а вексель:  "Я вижу, говорит, вы человек
благородный".
     - Это еще лучше! Сколько же ты по векселю-то проиграл?
     - Ей-богу,  душка, ни копеечки. Что я? Сумасшедший, что ли? Ты думаешь,
я не понимаю,  -  что братец не скажет! - я семейный человек, мне стыдно это
делать.  Вот  как три тысячи проиграл,  так и  не  запираюсь:  действительно
проиграл.  Ну,  прости меня,  ангельчик мой Лиза, ей-богу, не стану больше в
карты играть:  черт с  ними!  Они  мне  даже опротивели...  Сегодня вспомнил
поутру, так даже тошнит.
     - Немудрено после такого проигрыша, - заметил Павел.
     - Ну,  душка  моя,  -  продолжал Масуров,  ласкаясь к  жене,  -  скажи,
простила меня? Дай ручку поцеловать!
     Лизавета Васильевна, кажется, мало верила в раскаяние своего мужа.
     - Пустой ты человек! - сказала она, отнимая у него свою руку.
     - Лизочка,  душка моя!  Ну,  дай  хоть мизинчик поцеловать!  Хочешь,  я
встану на колени?  - И он действительно встал перед женой на колени. - Павел
Васильич, попросите Лизу, чтобы она дала мне ручку.
     Павел  молчал;   ему,   видимо,  неприятна  была  эта  сцена.  Лизавета
Васильевна глядела на мужа с чувством сожаления, очень похожим на презрение,
но подала ему руку, которую тот звонко поцеловал.
     - Важно! Гуляй теперь: жена простила! - вскричал Масуров, поднявшись на
ноги и  потирая руки.  -  Ну,  теперь,  душка,  вели же нам подать хересок и
закусить...  О милашка!  Славная у меня,  черт возьми, жена! - продолжал он,
глядя  на  уходящую Лизавету Васильевну.  -  Я  ведь  ее  очень люблю,  даже
побаиваюсь.
     - Вам  нужно  поосторожнее издерживать деньги,  -  начал  Павел,  когда
сестра ушла, - вы небогатый и семейный человек.
     - Да ведь,  братец,  я,  ей-богу,  даже очень скуп: спросите хоть жену;
вчера вот только, черт ее знает, как-то промахнулся. Впрочем, что ж такое? У
меня  еще  прекрасное состояние:  в  Орловской  губернии  полтораста отлично
устроенных душ, одни сады дают пять тысяч годового дохода.
     - Мне сестра говорила,  -  возразил Павел,  не могши снести этой лжи, -
что у вас имение осталось только в здешней губернии.
     - Вот пустяки-то,  так уж  пустяки!  -  вскричал Масуров,  нисколько не
сконфузившись. - Верьте ей: она ужасная притворщица!
     Подали закуску.
     - Выпьемте-ка,  любезный братец,  по стаканчику хереску в  честь нашего
знакомства.
     От  стаканчика Павел отказался и  выпил только рюмку;  но Масуров выпил
целый стакан.
     - Послушайте, братец, - начал он, садясь около Павла, - что, если я вас
о чем попрошу, исполните?
     - Что такое?
     - Нет, скажите наперед, что вы не откажете.
     - Я не знаю, в чем еще состоит просьба.
     - Нет ли у вас рублей двухсот взаймы?  Я так издержался,  что, ей-богу,
даже совестно!  Только жене, ради бога, не говорите, - продолжал он шепотом,
- она терпеть этого не может; мне, знаете, маленькая нуждишка на собственные
депансы{315}.
     Мороз пробежал по коже Павла; он почувствовал полное отвращение к зятю.
     - Я не имею денег, - отвечал он сухо.
     - Ах,  черт возьми,  это скверно!  Не знаете ли по крайней мере у  кого
занять? - продолжал не унывавший Масуров. - Покутили бы, канальство, вместе!
     Павел на это ничего не ответил,  но молча встал и пошел было в соседнюю
комнату.
     - Куда это вы? - спросил его Масуров.
     - Я ищу сестру; хочу проститься.
     - Посидите!  Она сейчас выйдет.  Вы,  видно,  не  охотники пошалить?  А
еще... - Продолжение этой речи было прервано приходом Лизаветы Васильевны.
     - Прощай,   сестрица,   -  сказал  Павел,  не  могши  подавить  в  себе
неприятного чувства.
     - Обедай у нас, Поль!
     Павел хотел было отказаться,  но ему жаль стало сестры,  и он снова сел
на прежнее место.  Через несколько минут в  комнату вошел с  нянькой старший
сын Лизаветы Васильевны.  Он,  ни слова не говоря и только поглядывая искоса
на незнакомое ему лицо Павла,  подошел к  матери и  положил к ней головку на
колени.  Лизавета Васильевна взяла его  к  себе на  руки и  начала целовать.
Павел  любовался  племянником  и,  кажется,  забыл  неприятное  впечатление,
произведенное на него зятем: ребенок был действительно хорош собою.
     - Поленька!  Кто  это  сидит?  -  спрашивала его  Лизавета  Васильевна,
указывая на брата.
     Ребенок глядел на Павла и молчал.
     - Постой,  я  тебе  на  ушко шепну,  -  продолжала мать и,  пригнув его
головку, что-то ему шепнула.
     - Кто же? - снова повторила она, указывая на брата.
     - Дада, - отвечал шепотом ребенок.
     - Полька!  Поди сюда! - кричал Масуров, видно, желавший тоже приласкать
сына.
     Ребенок посмотрел на него и не думал сходить с коленей матери.
     - Поди сюда, говорят тебе, - повторил Масуров, протягивая руки. - Лиза,
душка моя, пошли его ко мне.
     - Поди к отцу, - сказала Лизавета Васильевна, ссаживая Поля с коленей.
     Ребенок  нехотя  начал  переходить комнату;  но  только  что  подошел к
папеньке,  как сейчас же заревел:  Михайло Николаич, по обыкновению, ухватил
его пухленькую щечку между пальцами и начал трясти.
     - Экий какой! Сейчас и заплакал!
     Лизавета Васильевна молча встала и  взяла опять сына к  себе на колени;
дитя тотчас же замолчало.
     Обед  прошел обыкновенным своим порядком.  Павел и  Лизавета Васильевна
мало  ели  и  больше молчали;  но  зато  много  ел  и  много говорил Михайло
Николаич.  Он  рассказывал шурину  довольно  странные про  себя  вещи;  так,
например, он говорил, что в турецкую кампанию какой-то янычар с дьявольскими
усами отрубил у него у правой ноги икру;  но их полковой медик,  отличнейший
знаток,  так что все петербургские врачи против него ни к  черту не годятся,
пришил ему эту икру, и не его собственную, которая второпях была затеряна, а
икру  мертвого  солдата.   О   своей  физической  силе  и  охотничьих  своих
способностях он тоже отзывался не очень скромно:  с  божбой и клятвою уверял
он своих слушателей, что в прежние годы останавливал шесть лошадей, взявшись
обеими руками за заднее каретное колесо,  бил пулей бекасов и  затравливал с
четырьмя борзыми собаками в один день по двадцати пар волков.
     Павел ушел  от  сестры с  грустным и  тяжелым чувством.  "Она более чем
несчастна, - говорил он сам с собою. - Добрая, благородная! И кто же ее муж?
Кто этот человек,  с  которым суждено ей провести всю жизнь?  Он мот,  лгун,
необразованный, невежа и даже, кажется, низкий человек!"


                                     IV

                                   ПАВЕЛ

     С наступлением зимы губернский город,  где происходили описываемые мною
происшествия, значительно оживился: составились собрания и вечера. Общество,
как  повествует  предание,   было  самое  блистательное,  так  что  какой-то
господин,  проживавший в том городе целую зиму, отзывался об нем, по приезде
в  Петербург,  в  самых лестных выражениях,  называя тамошних дам  душистыми
цветками, а все общество чрезвычайно чистым и опрятным. Все веселились, даже
Перепетуя Петровна ездила в  два  -  три  дома  играть в  преферанс.  Родным
племянником она  была  очень недовольна.  "Что  это  за  молодой человек,  -
говорила она, - скажите на милость? Не хочет показаться в общество; право, в
нем  ничего нет  дворянского-то,  совершенный семинарист.  Вон посмотришь на
другую-то молодежь: что это за ловкость, что это за вежливость в то же время
к дамам,  - вчуже, можно сказать, сердце радуется; а в нем решительно ничего
этого нет:  с нами-то насилу слово скажет,  а с посторонними так и совсем не
говорит.  Чего  у  него  недостает?  Платье бесподобное,  фрак отличнейший -
самого тонкого сукна,  выезд хороший;  слава богу,  после покойника-то одних
городовых саней осталось двое;  мать бы ему никогда в  этом не отказала,  по
крайней мере был бы  на  виду у  хороших людей;  нет,  сударь ты мой,  сидит
сиднем,  в  рождество даже  никого не  съездил поздравить".  Но  зато  везде
являлся и  всех поздравлял со всевозможными праздниками другой ее племянник,
Михайло Николаич Масуров.  Он  очень  успел,  по  словам  тетки,  заискать в
обществе,  а все потому, что ласков и обходителен; и к ней он тоже был очень
ласков.   Она  начинала  к  нему  чувствовать  более  и  более  родственного
расположения. "Что он мне? - говорила она. - Ведь почти посторонний человек,
а лучше родного-то племянника,  ей-богу!  Приедет,  расскажет,  где был, что
видел и куда опять поедет: прекраснейший человек!"
     Перепетуя Петровна  была  совершенно права  в  своих  приговорах насчет
племянника.  Он был очень не говорлив,  без всякого обращения и  в настоящее
время действительно никуда не  выезжал,  несмотря на  то,  что владел фраком
отличнейшего сукна и  парными санями.  Но  так  как многие поступки человека
часто обусловливаются весьма отдаленными причинами,  а поэтому я не излишним
считаю сказать здесь несколько слов о детстве и юношестве моего героя.
     Павел родился на свет очень худеньким и  слабым ребенком;  все ожидали,
что  он  на  другой же  день  умрет,  но  этого не  случилось:  Паша жил.  В
продолжение всего  своего младенчества он  почти не  давал голоса и  только,
бывало, покряхтит, когда захочет есть. Ходить он начал на третьем году и еще
позднее  того  заговорил.   Мать  с  восторгом  рассказывала,   что  Паша  с
превосходным характером;  и  действительно,  ребенок был  необыкновенно тих,
послушен и до невероятности добр:  сын ключницы, ровесник Павла, приходивший
в  горницу играть с  барчонком,  обыкновенно выпивал у него чай,  обирал все
игрушки и даже не считал за грех дать ему при случае туза; Павел не сердился
за  это,  но сносил все молча и  никогда не жаловался.  Другие дворовые люди
были  тоже  очень  довольны барчонком,  потому  что  он  никогда на  них  не
ябедничал,  и они обыкновенно делали при нем все,  что им вздумается.  Павел
никогда не  резвился и  не  бегал,  а  сидел  больше в  детской на  лежанке,
поджавши ноги.  Любимым  его  занятием было  вырезывать из  бумаги  людей  с
какими-то необыкновенно узкими талиями и раскрашивать их красками; целые дни
он играл ими,  как в куклы, водил их по лежанке, сажал, заставлял друг другу
кланяться и  все что-то нашептывал.  Собой был Паша очень нехорош и  страшно
неопрятен.   Нанковые  казакинчики,   в  которые  его  одевали,  были  вечно
перепачканы;  сапоги свои он обыкновенно стаптывал и  очень скоро изнашивал;
последнего обстоятельства даже невозможно и объяснить,  потому что Паша, как
я  и прежде сказал,  все почти сидел.  Ребенок,  кажется,  сознавал,  что он
нехорош собою,  потому что очень не любил,  когда приезжали гости,  особливо
нарядные,  которые часто привозили с собою прехорошеньких детей и говорили с
ними по-французски;  ему было очень совестно сидеть при них в  гостиной;  он
прятал свои  руки и  ноги,  или,  лучше сказать,  весь старался спрятаться в
угол,  в  котором обыкновенно усаживался.  Ему казалось,  что все смотрят на
него с  пренебрежением и  сожалением;  его никто никогда,  кроме матери,  не
ласкал;   молодые  барыни  никогда  не  подзывали  его  для  поцелуя  и  для
разговоров,  как это бывает с хорошенькими детьми;  в его старообразном лице
было действительно что-то отталкивающее.
     Василия Петровича отдали под суд,  и  с  этого времени к ним решительно
перестали ездить гости.  Паша  этому душевно радовался и  с  тех  пор  почти
никого не  видал,  кроме  отца  и  матери.  Для  образования его  был  нанят
семинарист.  Перепетуя Петровна пришла в  отчаяние и  чуть не  поссорилась с
сестрою,  доказывая ей, что семинаристы ничему не научат, потому что они без
всякого обращения.  Однажды (Павлу  минуло в  это  время  двенадцать лет)  к
Бешметевым приехал какой-то дальний родственник из Петербурга.  Видно,  этот
господин был  не  кое-кто,  потому  что  хозяева безмерно ему  обрадовались,
приняли  с  каким-то  подобострастием  и  беспрестанно  называли  его:  ваше
превосходительство.
     - Что это,  Василий,  твой сын,  что ли?  -  спросил генерал за столом,
взглянув на Павла.
     - Сын, ваше превосходительство, - отвечал Василий Петрович.
     - Чему ты, милый мой, учишься? - сказал генерал, обращаясь к ребенку.
     - Мы еще многому-то,  по слабости здоровья,  не начинали учить;  теперь
иногда семинарист ходит, - отвечала мать.
     Генерал покачал головой.
     - Да  что же  такое тут здоровье-то?  За  что же  вы ребенка-то губите,
оставляя его  в  невежестве?  -  У  Павла  навернулись на  глазах  слезы.  -
Смотрите,  уж он сам плачет, - продолжал генерал, - сознавая, может быть, то
зло,  которое причиняет ему  ваша  слепая  и  невежественная любовь.  Плачь,
братец, и просись учиться: в противном случае ты погиб безвозвратно.
     Много после того  генерал говорил в  том  же  тоне и  очень убедительно
доказал хозяевам,  что человек без образования -  зверь дикий,  что они,  то
есть родители моего героя,  если не  понимают этого,  так  потому,  что сами
необразованны и отстали от века.
     Василий Петрович и Анна Петровна,  пристыженные генералом, на другой же
день решились приготовлять сына в гимназию.  Паша обрадовался этому решению:
он  очень хорошо понял,  что  генерал прав,  и  ему самому хотелось учиться.
Семинарист,   имевший,   между   прочим,   известную   слабость   Александра
Македонского,  был  заменен приходским священником и  учителем математики из
уездного  училища.  Ребенок  оказал  неимоверные  успехи  и  через  год  был
совершенно готов  в  первый класс гимназии.  Пашу  повели на  экзамен.  Богу
одному разве известно,  чего стоило моему герою прийти в первый раз в школу;
но  экзамен  он  выдержал  очень  хорошо,  хотя  и  сконфузился чрезвычайно.
Товарищи приняли Павла,  как  обыкновенно принимают новичков:  только что он
уселся в  классе,  как один довольно высокий ученик подошел к  нему и крепко
треснул его по лбу,  приговаривая:  "Эка,  парень,  лбина-то!"  Потом другой
шалун пошел и нажаловался на него учителю, говоря, что будто бы он толкается
и не дает ему заниматься, тогда как Павел сидел, почти не шевелясь. Учитель,
любивший  задавать  новичкам острастку,  поставил на  целый  день  Павла  на
колени.  После этого Бешметев начал бояться учителей и чуждаться товарищей и
обыкновенно старался прийти в гимназию перед самым началом класса, когда уже
все сидели на местах. Учиться ему, впрочем, было очень легко.
     Незаметно шел год за годом.  Павел подрастал.  Из некрасивого и робкого
ребенка он сделался мешковатым юношей. Перепетуя Петровна просто приходила в
отчаяние,  глядя на своего племянника, и не называла его иначе, как тюфяком.
В  гимназии Павел решительно не шалил,  не грубил учителям и  хорошо учился.
Директор  называл  его  "благонравный господин  Бешметев",  но  товарищи его
называли зубрилой;  они не  то  чтобы не  любили Бешметева,  но  как-то мало
уважали.  Все  почти товарищи,  некоторые из  зависти,  а  другие просто для
удовольствия, любили подтрунить над ним, рассказывая, что будто бы он спит с
нянькою и по вечерам беспрестанно долбит уроки, а трубки покурить не смеет и
подумать,  потому что маменька высечет.  Молча переносил Павел эти насмешки,
но видно было, что они ему неприятны: он очень не любил бывать с товарищами,
ни  к  кому  из  них  никогда не  ходил и  к  себе  не  звал.  Дома Павел не
беспрестанно долбил,  как думали товарищи: он даже не много занимался, часто
сидел  с  матерью и  рассказывал ей  что-нибудь.  Анна  Петровна внимательно
слушала сына,  хотя ничего не  понимала из  его слов;  но  более всего Павел
любил быть один,  лежать на  кровати и  мечтать.  Восьмнадцати лет он кончил
курс в гимназии и начал собираться в Москву,  чтобы поступить в университет.
Анна Петровна еще за месяц перед отъездом сына принялась плакать, а в минуту
расставания с  ним  упала в  страшный обморок и  целые полгода после того не
осушала глаз.
     Павел  приехал в  Москву  и  отыскал квартиру со  столом на  Смоленском
рынке, у одной титулярной советницы Подхлебовой, по рекомендательному письму
от Перепетуи Петровны, находившейся с Подхлебовой когда-то в большой дружбе.
Титулярная советница очень  опасалась взять  к  себе  на  квартиру  молодого
человека,  потому что  вообще в  числе  молодых людей  очень  много  пьяниц,
развратных и  буянов;  но  Перепетуя Петровна писала  весьма убедительно,  и
Подхлебова решилась,  тем  более что  третья комната нанимаемой ею  квартиры
была  решительно ей  не  нужна.  Скоро страх титулярной советницы совершенно
рассеялся:   молодой  человек  оказался  скромен  и  тих,  даже  более,  чем
следовало.  Она  прозвала его старичком и  всем своим знакомым рассказывала,
что  постояльца ей  просто бог  послал,  что он  второй феномен,  что этакой
скромности она даже сама в  девицах не  имела,  что он,  кроме университета,
никуда  даже  шагу  не  сделал,  а  уж  не  то  чтобы  заводить какие-нибудь
дебоширства.  Придет, пообедает, полежит, почитает книжку, попишет и, видно,
чрезвычайно много занимается науками;  даже с ней мало вступает в разговоры,
хотя она и старается его обласкать.
     С  озабоченным и  несколько сердитым лицом явился Павел в  университет,
сел на самую дальнюю скамейку и  во все время экзаменов не сказал почти ни с
кем  ни  слова.  Так же  начал он  ходить и  на  лекции:  приходил,  садился
где-нибудь вдали,  записывал слова профессора, а потом уходил. Он не сошелся
ни  с  одним из  товарищей и  ни  с  одним из них даже не кланялся.  Дома он
действительно,  как  говорила титулярная советница,  вел  самую однообразную
жизнь,  то есть обедал,  занимался, а потом ложился на кровать и думал, или,
скорее, мечтал: мечтою его было сделаться со временем профессором; мечта эта
явилась  в  нем  после  отлично  выдержанного экзамена первого  курса;  живо
представлял он  себе часы первой лекции,  эту внимательную толпу слушателей,
перед которыми он будет излагать строго обдуманные научные положения,  общее
удивление его учености,  а  там общественную,  а за оной и мировую славу.  С
течением времени,  однако,  такого  рода  исключительно созерцательная жизнь
начала  ему  заметно  понадоедать:  хоть  бы  сходить  в  театр,  думал  он,
посмотреть, например, "Коварство и любовь"{322}; но для этого у него не было
денег,  которых едва доставало на  обыденное содержание и  на  покупку книг;
хоть бы в гости куда-нибудь съездить, где есть молодые девушки, но, - увы! -
знакомых он  не  имел решительно никого.  Часто часу в  десятом-одиннадцатом
вечера выходил он из дома и  долго ходил по улицам без всякой цели и  только
иногда  останавливался перед  каким-нибудь  освещенным домом...  Внутри было
светло:  в  каком-то фантастическом свете являлись ему движущиеся там фигуры
людей;  ему  казалось,  что там должно быть очень хорошо и  весело.  Лежа по
вечерам на  кровати,  он  каким-то странным чувством прислушивался к  говору
женских голосов,  раздававшемуся в комнате хозяйки. К ней очень часто ходили
ее приятельницы, но все, как нарочно, были очень дурны собой.
     За два года перед выпуском Бешметев, приехав домой на вакацию, увидел в
первый раз  сестру свою.  Сначала он  очень дичился ее,  но  Лиза была живее
брата; она начала его мало-помалу приучать к себе, и к концу вакации он даже
просиживал с нею целые дни и разговаривал. Перед отъездом она ему намекнула,
что ей по преимуществу правится некто Бахтиаров.  Павла,  кажется, это очень
заинтересовало:  он  в  каждом  письме  после  того  намекал сестре  на  это
обстоятельство.  На третьем курсе Бешметев переменил квартиру.  Хозяйка его,
титулярная  советница  Подхлебова,  несмотря  на  то,  что  двенадцатый  год
вдовела,  была женщина строгой нравственности.  Сначала она,  как мы видели,
очень  опасалась взять  к  себе  на  квартиру  молодого студента,  но  потом
успокоилась,  увидев, что этот студент совершенный старичок, и очень скоро к
нему привыкла.  Она вместе с ним обедала,  поила его чаем, часто приходила в
его  комнату и  даже