Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Фантастика. Фэнтези
   Фэнтази
      Вирен Георгий. Путь единорога -
Страницы: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  -
блю"... И скоро, очень скоро - совсем другая музыка, и одна из них - то ли Катя, то ли Света - у закрытого гроба, в двадцать лет вдова с годовалым пацаном. "Никогда! Никогда! - зло и упрямо повторял про себя Матвей, стоя в почетном карауле у гроба первого офицера из их выпуска. - Смотри! - заставлял он себя не отводить глаз от женщины. - Смотри и помни! На всю жизнь, сколько ее тебе осталось, запомни. И не смей плодить сирот и вдов". Над скорбящим поселком рвали сверхзвуковой барьер самолеты, как будто салютовали летчики погибшему однополчанину, а Матвей твердил: "Вот твоя судьба - эти ревущие, прекрасные машины и эта музыка в конце. И не смей никого припутывать к своей жизни!" Он сдержал свое слово, остался одиноким. Иногда искал легких отношений с легкими женщинами, а если вдруг понимал, что с тайной, невольной надеждой начинает прилепляться к подруге, та рвал - резко и грубо, не боясь причинить боль, зная, что эта боль - лишь тень настоящей, той, вдовьей. Он сам определил себе срок - тридцать три года. Порой подсмеивался над своей рисовкой - тоже Христос нашелся - а все-таки верил в этот срок, рассчитывал под него жизнь. И спешил. Еще не бывал в Армении? Едем! На Байкале? Слетаем хоть на два дня! Не читал Достоевского? Фолкнера? Бунина? Надо успеть! И жизнь не скупилась. Раз - и нежданно-негаданно кинула его в Африку, на берег Средиземного моря: год работал там, обучал хватких алжирцев водить самолеты. А на обратном пути - езде подарок! - на два дня попал в Париж. И, нагулявшись по Монмартру, по набережным Сены, увидев с Эйфелевой башни дымчатый утренний город, уверился: так дарят только напоследок. В двадцать восемь лет составил список дел на пятилетие - 44 пункта. И за день до тридцать третьего дня рождения выполнил последний из них: обновил памятник родителям и поставил новую ограду на могиле - "на нашей могиле", как говорил он привычно. А после... Не то чтобы искал смерти, но будто дразнил ее, подманивал, брался за самые опасные испытания. И благодарил судьбу за то, что она оттягивает последний удар. В смерти своей одного принять не мог - разрывающих тело, мутящих разум болей. А душа отлетала спокойно, с облегчением и ясностью, ни о чем не жалея. Но воскресал Матвей с недоумением и обидой, потому что снова мучился от рвущих болей. И снова умирал, уносился по длинному тоннелю свернувшегося пространства, свободный от мук тела, радостный и легкий. И снова воскресал - уже с раздражением, с отвращением, и хотел скорее уйти окончательно, и просил врачей, стараясь говорить сдержанно, с достоинством, по-мужски: "Оставьте, меня, ребята, дайте помереть". А они матерились: "Ты у нас будешь жить, мы на тебя месячный запас крови извели, а ты, тудыть твою растудыть, кобенишься!" И когда он на новеньком, непритершемся, скрипучем протезе навсегда уходил по песчаной дорожке, по березовой аллее из госпиталя, ничего, кроме недоумения и растерянности, не было в его душе. Как же так?! Ведь если б знать, как дело повернется, то жизнь по-другому бы отстроил. И сейчас бежали бы навстречу по песочку несбывшиеся Ванечка и Танечка и давно потерянная то ли Катя, то ли Света, то ли Валя... И был бы дом. И было б настоящее будущее, а не это пустое время, зияющее перед ним... Как же мы все неправильно живем! Какие же мы слепые котята! Колька Пастухов давно в могиле, молодая его вдова из городка сбежала, и Колькин сын теперь другую фамилию носит и другого отцом зовет. А я вот - жив, да никому не нужен... Как же можно жить, не зная будущего?! Не зная, к чему готовить себя? Не видя ничего за пределом сегодняшнего дня, часа?! И как же мне быть теперь, когда я понял нелепость слепой этой жизни? - ...