново. Вначале было больно, потом все прошло, срослось, но память
о боли осталась.
     - ...
     - Это как... помнишь, в фильме "Реаниматор"... - Она, конечно, не
понимает.

     - Ты знаешь, этой ночью я видел один сон...
     - Сон?
     - Да, странный сон.
     - Ты все время видишь сны, и все они - какие-то странные. Ты уверен,
что это не заразно?
     - Что, сновидение?
     - Да. - Марина стояла у открытого окна и курила. Когда она стряхивала
пепел, мне было видно как дрожат ее руки.
     - По-моему, не заразно. о это все равно вредно.
     - В каком смысле?
     - Понимаешь, это выбивает почву из-под ног. В конце концов это чревато
такой параноидальной тенденцией: если ты наблюдаешь во сне фантомы
собственного сознания, то где доказательства того, что ты сам не являешься
таким же фантомом?
     - А такие доказательства в принципе существуют?
     - Нет.
     За окном рассветало, но бессонная ночь и кофе в моем желудке стояли в
глазах квинтэссенцией безразличия. Мне было все равно, что дождь поливает
облезлые деревья, и лужи пузырятся, как варенье в большом железном тазу.
Бесформенный утренний сумрак больше всего напоминал кадр из старого
чернобелого кино, но сегодня я был не в духе и потому остался равнодушен к
любимой разными истеричными неудачниками романтической ностальгии. Я так и
не смог понять, что общего находят они между "очей очарованьем" Пушки