Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
ном Петровичем иначе поступать невозможно: совсем он в
младенчество впал. Нельзя же нам исполнять все его капризы, помилуйте. А
уважение мы ему оказываем как следует! Спросите хоть Евлампию Мартыновну.
Евлампия не шевелилась; обычная презрительная улыбка бродила по ее
губам - и неласково глядели
красивые глаза.
- Но зачем же вы, Владимир Васильевич, Мартын Петровичеву лошадь-то
продали? (Меня особенно смущала эта лошадь, находящаяся во владении мужика.)
- Лошадь-то ихнюю зачем продали-с? Да помилосердуйте - куда же она
годилась? Только сено даром ела. А у мужика она все-таки пахать может. А
Мартыну Петровичу - коли вздумается куда выехать - стоит только у нас
попросить. Мы в экипаже ему не отказываем. В нерабочие дни с нашим
удовольствием!
- Владимир Васильевич! - глухо проговорила Евлампия, как бы отзывая его
и все не сходя с своего места. Она вертела около пальцев несколько стеблей
подорожника и отсекала им головки, ударяя их друг о дружку.
- Вот еще насчет казачка Максимки, - продолжал Слеткин, - Мартын
Петрович жалуется, зачем, мол, мы его у него отняли да в ученье отдали. Но
извольте сами рассудить: ну, что бы он стал у Мартына Петровича делать?
Баклуши бить; больше ничего. И служить-то как следует он не может - по
причине своей глупости и младых лет. А теперь мы его к шорнику в учение
отдали. Выйдет из него мастер xopoший - и себе пользу принесет, и нам будет
оброк платить. А в нашем маленьком хозяйстве это вещь важная-с! В нашем
маленьком хозяйстве ничего упускать не следует!
"И этого-то человека Мартын Петрович называл тряпкой!" - подумал я. -
Но кто же теперь Мартыну Петровичу читает? - спросил я.
- Да что читать-то? Была одна книга - да, благо, запропастилась
куда-то... И что за чтение в его лета!
- А бреет его кто? - опять спросил я. Слеткин засмеялся одобрительно,
как бы в ответ на забавную шутку.
- Да никто. Сперва он себе бороду свечой подпаливал, - а теперь и вовсе
запустил ее. И чудесно!
- Владимир Васильевич! - с настойчивостью повторила Евлампия, - а
Владимир Васильевич! Слеткин сделал ей знак рукою.
- Обут, одет Мартын Петрович, кушает то же, что и мы; чего ж ему еще?
Сам же он уверял, что больше ничего в сем мире не желает, как только о душе
своей заботиться. Хоть бы он то сообразил, что теперь все как-никак - а
наше. Говорит тоже, что жалованье мы ему не выдаем; да у нас самих деньги не
всегда бывают; и на что они ему, когда на всем готовом живет? А мы с ним
по-родственному обращаемся; истинно вам говорю. Комнаты, например, в которых
он жительство имеет, уж как нам нужны! без них просто повернуться негде; а
мы - ничего! - терпим. Даже о том помышляем, как бы ему развлечение
доставить. Вот я к Петрову дню а-атличные крючки в городе ему купил -
настоящие английские: дорогие крючки! чтобы рыбу удить. У нас в пруду караси
водятся. Сидел бы да удил! Часик, другой посидел - ан ушица и готова. Самое
для старичков степенное занятие!
- Владимир Васильевич! - в третий раз решительным тоном проговорила
Евлампия и отбросила далеко от себя прочь травяные стебли, которые вертела в
пальцах. - Я уйду! - Ее глаза встретились с моими. - Я уйду, Владимир
Васильевич! - повторила она и скрылась за куст.
- Я сейчас, Евлампия Мартыновна, сейчас! - крикнул Слеткин. - Сам
Мартын Петрович теперь нас одобряет, - продолжал он, снова обращаясь ко мне.
- Сперва он обижался, точно, и даже роптал, пока, знаете, не вник: человек
он был, вы изволите помнить, горячий, крутой - беда! Ну, а ныне совсем тих
стал. Потому - пользу свою увидел. Маменька ваша - и боже ты мой! - как
опрокинулась на меня... Известно:
барыня властью своею дорожит тоже, не хуже, как, бывало, Мартын
Петрович; ну, а вы зайдите сами, посмотрите - да при случае и замолвите
словечко. Я Натальи Николаевны благодеянья очень чувствую; однако надо же
жить и нам.