Мила, - протяжно позвал он, и в пустом доме голос прозвучал одиноко, глухо. И сразу заскулил Карат. Матвей тяжело встал с дивана, вышел в сени - Карат бросился к нему, стал тереться о ноги, будто почуял тоску хозяина, захотел утешить его. - Ничего, пес, ничего, это пройдет, - сказал Матвей, глядя в темные собачьи глаза. - Вот видите, - сердитый молодой заведующий отделением, весь в бороде, потряс перед гостями историю болезни, - фактически иду на должностное преступление. Я бы вам и слова не сказал, потому что о наших пациентах мы даже родственникам имеем право не все сообщать, а уж посторонним - вообще ни-ни. Вам просто повезло, я Николаю Николаевичу отказать не могу. Он учитель моего отца... - Так вы что же, - обрадовался Семен, - профессора Николаева сын? - Знаете его? - Как же нам Вениамина Захаровича не знать! - почти возмутился Константин. - Обижаете, Андрей Вениаминович! В прошлом году он меня к себе в Новосибирск пригласил лекции читать, целый месяц каждый день виделись... - Так вы даже коллеги? А зачем вам эта несчастная девица? Как она-то связана с теоретической физикой? - Понимаете, Андрей Вениаминович, - замялся Семен, она, возможно, связана с людьми, исследования которых... любительские, так сказать, исследования, соприкасаются с темой, которой сейчас занят Николай Николаевич... Врач с подозрением посмотрел на бубличное лицо Семена. - Ну ладно, - и раскрыл историю болезни, стал листать. - В общем, ничего хорошего... Суицидальный синдром... Впрочем, вам наши термины ни к чему, буду проще... Двадцать пять лет ей. Закончила музыкальное училище, работала преподавателем музыки в детском саду... ушла оттуда... нигде не работала... Лечащий врач говорил мне, что подозревает... ну, очевидно, она пела в церкви: иногда начинает петь что-то религиозное, вроде псалмов, но бессвязно. А нам попала в октябре прошлого года. До этого - за три дня две попытки самоубийства. Причина неизвестна. Первый раз наглоталась не знаем чего - каких-то таблеток, но ее просто вывернуло... Это ее мать рассказала, вдвоем с матерью они живут... Два дня лежала пластом, а потом, значит, вскрыла себе вены. Повезло: мать со службы вернулась раньше обычного. Вызвала "скорую", всю в кровище ее в Склифосовского привезли. Спасли. Оттуда - прямо к нам. Там один раз пыталась повеситься на простынях. У нас тоже была попытка... В первые месяцы бывали истерические приступы, сейчас - потише. В контакт не вступает ни с кем, почти не говорит. Вообще речь нарушена, бессвязна. Чрезвычайно неряшлива, не умывается, не причесывается... Вообще же физически она совершенно здорова. И чувствуется, что была красива. Если вы хотите с ней поговорить, то с полной ответственностью предупреждаю: ничего не выйдет. Во всяком случае, пока. - А как долго продлится это "пока"? - осторожно спросил Константин. - Не могу привыкнуть, - вдруг с натянутой улыбкой сказал врач. - Уже пятнадцать лет в психопатологии, а не могу. Наверное, никогда не смогу... Вот когда мне такой вопрос задают, чувствую, как у меня сердце смещается. Просто физически чувствую, как оно - раз и набок... Такой вот эффект странный... Ну, вы не родственники, вам скажу просто: это самое "пока" может вовсе не кончиться. Никогда. Через год-два сдадим мы девицу в другое учреждение, и там она будет... до могилы. Но, впрочем, это не единственный вариант. Организм очень крепкий, молодой, и все еще может нормализоваться. Но необязательно. Вы ведь, как ученые, понимаете, что на самом деле мы ни черта еще не знаем ни о человеке, ни о природе... Что вы, физики, что мы, врачи, только диссертации защищаем да щеки надуваем, а по правде-то... Заведующий отделением не договорил, захлопнул историю болезни и безнадежно махнул рукой. ...