Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
л! - рассуждали дяденькины сослуживцы.
Это было действительно сладкое сознание; но кончилось дело все-таки
тем, что дяденька же должен был всех приходивших к нему с выражениями
сочувствия угощать водкой и пирогом. Так он и умер с сладкою уверенностью,
что не обидел мухи и что за это, именно за это, должен был выйти в отставку.
Не то же ли явление повторяется теперь надо мною? Дедушка Матвей Иваныч
обидел многих - и жил! Я, его внук, клянусь честью, именно мухи не обидел -
и чувствую себя находящимся от жизни в отставке! За что?
За что? вникните в этот вопрос; вспомните, что его повторяют многие
тысячи людей, и рассудите, каковы должны быть люди, у которых не
выработалось никаких других вопросов, кроме: за что?
Третье подспорье - интерес сельскохозяйственный. Надобно сознаться, что
интерес этот, во времена дедушки, был обставлен очень рутинно и сам по себе
занимал наших предков весьма умеренно. Но они самими условиями жизни были
поставлены в центре хозяйственной сутолоки и потому, волею-неволею, не могли
оставаться ей чуждыми. Не было речи ни об улучшениях, ни о преимуществах той
или другой системы, ни о замене человеческого труда машинным (об
исключениях, разумеется, я не говорю), но была бесконечная ходьба,
неумолкаемое галдение, понукание и помыкание во всех видах и, наконец, та
надоедливая придирчивость, которая положила основание пословице: свой
глазок-смотрок. Этот "глазок-смотрок" очень мало видел, но смотрел,
действительно, много, и этого было достаточно, чтоб наполнить время
всевозможными распорядительными подробностями. Наши пращуры не хозяйничали в
собственном смысле этого слова, а "спрашивали". Дедушка Матвей Иваныч так
рассуждал: распорядиться работами - дело приказчика и старосты, а мое дело -
с них "спросить". И действительно, "спрашивал" много, хотя в этом
"спрашиванье" первое место, конечно, занимала случайность. Поедет, бывало,
дедушка в беговых дрожках на пашню, наедет на пропашку или на ком не
тронутой бороной земли - и "спросит". Пойдет на гумно, захватит в горсть
мякины, усмотрит в ней невывеянные зерна - и опять "спросит". Все в этом
хозяйничанье основывалось на случайности, на том, что дедушка захватывал ту,
а не другую горсть мякины; но эта случайность составляла один из тех
жизненных эпизодов, совокупность которых заставляла говорить: в сельском
хозяйстве вздохнуть некогда; сельское хозяйство такое дело, что только на
минутку ты от него отвернись, так оно тебя рублем по карману наказало.
Допустим, что это было самообольщение, но ведь вопрос не в том, правильно
или неправильно смотрит человек на дело своей жизни, а в том, есть ли у него
хоть какое-нибудь дело, около которого он может держаться. Дедушка,
например, слыл одним из лучших хозяев в губернии, а между тем я положительно
знаю, что он ни бельмеса не смыслил в хозяйстве, то есть пахал и сеял там
(земли, дескать, вдоволь, рабочие руки даром - а все же хоть полтора зерна
да уродится!), где нынче ни один человек со смыслом пахать и сеять не
станет. Но он умел "спрашивать", и в этом заключалась вся тайна его
репутации. И эта потребность "спрашивать" не сосредоточивалась на одном
хозяйстве, но преследовала его всюду, окрашивала всю остальную его
деятельность, сообщая ей характер неумолкающей суеты. Он везде "спрашивал",
везде являл себя энциклопедистом. И хотя эта суета в конце концов не
созидала и сотой доли того, что она могла бы создать, если бы была применена
более осмысленным образом, но она помогала жить и до известной степени
оттеняла ту вещь, которая известна под именем жуировки и которую, без этих
вспомогательных средств, следовало бы назвать смертельною тоской.
Мы, потомки дедушки Матвея Иваныча, решительно никаких хозяйственных
интересов не имеем. Зачем, спрашиваю я вас, пойду я на пашню или на гумно? С
кого я "спрошу"? А ведь и у меня, точно так же как и у дедушки, кроме
"спрашиванья", никаких других распорядительных средств по части сельского
хозяйства не имеется. Поэтому, если мне и случается как-нибудь заблудиться
на гумне, то я отнюдь не позволяю себе прикоснуться ни к мякине, ни к
провеянному зерну. К чему? ведь это любопытство только растравит мои раны! И
заочно я совершенно уверен, что провеянное зерно содержит в себе наполовину
мякины, а напротив, мякина содержит наполовину невывеянного зерна, - зачем
же я буду удостоверяться в этом? Лучше я буду сидеть и вздыхать. Вздыхать -
это мое право, и я тем с большим увлечением пользуюсь им, что это
единственное право, которое я сам выработал и которого никто у меня не
отнимет. В самом деле, не обидно ли: я не только не меньше дедушки знаю толк
в сельском хозяйстве, но даже несколько больше, а между тем дедушка ежегодно
ставил целый город скирдов, а у меня на гумне всего два скирдочка стоят, да
и те какие-то растрепанные и накренившиеся набок. А все отчего? А оттого,
милостивые государи, что как у меня, так и у дедушки, главное основание
сельскохозяйственных распоряжений все-таки не что иное, как система
"спрашивания", с тою лишь разницей, что дедушка мог "спрашивать", а я не
могу. Следовательно, мне и хозяйничать нечего, а надлежит все бросить и как
можно скорее ехать в столичный город Петербург и там наслаждаться пением
девицы Филиппа, проглатыванием у Елисеева устриц и истреблением шампанских
вин у Дюссо до тех пор, пока глаза не сделаются налитыми и вполне круглыми.
Затем, четвертый оттеняющий жизнь элемент - моцион... Но права на
моцион, по-видимому, еще мы не утратили, а потому я и оставляю этот вопрос
без рассмотрения. Не могу, однако ж, не заметить, что и этим правом мы
пользуемся до крайности умеренно, потому что, собственно говоря, и ходить
нам некуда и незачем, просто же идти куда глаза глядят - все еще как-то
совестно.
Таким образом, вопрос, отчего нас так скоро утомляют те несложные
удовольствия, которые нимало не пресыщали наших предков, отчасти
разъясняется. Но, написавши изложенное выше, я невольным образом спрашиваю
себя: ужели перо мое начертало апологию доброго старого времени - апологию
тех патриархальных отношений, которые так картинно выражались в крепостном
праве?
Не пугайся, однако ж, о слишком либеральный читатель! Речь идет вовсе
не о том. Жаль не крепостного права, а жаль того, что право это, несмотря на
его упразднение, еще живет в сердцах наших. Отрешившись от него внешним
образом, мы не выработали себе ни бодрости, составляющей первый признак
освобожденного от пут человека, ни новых взглядов на жизнь, ни более
притязательных требований к ней, ни нового права, а просто-напросто
успокоились на одном формальном признании факта упразднения. Разве этим все
сказано? Разве это конец, а не начало?
Затем, я предоставляю каждому, по собственному усмотрению, разрешить
второй из поставленных выше вопросов: насколько мы лучше наших пращуров и
насколько сумели расширить наш кругозор? Я же, с своей стороны, могу
разрешить этот вопрос лишь следующим образом:
Да, мы лучше наших пращуров. Но лучше не сами по себе, а потому, что мы
отцы детей наших, которые несомненно будут лучше и наших пращуров, и нас.
-----
Совершенно свежий и трезвый, я вышел на улицу с твердым намерением идти
на все четыре стороны, как при самом выходе, на крыльце, меня застиг Прокоп.
- Так вот он где! - загремел он своим лающим голосом, - ну, батюшка,
задали вы нам задачу!
Признаюсь, при звуке этого голоса я струсил. Вот, думаю, сейчас схватит
он меня в охапку и опять потащит к Елисееву.
- Мы думали, что он тихим манером концессию выслеживает, а он, прошу
покорно, Шнейдершу изучает! Видели, батюшка, видели!
- Да, кстати... а ваши дела по концессии?
- Ну их!
Прокоп вдруг заволновался, и несколько секунд я думал, что у него от
гнева сперло в зобу дыхание.
- Нет, вы представьте себе, какая со мной штука случилась, - воскликнул
он наконец, - все дело уж было на мази, и денег я с три пропасти рассорил,
вдруг - хлоп решение: вести от Изюма дорогу несвоевременно! Это от Изюма-то!
- Гм... да... Изюм... это...
- Одно слово: Изюм! Только назови, всякий поймет! Да ведь кому у нас
понимать-то! вы вот что мне скажите! Кому понимать-то!
Я чувствовал, что вот-вот Прокоп сейчас ударится в либереализм, и
как-то инстинктивно пролепетал: - prenez gardeon peut nous entendre...
{остерегайтесь... нас могут слышать...}
- Ну их! боюсь я их, что ли! По мне, хоть сколько хочешь подслушивай!
Так вот, сударь, какие дела у нас делаются!
- Ну, и что ж теперь!
- Теперь я другую линию повел. Железнодорожную-то часть бросил. Я свое
дело сделал, указал на Изюм - нельзя? - стало быть, куда хочешь, хоть к
черту-дьяволу дороги веди - мое дело теперь сторона! А я нынче по
административной части гусара запустил. Хочу в губернаторы. С такими, скажу
вам, людьми знакомство свел - отдай все, да и мало!
- А что?
- Да уж шабаш! Одно скверно - скучно очень, да и водки не подают. Не
хотите ли, я вас сегодня вечером представлю? Сегодня в одном месте проект
"об уничтожении" читать будут.
- Об уничтожении чего же?
- Ну... чего? разумеется, всего. И мировые суды чтоб уничтожить, и
окружные суды чтобы побоку, и земство по шапке. Словом сказать, чтобы ширь
да высь - и больше нечего!
- Что вы! да ведь это целая революция! - А вы как об этом полагали! Мы
ведь не немцы, помаленьку не любим! Вон головорезы-то, слышали, чай? -
миллион триста тысяч голов требуют, ну, а мы, им в пику, сорок миллионов
поясниц заполучить желаем!
Прокоп, сказав это, залился добродушнейшим смехом. Этот смех - именно
драгоценнейшее качество, за которое решительно нет возможности не
примириться с нашими кадыками. Не могут они злокознствовать серьезно, сейчас
же сами свои козни на смех поднимут. А если который и начнет серьезничать,
то, наверное, такую глупость сморозит, что тут же его в шуты произведут, и
пойдет он ходить всю жизнь с надписью "гороховый шут".
- Однако это любопытно!
- Еще как любопытно-то, умора! Нынче прожекты-то эти в моде: все пишут!
Один пишет о сокращении, другой - о расширении. Недавно один из наших даже
прожект о расстрелянии прислал - право!
- И что ж?
- На виду! Говорят: горяченько немного, однако кой-чем позаимствоваться
можно.
- Стало быть, и вы...
- Еще бы. И я прожект о расточении написал. Ведь и мне, батюшка,
пирожка-то хочется! Не удалось в одном месте - пробую в другом. Там побываю,
в другом месте прислушаюсь - смотришь, ан помаленьку и привыкаю фразы-то
округлять. Я нынче по очереди каждодневно в семи домах бываю и везде только
и дела делаю, что прожекты об уничтожении выслушиваю.
Говоря таким образом, мы вышли на Невский проспект и поравнялись с
Домиником.
- Зайти разве? - пригласил Прокоп, - ведь я с тех пор, как изюмскую-то
линию порешили, к Елисееву - ни-ни! Ну его! А у Доминика, я вам доложу,
кулебяки на гривенник съешь да огня на гривенник же проглотишь - и прав!
Только вот мерзлого сига в кулебяку кладут - это уж скверно!
- Признаюсь, не хотелось бы заходить. Все пьешь да пьешь... Голова
как-то...
- Да разве возможно не пить! Вот хоть бы то место, куда мы сегодня
поедем, разве наш брат может там хоть один час пробыть, не подкрепившись
зараньше? Скучища адская, а развлечение - один чай. Кабы, кажется, не
надежды мои на получение - ни одной минуты в этом постылом месте не остался
бы!
Согласился. Съели по два куска кулебяки; выпили по две рюмки водки.
- Да обедаем вместе! Тут же, не выходя, и исполним все, что долг
повелевает! Скверно здесь кормят - это так. И масло горькое, и салфетки
какие-то... особливо вон та, в углу, что ножи обтирают... Ну, батюшка, да
ведь за рублик - не прогневайтесь!
Одним словом, день пошел своим чередом.
Вечером Прокоп заставил меня надеть фрак и белый галстух, а в десять
часов мы уже были в салонах князя Оболдуй-Тараканова.
Раут был в полном разгаре; в гостиной стоял говор; лакеи бесшумно
разносили чай и печенье. Нас встретил хозяин, который, после первых же
рекомендательных слов Прокопа, произнес:
- Рад-с. Нам, консерваторам, не мешает как можно теснее стоять друг
около друга. Мы страдали изолированностью - и это нас погубило. Наши
противники сходились между собою, обменивались мыслями - и в этом обмене
нашли свою силу. Воспользуемся же этою силой и мы. Я теперь принимаю всех,
лишь бы эти все гармонировали с моим образом мыслей; всех... vous concevez?
{понимаете?} Я, впрочем, надеюсь, что вы консерватор?
Признаюсь, я так мало до сих пор думал о том, консерватор я или
прогрессист, что чуть было не опешил перед этим вопросом. Притом же фраза:
"Я теперь принимаю всех" как-то странно покоробила меня. "Вот, - мелькнуло у
меня в голове, - скотина! заискивает, принимает и тут же считает долгом дать
почувствовать, что ты, в его глазах, не больше как - все!" Вот это-то,
собственно, и называется у нас "сближением". Один принимает у себя другого и
думает: "С каким бы я наслаждением вышвырнул тебя, курицына сына, за окно,
кабы...", а другой сидит и тоже думает: "С каким бы я наслаждением плюнул
тебе, гнусному пыжику, в лицо, кабы..." Представьте себе, что этого "кабы"
не существует - какой обмен мыслей вдруг произошел бы между собеседниками!
Быть может, соображения мои пошли бы и дальше по этому направлению, но, к
счастью для меня, я встретил строгий взор Прокопа и поспешил на скорую руку
сказать:
- Mais oui! mais comment donc! mais certainement! {Ну разумеется, ну
как же! конечно!}
Затем последовало представление княгине и какому-то крошечному старичку
(дяде хозяина), который сидел отдельно на длинном кресле и имел вид
черемисского божка, которому вымазали красною глиной щеки и, вместо глаз,
вставили можжевеловые ягодки.
Картина, представлявшаяся моим глазам, была следующего рода. Хозяин
постоянно был на ногах и переходил от одной группы беседующих к другой. Это
был человек довольно высокий, тощий и совершенно прямой; но возраста его я и
теперь определить не могу. Скорее всего, это был один из тех людей без
возраста, каких в настоящее время встречается довольно много и которые, едва
покинув школьную скамью, уже смотрят государственными младенцами. Физиономия
его имела что-то кисло-надменное; речь и движения были сдержанны и как бы
брезгливы. Очевидно, тут все держалось очень усиленною внешнею выправкой,
скрывавшей то внутреннее недоумение, которое обыкновенно отличает людей
раздраженных и в то же время не умеющих себе ясно представить причину этого
раздражения. Подобного рода выправка очень многими принимается за
серьезность и представляет весьма значительное вспомогательное средство при
составлении карьеры. Княгиня, женщина видная, очень красивая, сидела за
особым etablissement {столом.}, около которого ютились какие-то поношенные
люди, имевшие вид государственных семинаристов. Один из них объяснял на
французском диалекте вопрос о соединении церквей, причем слегка касался и
того, в каком отношении должна находиться Россия к догмату о папской
непогрешимости. Тут же сидел французский attache, из породы брюнетов,
который ел княгиню глазами и ждал только конца объяснений по церковным
вопросам, чтобы, в свою очередь, объяснить княгине мотивы, побудившие
императора Наполеона III начать мексиканскую войну. Гости сидели и стояли
группами в три-четыре человека, и между ними я заприметил несколько кадыков,
которых видел у Елисеева и которые вели себя теперь необыкновенно солидно. В
следующей комнате мелькали женские фигуры (то были сестры хозяина и их
подруги) вперемежку с безбородыми молодыми людьми, имевшими вид ососов. По
временам оттуда долетал сдержанный смех, обыкновенно сопровождающий так
называемые невинные игры. Я встал около дверей и увидел странное зрелище.
Посредине комнаты стоял старик-француз, который с полупомешанным видом
декламировал:
Petit oiseau! qui es-tu?
{Птичка! кто ты?}
И затем, от лица птички, отвечал, что она - l'envoye du ciel {вестница
неба.}, родилась dans les airs {в воздушном пространстве.} и т. д. Затем
предлагал опять вопрос:
Petit oiseau! ou vas-tu?
{Птичка! куда ты летишь?}
И опять объяснял, что она летит, чтобы утешить молодую мать, отереть
слезы невинному младенцу, наполнить радостью сердце поэта, пропеть узнику
весть о его возлюбленной и т. д.
Petit oiseau! que veux-tu?
{Птичка! чего ты хочешь?}
- Charmant! - восклицала молодая особа, - monsieur Connot! mais
recitez-nous donc quelque chose de "Zaire"!
- "Zaire"! mesdames, - начал мсье Конно, становясь в позу, - c'est
comme vous le savez, une des meilleures tragedies de Voltaire... {Прелестно!
мсье Конно! прочитайте же нам что-нибудь из "Заиры"! - "Заира", сударыни,
как вам известно, одна из лучших трагедий Вольтера...}
Но я уже не слушал далее. Увы! не прошло еще четверти часа, а уже мне
показалось, что теперь самое настоящее время пить водку.
Тем не менее я переломил себя и поспешил примкнуть к группе, в которой
находился хозяин.
- Ваше мнение, messieurs, - говорил он, - вот насущная потребность
нашего времени; вы - люди земства; вы - действительная консервативная сила
России. Вы, наконец, стоите лицом к лицу с народом. Мы без вас, selon
l'aimable expression russe {по милому русскому выражению.} - ни взад, ни
вперед. Только теперь начинает разъясняться, сколько бедствий могло бы быть
устранено, если бы были выслушаны лучшие люди России!
- "Излюбленные", ваше сиятельство! - осклабился какой-то
государственный семинарист.
- Именно "излюбленные"! - c'est le mot! Vous savez, messieurs, que du
temps de Jean le Terrible il y avait de ces gens qu'on qualifiait d'
"izlioublenny", et qui, ma foi, ne faisaient pas mal les affaires du feu
tzar! {вот именно! Вы знаете, господа, что во времена Ивана Грозного
существовали люди, которых именовали "излюбленными" и которые, право же,
неплохо вели дела покойного царя!}
- A что там у нас делается, князь, кабы вы изволили видеть, - чудеса! -
доложил почтительным басом Прокоп, - народ споили, рабочих взять негде,
хозяйство побросали... смотреть, ваше сиятельство, больно!
- Не отчаивайтесь... ne perdez pas courage! {не теряйте бодрости!}
Русский народ добр... au fond, notre peuple est excellent! {в сущности, наш
народ превосходен!} Впрочем, я уже давно все предвидел и изложил в моей
записке об "устранении"... Теперь я кончаю мой другой труд - "об
уничтожении", который, я надеюсь... К сожалению, я не могу сегодня
представить его на ваш суд, потому что недостает несколько штрихов. Но у
меня есть другой небольшой труд, который я немного погодя, lorsque nous
serons au complet {когда мы будем в полном составе.}, буду иметь честь
прочесть вам.
- Нет, вы скажите, ваше сиятельство, куда это нас приведет?
- Боюсь сказать, но думаю выразить мысль, общую нам всем: мы быстрыми,
но твердыми шагами прибли