- А Житкову как же отказано было? - опросил я.
- Федулычу-то? Талагаю-то этому? - Слеткин плечами пожал. - Да
помилуйте, на что же он мог быть нужен? Век свой в солдатах числился - а тут
хозяйством заняться вздумал. Я, говорит, могу с крестьянином расправу
чинить. Потому - я привык по роже бить. Ничего-с он не может. И по роже бить
нужно умеючи. А Евлампия Мартыновна сама ему отказала. Совсем неподходящий
человек. Все наше хозяйство с ним бы пропало!
- Ау! - раздался звучный голос Евлампии.
- Сейчас! сейчас! - отозвался Слеткин. Он протянул мне руку; я хоть и
неохотно, а пожал ее.
- Прощения просим, Дмитрий Семенович, - проговорил Слеткин, выказывая
все свои белые зубы. - Стреляйте себе вальдшнепов на здоровье; птица
прилетная, никому не принадлежащая; ну, а коли зайчик вам попадется - вы уж
его пощадите: это добыча - наша. Да вот еще! Не будет ли у вас щеночка от
вашей сучки? Очень бы одолжили!
- Ay! - раздался снова голос Евлампии.
- Ay! ay! - отозвался Слеткин и бросился в кусты.
XIX
Помнится, когда я остался один, меня занимала мысль: как это Харлов не
прихлопнул Слеткина так, "чтобы только мокро было на том месте, где он
находился"), и как это Слеткин не страшился подобной участи? Видно, Мартын
Петрович точно "тих" стал, подумалось мне - и еще сильнее захотелось
пробраться в Еськово и хоть одним глазком посмотреть на того колосса,
которого я никак не мог вообразить себе загнанным и смирным. Я достигнул уже
опушки, как вдруг из-под самых ног моих, с сильным треском крыл, выскочил
крупный вальдшнеп и помчался в глубь рощи. Я прицелился; ружье мое осеклось.
Очень мне стало досадно: птица уж больно была хороша, и я решился
попытаться, не подниму ли я ее снова? Я пошел в направлении ее полета и,
отойдя шагов двести, Увидел на небольшой лужайке, под развесистой березой,
не вальдшнепа - а того же господина Слеткина. Он лежал на спине, заложив обе
руки под голову, и с довольной улыбкой поглядывал вверх, на небо, слегка
покачивая левой ногой, закинутой на правое колено. Он не заметил моего
приближения. По лужайке, в нескольких шагах от него, медленно, с опущенными
глазами, похаживала Евлампия; казалось, она искала чего-то в траве - грибов,
что ли, изредка наклонялась, протягивала руку и напевала вполголоса. Я
остановился тотчас и стал прислушиваться. Сперва я не мог понять, что это
она такое поет, но потом я хорошо признал следующие известные стихи
старинной песни:
Ты найди-ка, ты найди, туча грозная,
Ты убей-ка, ты убей тестя-батюшку.
Ты громи-ка, громи ты тещу-матушку,
А молодую-то жену я и сам убью!
Евлампия пела все громче и громче; особенно сильно протянула она
последние слова. Слеткин все лежал на спиле да посмеивался, а она все как
будто кружила около него.
- Вишь ты! - промолвил он наконец. - И чего им только в голову не
взбредет!
- А что? - спросила Евлампия. Слеткин слегка приподнял голову.
- Что? Какие ты это речи произносишь?
- Из песни, Володя, ты сам знаешь, слова не выкинешь, - отвечала
Евлампия, обернулась и увидела меня. Мы оба разом вскрикнули, и оба
бросились в разные стороны.
Я поспешно выбрался из рощи - и, перейдя узенькую полянку, очутился
перед харловским садом.
XX
Мне некогда да и не к чему было размышлять о том, что я увидел. Только
вспомнилось мне слово "присуха", которое я недавно пред тем узнал и значению
которого я много давился. Я пошел вдоль садового плетня и чрез несколько
мгновений из-за серебристых тополей (они еще не потеряли ни одного листа и
пышно ширились и блестели) увидал двор и флигели Мартына Петровича. Вся
усадьба показалась мне подчищенной и подтянутой; всюду замечались следы
постоянного и строгого надзора. Анна Мартыновна появилась на крыльце и,
прищурив свои бледно-голубые глаза, долго глядела в направлении рощи.
- Барина видел? - спросила она проходившего по двору мужика.
- Владимир Васильича? - отвечал тот, схватив с головы шапку. - Он никак
в рощу пошел.
- Знаю, что в рощу. Не вернулся он? Не видал его?
- Не видал... нетути.
Мужик продолжал стоять без шапки перед Анной Мартыновной.
- Ну, ступай, - проговорила она. - Или нет... постой... Мартын Петрович
где? Знаешь?
- А Мартын авто Петрович, - отвечал мужик певучим голосом, попеременно
приподнимая то правую, то левую руку, словно показывая куда-то, - сидит
тамотка у пруда, с удою. В камыше сидит и с удою. Рыбу, что ль, ловит, бог
его знает.
- Хорошо... Ступай, - повторила Анна Мартыновна, - да подбери колесо,
вишь, валяется.
Мужик побежал исполнять ее приказание, а она достояла еще несколько
минут на крыльце и все смотрела в направлении рощи. Потом она тихонько
погрозилась одной рукой и медленно вернулась в дом.
- Аксютка! - раздался ее повелительный голос за дверью.
Анна Мартыновна имела вид раздраженный и как-то особенно крепко сжимала
свои и без того тонкие губы. Одета она была небрежно, и прядь развитой косы
падала ей на плечо. Но, несмотря ни на небрежность ее одежды, ни на ее
раздражение, она по-прежнему казалась мне привлекательной, и я с великой
охотой поцеловал бы ее узкую, тоже как будто злую руку, которою она раза два
с досадой откинула ту развитую прядь.
XXI
"Неужели же Мартын Петрович и впрямь стал рыболовом?" - спрашивал я
самого себя, направляясь к пруду, находившемуся по ту сторону сада. Я взошел
на плотину, глянул туда, сюда... Нигде Мартына Петровича не было видно. Я
отправился вдоль одного из берегов пруда - и, наконец, в самой почти его
голове, у небольшого залива, посреди плоских и поломанных стеблей порыжелого
камыша, увидел громадную, сероватую глыбу... Я присмотрелся: это был Харлов.
Без шапки, взъерошенный, в прорванном по швам холстинном кафтане, поджав под
себя ноги, он сидел неподвижно на голой земле; так неподвижно сидел он, что
куличок-песочник при моем приближении сорвался с высохшей тины в двух шагах
от него и полетел, дрыгая крылышками и посвистывая, над водной гладью. Стало
быть, уже давно никто в его близости не шевелился и не пугал его. Вся фигура
Харлова до того была необычайна, что собака моя, как только увидала его,
круто уперлась, поджала хвост и зарычала. Он чуть-чуть повернул голову и
уставил на меня и на мою собаку свои одичалые глаза. Много его меняла
борода, хотя короткая, но густая, курчавая, в белых вихрах, наподобие
смушек. В правой его руке лежал конец удилища, другой конец слабо колыхался
на воде. Сердце у меня невольно иокнуло; однако я собрался с духом, подошел
к нему и поздоровался с ним. Он медленно заморгал, словно спросонья.
- Что это вы, Мартын Петрович, - начал я, - рыбу здесь ловите?
- Да... рыбу, - отвечал он сиплым голосом и дернул кверху удилище, на
конце которого болтался обрывок нитки в аршин и без крючка.
- У вас леса порвана, - заметил я и тут же увидал, что возле Мартына
Петровича ни лейки не оказывалось, ни червей... И какая могла быть ловля в
сентябре?!
- Порвана? - промолвил он и провел рукой по лицу. - Но это все едино!
Он снова закинул свою удочку.
- Натальи Николаевны сынок? - спросил он меня спустя минуты две, в
течение которых я не без тайного изумления его рассматривал. Он, хотя и
похудел сильно, однако все-таки казался исполином; но в какое он был одет
рубище и как опустился весь!
- Точно так, - отвечал я, - я сын Натальи Николаевны Б.
- Здравствует?
- Матушка моя здорова. Она очень огорчилась м вашим отказом, - прибавил
я, - она никак не ожидала, что вы не захотите к ней приехать.