В босоножках с перепонками, похожих на детские сандалики, в сереньком платьице, скромном, никаком, в платочке, по-сиротски повязанном, она возникла из тумана и спросила совсем негромко, а Матвей ясно услышал, хотя и был далеко от калитки. Услышал, будто над ухом сказали: - У вас комната на лето не сдается? Ходить с этим вопросом начали с января, и Матвей всегда отвечал "нет". Но комната была, и тетя Груня берегла ее для неведомой Матвею усть-лабинской племянницы, которая когда-то давно приезжала гостить и теперь тоже ожидалась. Не первое лето ожидалась, да все никак не ехала и на тети Грунины приглашения не отзывалась. Комната пустовала, а в сентябре тетя Груня понятливо вздыхала: "Конечно, у них там, в Усть-Лабинске, благодать, лето до октября, чего ей тут делать..." Матвей неизвестно отчего вдруг решил распорядиться не своим жильем и даже не подумал, как объясниться с хозяйкой. - Смотрите, - открыл он дверь в узкую комнату. Девушка поглядела на обтерханный древний столик, на стул ему под пару, на матрац с ножками, на картину "Витязь на распутье" и подошла к окну. Заглянула, привстав на цыпочки, - что там, под ним. Там был сад, начинавшийся сразу от дома - яблоньки, кустики вразброс... - Сколько вы берете? - За все лето - триста, - ответил Матвей наобум и, войдя в роль хозяина, спросил: - Вы одна или с детьми? - Одна... - А вот здесь - готовить, - показал он на кухоньку. Девушка взглянула небрежно. - Я в конце мая приеду. То есть на той неделе. И все время, наверное, буду жить. Вас тут много людей? - Я да старуха. - Это вы жену так зовете? - насмешливо посмотрела она на Матвея. - Нет, хозяйку, - почему-то смутился он. - Она настоящая старуха, семьдесят пять лет... - А-а, - протянула девушка и опять заглянула в окно. - А цветы у вас есть? - Растут какие-то... Матвей не помнил точно, есть ли цветы на участке. - Вы - жилец? Снимаете? - Да. - На лето? Или весь год? - Весь год. Я живу тут. - Значит, договорились. И когда она исчезла - не ушла, а именно исчезла, - Матвей протер глаза, как будто со сна, и вдруг быстро похромал к калитке, выглянул на улицу... А девушки там не было. Туман был, туман майского утра - легкий и нежный. И тогда ему показалось, что девушка соткалась из тумана и растворилась в нем, и было в ее явлении нечто загадочное, нечто не принадлежащее твердому миру вещей и простых событий, нечто родственное наваждению, мороку, и то была не шутка, не обман чувств и напряженных нервов: Матвей вдруг понял, что с самого начала подспудно смутило его - Карат, голосистый, заливистый Карат почему-то смолчал на этот раз и теперь лежал у крыльца, тихо урчал и косил испуганным темным глазом. Опираясь на клюку, вернулась из магазина хозяйка. - Тетя Груня, а я комнату сдал, - склонил он повинную голову. Старуха постояла молча, обдумывая. - Кому сдал-то? - спросила наконец. - Какой-то девушке. Она одна. На все лето. Подобие улыбки скользнуло по морщинистому старухиному лицу. - Ну и ладно сделал, - махнула она рукой и пошла в дом. Уже с крыльца спросила: - За сколько сдал-то? - За триста... - Ирод бессовестный, - беззлобно сказала тетя Груня. - Ты б еще за триста рублев Каратову вон будку сдал. Оглоед. ...А тогда, после песочной дорожки, после березовой аллеи жить стало невозможно. То есть жить даже очень можно - с военной-то пенсией здоровому бездельнику (ну и что, что на протезе? Не в инвалидной ведь коляске! А боли... Стерпеться нельзя, что ли?). У, еще как можно жить-то, и не доживать, а именно жить ("Ста лет тебе не обещаю, - сказал лечащий врач на прощанье, - но до восьмидесяти можешь дотянуть. Если не сопьешься"), наконец, жить, не считая сроков! Но не мог. Плотно закрыл окна в комнате и на кухне. Двери из кухни в прихожую и из прихожей в комнату открыл настежь. Пустил газ на полную из трех конфорок и лег на диван в белой рубашке и в тренировочных брюках. Думал, что заснет себе тихонечко - и привет. Но сна ни в одном глазу не было. Лежал, вытянув руки по швам, и пытался вспомнить детство, но вспоминались только мать и отец - рядком, как на свадебном фото, а вот этого вспоминать не хотелось. Он красиво придумал, что перед смертью вся жизнь пробежит перед мысленным взором, замедляя бег на счастливых мгновениях, показывая их вновь и вновь, как показывают рапидным повтором голы на экране, но ни хрена почему-то не бежало. И будто в насмешку вылезли толстые голые ляжки безымянной от времени девицы и его, Матвеево, давнишнее глупое, почти мальчишеское удивление: "Вот это да! А под юбкой и незаметно было, что такие толстые!" Завоняло газом. С раздражением встал, достал бутылку водки, зубами сорвал пробку, налил сразу стакан и вылил сразу. И кинулся к окну, чуть не вышибив раму, распахнул его - глотнул прохладный чистый воздух летней ночи. Стоял, вбирая его. Выталкивал газ из легких. В тишине ловил ничтожные звонки, расшифровывал их (машина... ветер в листьях... шаги прохожего... черт его знает что... скрип рамы...). Дрожал то ли от холода, то ли от предчувствия. И внезапно, разбив тишину, раздался привычный взрыв - невидимый, однополчанин прорвался за звуковой барьер, ушел в иное измерение и подмигивал оттуда, недоступный судьбе. Наутро помер майор Басманов, а выживший Матвей отправился в свое другое измерение. Уходил он медленно, по пути меняясь, день за днем обрастая новыми подробностями: появились борода и тяжелая суковатая палка по руке, неспешным, тяжелым стал шаг, слова порастерялись, набралось молчания... А потом этот дом в поселочке возник, и бабка Груня, и Карат, и зимний тулуп, и ватник на осень и весну, и хватка колоть дрова, и с печкой управляться, и многое другое, что могло показаться сутью, но было лишь предисловием к сути. А суть нарастала медленно. Матвей сопротивлялся: она представлялась ему темной пульсирующей массой, набухающей, вяло клокочущей, страшной до озноба, до мурашек, колюче бегущих по коже от затылка к пяткам, а потом - по рукам, по кистям, да самых пальцев, и пальцы дрожали. Просыпался посреди ночи, выходил курить на крыльцо, вполголоса говорил звездам: "Не дай мне Бог сойти с ума...", и звезды согласно мигали: "Не дай..." Он отталкивал нарастающую суть, пугался ее, называл безумием и содрогался от прежде неизвестного ему страха. И неравная эта борьба тянулась долго, выкручивала нервы, высасывала душу, пока однажды, обессиленный, измотанный, дрожащий, не вышел он на обычное свое крыльцо... То все как-то ночью выходил, а тут - под утро проснулся. И увидел рассвет. Просто рассвет. Июньский. Обычный - розовеющий с востока. Завороженный, не мог оторвать взгляд. Не шелохнувшись, стоял до чистого утреннего неба. И тогда отчетливо понял, что это - чудо. А значит, глупо не верить в чудеса. Вот и прорвался он за барьер - без взрыва, в тишине. За барьер трезвого смысла, одномерности и расчета. Лишь потом, много спустя, он все это вспомнил, обдумал, исчислил и назвал именами, а тогда словно стронулось что-то в мире, переменилось, и только одно откровенно и ясно предстало перед ним: он обречен на войну с этой слепой жизнью, не знающей своего будущего. Он победит тьму, развеет ее, и каким бы диким, нелепым ни казалось со стороны это противоборство, он вступит в него. Ради этого были летные годы, ради этого - самообман сроков, ради этого - мучительное воскрешение. Все не случайно: он избран, отмечен, предназначен. Исчезла темная, клокочущая масса, исчез страх, внезапно обнажилась суть, и была она прекрасна. - ...