Мартын Петрович понурился.
- А был ты... там? - спросил он, качнув в сторону головою.
- Где?
- Там... на усадьбе. Не был? Сходи. Что тебе здесь делать? Сходи.
Разговаривать со мной нечего. Не люблю.
Он помолчал.
- Тебе бы все с ружьем баловаться! В младых летах будучи, и я по этой
дорожке бегал. Только отец у меня... а я его уважал; во как! не то, что
нынешние. Отхлестал отец меня арапником - и шабаш! Полно баловаться! Потому
я его уважал... У!.. Да...
Харлов опять помолчал.
- А ты здесь не оставайся, - начал он снова. - Ты на усадьбу сходи. Там
теперь хозяйство идет на славу. Володька... - Тут он на миг запнулся. -
Володька у меня на все руки. Молодец! Ну да и бестия же!
Я не знал, что сказать; Мартын Петрович говорил очень спокойно.
- И дочерей посмотри. Ты, чай, помнишь, у меня были дочери. Они тоже
хозяйки... ловкие. А я стар становлюсь, брат; отстранился. На покой,
знаешь...
"Хорош покой!" - подумал я, взглянув кругом. - Мартын Петрович! -
промолвил я вслух. - Вам непременно надо к нам приехать.
Харлов глянул на меня.
- Ступай, брат, прочь; вот что.
- Не огорчайте маменьку, приезжайте.
- Ступай, брат, ступай, - твердил Харлов. - Что тебе со мной
разговаривать?
- Если у вас экипажа нет, маменька вам свой пришлет.
- Ступай!
- Да, право же, Мартын Петрович! Харлов опять понурился - и мне
показалось, что его потемневшие, как бы землей перекрытые щеки слегка
покраснели.
- Право, приезжайте, - продолжал я. - Что вам тут сидеть-то? Себя
мучить?
- Как так мучить, - промолвил он с расстановкой.
- Да так же - мучить? - повторил я. Харлов замолчал и словно в думу
погрузился. Ободренный этим молчаньем, я решился быть откровенным,
действовать прямо, начистоту. (Не забудьте - мне было всего пятнадцать лет.)
- Мартын Петрович! - начал я, усаживаясь возле него. - Я ведь все знаю,
решительно все! Я знаю, как ваш зять с вами поступает - конечно, с согласия
ваших дочерей. И теперь вы в таком положении... Но зачем же унывать?
Харлов все молчал и только удочку уронил, а я-то - каким умницей, каким
философом я себя чувствовал!
- Конечно, - заговорил я снова, - вы поступили неосторожно, что все
отдали вашим дочерям. Это было очень великодушно с вашей стороны - и я вас
упрекать не стану. В наше время это слишком редкая черта! Но если ваши
дочери так неблагодарны, то вам следует оказать презрение... именно
презрение... и не тосковать...
- Оставь! - прошептал вдруг Харлов со скрежетом зубов, и глаза его,
уставленные на пруд, засверкали злобно... - Уйди!
- Но, Мартьн Петрович...
- Уйди, говорят... а то убью!
Я было совсем пододвинулся к нему; но при этом последнем слове невольно
вскочил на ноги.
- Что вы такое сказали, Мартын Петрович?
- Убью, говорят тебе: уйди! - Диким стоном, ревом вырвался голос из
груди Харлова, но он не оборачивал головы и продолжал с яростью смотреть
прямо перед собой. - Возьму да брошу тебя со всеми твоими дурацкими советами
в воду, - вот ты будешь знать, как старых людей беспокоить, молокосос! - "Он
с ума сошел!" - мелькнуло у меня в голове.
Я взглянул на него попристальнее и остолбенел окончательно: Мартын
Петрович плакал!! Слезинка за слезинкой катилась с его ресниц по щекам... а
лицо приняло выражение совсем свирепое...
- Уйди! - закричал он еще раз, - а то убью тебя, ей-богу, чтобы другим
повадно не было!
Он дрыгнул всем телом как-то вбок и оскалился, точно кабан; я схватил
ружье и бросился бежать. Собака с лаем пустилась вслед за мною! И она тоже
испугалась.
Вернувшись домой, я, разумеется, матушке ни единым словом не намекнул
на то, что видел, но, встретившись с Сувениром, я - черт знает почему - рас-
сказал ему все. Этот противный человек до того обрадовался моему рассказу,
таи визгливо хохотал и даже дрыгал, что я чуть не побил его.
- Эх! посмотрел бы я, - твердил он, задыхаясь от смеха, - как этот
идол, "вшед" Харлус, залез в тину да и сидит в ней...
- Сходите к нему на пруд, коли вам так любопытно.
- Да; а как убьет?
Очень мне надоел Сувенир, и раскаивался я в своей неуместной
болтливости... Житков, которому он передал мой рассказ, взглянул на дело
несколько иначе.
- Придется к полиции обратиться, - решил он, - а пожалуй, и за воинской
командой нужно будет послать.
Предчувствие его насчет воинской команды не сбылось, - но произошло
действительно нечто необыкновенное.
XXII
В половине октября, недели три спустя после моего свидания с Мартыном
Петровичем, я стоял у окна моей комнаты, во втором этаже нашего дома - и, ни
о чем не помышляя, уныло посматривал на двор и на пролегавшую за ним дорогу.
Погода уже пятый день стояла отвратительная; об охоте невозможно было и
помышлять. Все живое попряталось; даже воробьи притихли, а грачи давно
пропали. Ветер то глухо завывал, то свистал порывисто; низкое, без всякого
просвету небо из неприятно белого цвета переходило в свинцовый, еще более
зловещий цвет - и дождь, который лил, лил неумолчно и беспрестанно, внезапно
становился еще крупнее, еще косее и с визгом расплывался по стеклам. Деревья
совсем истрепались и какие-то серые стали: уж, кажется, что было с них
взять, а ветер нет-нет - да опять примется тормошить их. Везде стояли
засоренные мертвыми листьями лужи; крупные волдыри, то и дело лопаясь и
возрождаясь, вскакивали и скользили по ним. Грязь по дорогам стояла
невылазная; холод проникал в комнаты, под платье, в самые кости; невольная
дрожь пробегала но телу - и уж как становилось дурно на душе! Именно дурно -
не грустно. Казалось, уже никогда не будет на свете ни солнца, ни блеска, ни
красок, а вечно будет стоять эта слякоть и слизь, и серая мокрота, и сырость
кислая - и ветер будет вечно пищать и ныть! Вот стоял я так-то в раздумье у
окна - и помню я: темнота набежала "внезапная, синяя темнота, хотя часы
показывали всего двенадцать. Вдруг мне почудилось, что через наш двор - от
ворот к крыльцу промчался медведь! Правда, не на четвереньках, а такой,
каким его рисуют, когда он поднимается на задние лапы. Я глазам не верил.
Если и не медведя я увидал, то во всяком случае что-то громадное, черное,
шершавое... Не успел я еще сообразить, что б это могло быть, как вдруг
раздался внизу неистовый стук. Казалось, что-то совсем неожиданное, что-то
страшное ввалилось в наш дом. Поднялась суета, беготня...
Я проворно опустился с лестницы, вскочил в столовую...
В дверях гостиной, лицом ко мне, стояла как вкопанная моя матушка; за
ней виднелось несколько испуганных женских лиц; дворецкий, два лакея,
казачок с раскрытыми от изумления ртами - тискались у двери в переднюю; а
посреди столовой, покрытое грязью, растрепанное, растерзанное, мокрое -
мокрое до того, что шар поднимался кругом и вода струйками бежала по полу, -
стояло на коленях, грузно колыхаясь и как бы замирая, то самое чудовище,
которое в моих глазах промчалось через двор! И кто же был это чудовище?
Харлов! Я зашел сбоку и увидал - не лицо его, а голову, которую он обхватил
ладонями по слепленным грязью волосам. Он дышал тяжело, судорожно; что-то
даже клокотало в его груди - и на всей этой забрызганной темной массе только
и можно было различить явственно, что крошечные, дико блуждавшие белки глаз.
Он был ужасен! Вспомнился мне садовник, которого он некогда оборвал за
сравнение с мастодонтом. Действительно: такой вид должно было иметь
допотопное животное, только что спасшееся от другого, сильнейшего зверя,
напавшего на него среди вековечного ила первобытных болот.
- Мартын Петрович! - воскликнула наконец матушка и