Что это вы не спите? - сказал Матвей, и вышло грубо, будто был он сварливый хозяин и цеплялся к жиличке. Он смутно увидел ее в темном открытом окне, сидящую с ногами на подоконнике, когда вышел по старой привычке покурить часа в два ночи. Кончался май, она переехала на дачу неделю назад и жила незаметно, почти не соприкасаясь ни с хозяйкой, ни с Матвеем. - Я очень люблю ночь, - сказала она едва слышно. - Я сова. Если б можно было, я жила бы ночью, а днем спала. - И что б вы делали ночью? - с усмешкой спросил Матвей и опять почувствовал неуместность своего тона. Но она будто не заметила этого. - На помеле летала бы, - серьезно сказала она. - А-а, так вы, значит, ведьма? - засмеялся Матвей. - Нет, я колдунья. - Злая или добрая? - Очень добрая. Глаза Матвея привыкли в темноте, и ему показалось, что он различил на лице девушки улыбку. - Ну так сделайте что-нибудь хорошее. - А что вам нужно? - Мне... - Матвей задумался. - Если вы колдунья, то сами должны знать! - Я знаю, - решительно сказала девушка. - Вам нужна вера в собственные силы. - Точно! - удивился Матвей. - Видите, я действительно знаю. Я почти все про вас знаю. - Расскажите, - попросил он настороженно. - Только не обижайтесь, я правду буду говорить. Так вот, вы не верите в свои силы с самого детства, потому что все ребята были нормальные, а вы - хромой. Они бегали, играли в футбол, в хоккей, а вы за ними не могли поспеть. И вам стало казаться, что вы - хуже. И отсюда все пошло. Учиться в институте вы, наверное, не стали, спрятались в этом поселке... - Так, так, - подбодрил Матвей, сдерживая смех. - ...Профессии настоящей не получили, ведь вы не работаете? Завели себе мастерскую и сидите в ней целыми днями, соседям утюги чините. Семьи у вас нету. А все потому, что вы не верите в себя, считаете себя хуже других. А ведь это совсем не так! Ну что из того, что вы хромаете, подумайте! - "Колдунья" увлеклась, и ее голос звонко разносился по ночи. - Вы могли бы выбрать любую профессию. Мало ли таких дел, для которых неважно - хромой ты или нет, ведь правда? - Конечно, правда, - покладисто сказал Матвей. - Никогда не поздно начинать! Надо только поверить в себя! Вот взяли бы, например... и выучили какой-нибудь иностранный язык. Вы ведь ни одного не знаете, - сказала она убежденно, и Матвей не выдержал - расхохотался. - Вы ужасно молодая, ужасно самоуверенная и совсем плохая колдунья! - Он откашлялся и запел. - "Аллонз анфан де ла патри..." И с чувством довел "Марсельезу" до конца, подчеркнуто грассируя. - Вы знаете французский? - растерянно сказала девушка. - Да, милая колдунья, я год работал в Алжире, был и во Франции, правда, недолго. - А кем же... А кто же вы? - совсем растерялась она. - В Алжире я был советником... - Вы - дипломат?! - почему-то ужаснулась она. - Нет, я был военным советником, точнее - пилотом-инструктором. - Вы - летчик?! А как же... нога? - Вот тут-то и есть главная ваша ошибка. Я не просто хромой, я без ноги, но вовсе не с детства, а всего шесть лет. Девушка помолчала и вдруг захихикала: - Ой, какая же я дура! Я думала - сидит такой бирюк в бороде, примуса починяет... - Да это просто соседи иногда заходят, я и помогаю... - Бы не сердитесь? - Напротив! Вы меня повеселили. Я теперь знаю, как выгляжу со стороны. - Нет, нет! Вы гораздо лучше выглядите, честное слово! Я все-таки чуть-чуть, совсем капельку колдунья, и я угадала, что вы не должны быть таким бирюком, что вы намного лучше и интереснее. Правда! Иначе разве я стала бы все это вам говорить? Он засыпал с легким сердцем. Почему-то казалось, что, в сущности, жизнь прекрасна, в той самой своей потаенной сущности, столь редко раскрывающейся людям, она прекрасна и чудесна, то есть полна чудес и загадок, разгадывать которые заманчиво и радостно. С чистой душой, готов

Страницы: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору