Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
- Чем же лучше? - спросил я.
- Да словно бы умней тебя был, - отвечал без церемонии Петр.
- Почему ж он умней меня был?
- А потому он умней тебя был, что уж он бы, брат, Пузичу за немшоные
стены не дал ста серебром - шалишь! Денег, видно, у тебя благих много.
- То-то и есть, что не много, а мало, - сказал я.
- И денег-то мало. Ну, брат, видно, ты взаправду не больно умен, -
подхватил Петр.
Выпитый стакан водки очень, кажется, подействовал на его
разговорчивость.
Матюшка при этом засмеялся. Сергеич покачал головой.
- Ты по городам ведь больше финтил, - продолжал Петр, - и батькиным
денежкам, чай, глаза протер. Как бы старика теперь поднять, он бы задал
перцу и тебе и приказчику твоему Семену Яковличу. Что, черномазое рыло,
водки-то не подносишь? Али не любо, что против шерсти глажу? - обратился он
к Семену.
Тот поднес ему водки и проговорил:
- Эко мелево ты, Петруха! - но совсем не тем тоном, каким он говорил
Пузичу.
- То-то мелево. Свернули вы, ребята, с барином домок, нечего сказать.
Прежде, бывало, при старике: хлеба нет, куда ехать позаимствоваться? В
Раменье... А нынче, посмотришь, кто в Карцове хлеба покупает? Все раменский
Семен Яковлич.
- Божья воля; колькой год все неурожаи да червь побивает, - заметил
Семен; но Петр как бы не слыхал этого и продолжал, обращаясь к Сергеичу:
- Прежде, бывало, в Вонышеве работаешь, еще в воскресенье во втором
уповоде мужики почнут сбираться. "Куда, ребята?" - спросишь. "На заделье". -
"Да что рано?" - "Лучше за-время, а то барин забранится"... А нынче, голова,
в понедельник, после завтрака, только еще запрягать начнут. "Что, плуты,
поздно едете?" - "Успеем-ста. Семен Яковлич простит".
Семена начинало за живое, наконец, трогать.
- Что, паря, больно уж конфузишь, и еще перед барином? - проговорил он.
Петр сначала засмеялся, потом закашлялся.
- Что мне тебя, голубчик, конфузить? - начал он, едва отдыхая от кашля.
- Не за что! Ты ведь выдался не из плутов, а только из дураков.
Семен махнул рукой. Мне стало уж жаль его.
- Я, напротив, очень доволен Семеном; мне такого смирного и доброго
приказчика и надо, - сказал я.
Петр посмотрел мне в лицо.
- У тебя какой чин-то, большой али нет? - спросил он вдруг.
- Титулярный советник - капитан, значит, - отвечал я.
- Не чиновен же ты, брат! Вон у нас барин, так генерал; а ты, видно, и
служить-то не охоч. Барыню-то в замужество хошь богатую ли взял?
- Нет, не богатую, а по сердцу.
- По сердцу, ну да! - возразил Петр. - Пропащее твое дело, как я
посмотрю на тебя! А ты бы дослужился до больших чинов, невесту бы взял
богатую, в вотчину бы свою приехал в карете осьмериком, усадьбу бы сейчас
всю каменную выстроил, дурака бы Сеньку своего в лисью шубу нарядил.
- Это кому как бог даст. Ты вот и сам не богат, - сказал я.
- Что тебе примеры-то с меня брать? А, пожалуй, выходит, что и
взаправду в меня пошел: такой же дурашный! - отрезал начисто Петр.
- Больно уж смело, Петр Алексеич, говоришь! - заметил Сергеич,
опасавшийся, кажется, чтоб я не обиделся.
- Что смело-то? Али, по-твоему, лиса бесхвостая, лясы да балясы гладкие
точить? - отвечал ему Петр и отнесся ко мне, показывая на Сергеича. - Ведь
прелукавый старичишко, кто его знает: еще по сю пору за девками бегает,
уговорит да умаслит ловчей молодого.
Сергеич слегка покраснел.
- Полно, друг сердечный! - возразил он. - Что тебе на меня воротить,
лучше об себе открыть; теперь-то на седьмую версту нос вытянул, а молодым
тоже помним: высокий да пригожий, только девкам и угожий.
При этих словах, неизвестно почему, Матюшка вдруг засмеялся. Петр на
него посмотрел.
- Ты чему, дурак, смеешься? Али знаешь, как девки любят? - спросил он.
- Нету, дяденька, я этого не знаю, нетути, - отвечал тот простодушно.
- И ладно, что нету; дуракова рода, говорят, нынче разводить не
приказано. Пузичев сынишко последний в племя пущен, - проговорил Петр и
потом прибавил, как бы сам с собою: - Было, видно, и наше времечко; бывало,
можо так, что молодицы в Семеновском-лапотном на базаре из-за Петрушки
шлыками дирались - подопьют тоже.
- Из-за кости с мозгом, Петр Алексеич, и собаки грызутся... Хорошую
ягоду издалече ходят брать, - сказал Сергеич.
- Стало быть, ты смолоду, Петр, волокита был? - спросил я его.
Он усмехнулся.
- Волокитствовал, сударь, - отвечал за него Сергеич, - сторонка наша,
государь мой милостивый, не против здешних мест: веселая, гулливая; девки
толстые, из себя пригожие, нарядные; Петр Алексеич поначалу в неге жил,
молвить так: на пиве родился, на лепешках поднялся - да!
- В Дьякове, голова, была у меня главная притона, слышь, - начал Петр,
- день-то деньской, вестимо, на работе, так ночью, братец ты мой, по этой
хрюминской пустыне и лупишь. Теперь, голова, днем идешь, так боишься, чтобы
на зверя не наскочить, а в те поры ни страху, ни устали!
- Значит, сердцем шел, а не ногами, - заметил Сергеич.
- Какое тут к ляду сердцем! - возразил Петр. - Я на это был крепок,
особой привязки у меня никогда не было, а так, баловство, вон как и у Сеньки
же.
- Что тебя Сенька-то трогает? Все бы тебе Сеньку задеть! - отозвался
Семен.
- Ты молчи лучше, клинья борода, не серди меня, а не то сейчас обличу,
- сказал ему Петр.
- Не в чем, брат, меня обличать, - проговорил кротко, но не совсем
спокойно Семен.
- Не в чем? А ну-ка, сказывай, как молодым бабам десятины меряешь? Что?
Потупился? Сам ведь я своими глазами видел: как, голова, молодой бабе мерять
десятину, все колов на двадцать, на тридцать простит, а она и помни это:
получка после будет!
Семен не вытерпел и плюнул.
- Тьфу, греховодник! Мели больше! - проговорил он.
- Ты не плюйся, а водку-то поднеси, - сказал Петр.
- Мелево, мелево и есть, - говорил Семен, поднося водку.
Петр, выпив, опять надолго закашлялся каким-то глухим, желудочным
кашлем.
- Вели подносчику-то своему выпить: у него давно слюнки текут, -
обратился он ко мне, едва отдыхая от кашля, и замечанием этим сконфузил и
меня и Семена.
- Выпей, Семен; что ж ты сам не пьешь? - поспешил я сказать.
- Слушаю-с, - отвечал растерявшийся Семен, налил себе через край стакан
и выпил. - Я теперь пойду и отнесу штоф в горницу, - прибавил он.
- Ступай, - сказал я.
Семен ушел. Он, кажется, нарочно поспешил уйти, чтоб избавиться от
колких намеков Петра; тот посмотрел ему вслед с насмешкою и обратился ко
мне:
- Ты, барин, взаправду не осердись, что я просто с тобой говорю; коли
хочешь, так я и отстану.
- Напротив, я очень люблю, когда со мной говорят просто.
- Это ведь уж мы с этим старым девушником, Сергеичем, давно смекнули.
- Смекнули? - спросил я.
- Смекнули, - отвечал Петр. - Ты не смотри, что мы с ним в лаптях
ходим, а ведь на три аршина в землю видим. Коли ты не сердишься, что с тобой
просто говорят, я, пожалуй, тебя прощу и на ухо тебе скажу: ты не дурашный,
а умный - слышь? А все, братец ты мой, управляющему своему, Сеньке, скажи от
меня, чтоб он палку-понукалку не на полатях держал, а и на полосу временем
выносил: наш брат, мужик - плут! Как узнает, что в передке плети нет, так
мало, что не повезет, да тебя еще оседлает. Я это тебе говорю, сочти хоть
так, за вино твое! Скажем по мужике, да надо сказать и по барине.
- За совет твой спасибо, - сказал я, - только сам вот ты отчего все
кашляешь?
- Болен я, братец ты мой.
- Чем же?
- Нутром, порченый я, - отвечал Петр, и лицо его мгновенно приняло,
вместо насмешливого, какое-то мрачное выражение.
- Кто ж это тебя испортил? - спросил я.
Петр молчал.
- Кто его испортил? - отнесся я к Сергеичу.
- Не знаю, государь милостивый; его дела! - отвечал уклончиво старик.
- Не знает, седая крыса, словно и взаправду не знает, - отозвался Петр.
- Знать-то, друг сердечный, може, и знаем, да только то, что много
переговоришь, так тебе, пожалуй, не угодишь, - отвечал осторожный Сергеич,
который, кажется, чувствовал к Петру если не страх, то по крайней мере
заметное уважение.
- Что не угодить-то? Не на дорогу ходил! - сказал Петр и задумался.
- Что такое с ним случилось? - спросил я Сергеича.
- По дому тоже, государь милостивый, вышло, - отвечал опять не прямо
старик. - Мы ведь, батьки-мужики, - дураки, мотунов да шатунов деток, как и
я же грешный, жалеем, а коли парень хорош, так давай нам всего: и денег в
дом высылай, и хозяйку приведи работящую и богатую, чтоб было батьке где по
праздникам гостить да вино пить.
- В моем, голова, деле батька ничего, - возразил Петр, - все от Федоски
идет. В самую еще мою свадьбу за красным столом в обиду вошла...
- Что ж так неугодно ей было? - спросил Сергеич.
- Неугодно ей, братец ты мой, показалось, что наливкой не угощали; для
дедушки Сидора старухи была, слышь, наливка куплена, так зачем вот ей
уваженья не сделали и наливкой тоже не потчевали, - отвечал Петр. (В лице
его уж и тени не оставалось веселости.)
Сергеич покачал головой.
- Кто такая эта Федосья? - спросил я.
- Мачеха наша, - отвечал Петр и продолжал: - Стола-то, голова, не
досидела, выскочила; батька, слышь, унимает, просит: ничего не властвует -
выбежала, знаешь, на двор, сама лошадь заложила и удрала; иди, батька,
значит, пешком, коли ей не угодили. Смехоты, голова, да и только втепоры
было!
Сергеич опять покачал головой.
- Командирша была, друг сердечный, над стариком; слыхали мы это и
видывали.
- Командирша такая, голова, была, что синя пороха без ее воли в доме не
сдувалось. Бывало, голова, не то, что уж хозяйка моя, приведенная в дом, а
девки-сестры придут иной раз из лесу, голодные, не смеют ведь, братец ты
мой, без спросу у ней в лукошко сходить да конец пирога отрезать; все батьке
в уши, а тот сейчас и оговорит; так из куска-то хлеба, голова, принимать
кому это складно?
- Злая баба в дому хуже черта в лесу - да: от того хоть молитвой да
крестом отойдешь, а эту и пестом не отобьешь, - проговорил Сергеич и потом,
вздохнув, прибавил: - Ваша Федосья Ивановна, друг сердечной Петр Алексеич, у
сердца у меня лежит. Сережка мой, може, из-за нее и погибает. Много народу
видело, как она в Галиче с ним в харчевне деньгами руководствовала.
Петр махнул рукой.
- Говорить-то только неохота, - пробунчал он про себя.
- Да, то-то, - продолжал Сергеич, - было ли там у них что - не ведаю, а
болтовни про нее тоже много шло. Вот и твое дело: за красным столом в обиду
вошло, а може, не с наливки сердце ее надрывалось, а жаль было твоего
холоства и свободушки - да!
Петр еще больше нахмурился.
- Пес ее, голова, знает! А пожалуй, на то смахивало, - отвечал он и
замолчал; потом, как бы припомнив, продолжал: - Раз, братец ты мой, о
казанской это было дело, поехала она праздничать в Суровцово, нарядилась,
голова, знаешь, что купчиха твоя другая; жеребенок у нас тогда был,
выкормок, конь богатый; коня этого для ней заложили; батька сам не поехал и
меня, значит, в кучера присудил.
- А у кого в Суровцове-то гостились? - перебил Сергеич.
- Гости, голова, у нас в Суровцове были хорошие: у Лизаветы Михайловны,
коли знавал, - отвечал Петр.
- Знавал, друг сердечный, знавал: гости наипервые, - сказал Сергеич.
- Гости важные, - подтвердил Петр и продолжал: - Все, голова, наша
Федосья весело праздничала; беседы тоже повечеру; тут, братец ты мой,
дворовые ребята из Зеленцына наехали; она, слышь, с теми шутит, балует,
жгутом лупмя их лупит; другой, сердечный, только выгибается, да еще в стыд
их вводит, голова: купите, говорит, девушкам пряников; какие вы парни, коли
у вас денег на пряники не хватает!
- Какая! Пряников просит! - проговорил Матюшка.
- Бойкая была женщина, смелая! - заметил Сергеич.
- Поехали мы с ней, таким делом, уж на четвертый день поутру, -
продолжал Петр, подперши голову обеими руками и заметно увлеченный своими
воспоминаниями, - на дорогу, известно, похмелились маненько; только Федоска
моя не песни поет, а сидит пригорюнившись. Ладно! Едем мы с ней таким делом,
путем-дорогою... вдруг, голова, она схватила меня за руку и почала ее жать,
крепко сжала. "Петрушка, говорит, поцалуй меня!" - "Полно, говорю, мамонька,
что за цалованье!" - "Ну, Петрушка, - говорит она мне на это, - кабы я была
не за твоим батькой, я бы замуж за тебя пошла!" Я, знаешь, голова, и
рассмеялся. "Что, пес, говорит, смеешься? А то, дурак, може, не знаешь, что
хоша бы родная мать у тебя была, так бы тебя не любила, как я тебя люблю!" -
"На том, говорю, мамонька, покорно благодарю". - "Ну, говорит, Петруша,
никому, говорит, николи не говорила, а тебе скажу: твой старый батька
заедает мой молодой век!" - "Это, мамонька, говорю, старуха надвое сказала,
кто у вас чей век заедает!" - "Да, говорит, ладно, рассказывай! Нынче,
говорит, батька тебя женить собирается; ты, говорит, не женись, лучше в
солдаты ступай, а не женись!" - "Что же, говорю, мамонька, я такой за
обсевок в поле?" - "Так, говорит, против тебя здесь девки нет, да и я твоей
хозяйки любить не стану". - "За что же, говорю, твоя нелюбовь будет?" - "А
за то, говорит, что не люблю баб, у которых мужья молодые и хорошие".
- Ты, однако, женился? - перебил я Петра.
- На; али испугаться и не жениться? - возразил он.
- По любви или нет?
- Почем я знаю, по любви али так. Нашел у нас, мужиков, любовь! Какая
на роду написана была, на той, значит, и женился! - отвечал уж с некоторым
неудовольствием Петр.
Сергеич подмигнул мне.
- Не сказывает, сударь, а дело так шло, что на улице взглянулись, на
поседках поссиделись, а домой разошлись - стали жалость друг к дружке иметь.
- Что за особливая жалость, голова, а известно, девку брал зазнаемо:
высмотренную, - отвечал Петр еще с большей досадой.
Русский мужик не любит признаваться в нежных чувствах.
- А мачеха действительно не любила жены твоей? - спросил я его.
- Нет, не любила, - отвечал он мне коротко и обратился более к
Сергеичу. - Тут тоже, голова, как и судить: хоть бы бабе моей супротив девок
первые годы житье было не в пример лучше, только то, братец ты мой, что все
она мне ее подводила! Вот тоже этак, в отлучке, когда на работе: "Рубашек,
говорит, тебе не послала, поклону не приказывала", и кажинный, голова, раз,
как с работы воротишься, кажинный раз так сделает, что я Катюшку либо
прибраню, либо и зуботычину дам. Та, братец ты мой, терпела, терпела да и
стала говорить: "За что ты, говорит, меня тиранишь? Это, говорит, оттого,
что у тебя полюбовница есть". - "Какая, говорю, полюбовница?" - "Бочариха",
говорит. Ну и тоже греха не утаишь: в парнях с Бочарихой гулял, только то,
что года два почесть ее и в глаза уж не видал. - "Кто это тебе, говорю,
сказывал?" Сначала, голова, не открывала, а тут говорит: матка сказывала,
слышь!
- Так, так, сомущали, значит, - подтвердил Сергеич.
- Еще как, голова, сомущали-то, - продолжал Петр. - Вышла мне такая
оказия, братец, в Кострому идти работать - ладно. Только перед самым моим
этим отходом Федоска такую штуку подвела, слышь: сложила, уж будто бы
Катюшка с извозчиком Гришкой - знавал, може? - Что будто бы, братец ты мой,
Катюшка бегала без меня к матке на праздник; весь народ по улице гулял, а
они с Гришкой ушли в лес по черницу. Дело-то, знаешь, на отходе было,
выпивши; я на Катюшку и взъелся, а она стала сглупа-то браниться: пошто пью.
Я и прибил ее, и шибко прибил. Что же, голова, опосля узнал? Катюшка, слышь,
и на праздник к матке не ходила. Стало мне ее, голова, хошь бы и жалко. Как
пришел втепоры в Кострому, сейчас купил ей ситцу на сарафан, два плата,
босовики и послал с ходоком. И ты, братец ты мой! И пошла у них из-за этого
пановщина: девки позавидовали, обозлились на Катюшку, матка тоже пуще всех,
и к батьке с жалобой. "Вот, говорит, он какой: ни мне, ни девкам твоим по
наперсточку не присылывал, а все в женин сундук валит". Батька, известно,
осерчал, говорит Катюшке: "Поди принеси наряды, что муж прислал". Ну, та,
голова, молода еще была, глупа, нарядиться тоже охота, взяла будто пошла за
нарядами, да к матке и убежала, там их и спрятала, а сама домой нейдет:
боится. Батька, однако, оттель ее ссягнул и бить прибирается: давай, да и
только, наряды! И отняли таким манером: матка взяла себе босовики и сарафан,
а девки по плату разделили.
- Как же батька мог взять твои подарки у жены? - спросил я Петра.
Он посмотрел на меня, как бы удивясь моему вопросу.
- Заведенье у нас, государь мой милостивый, по крестьянству такое, -
отвечал за него Сергеич. - Ежели теперича мужичок хозяйке что посылает, так
и дому всему должен послать. Коли, примерно, бабе сарафан, так матке шаль, а
сестрам по плату, али сережки. Это уж нельзя: непорядок, значит, будет, коли
теперича промышленник в доме стал только супружницу обряжать да наряжать; а
другим бы, хоть бы девкам али матке, где взять? За косулей да за коровами
ходючи, немного нарядишься. Хоть бы и Петр Алексеич по сердцам это сделал.
- Вестимо, что по сердцам, - отозвался Петр. - Втепоры, как воротился,
Катюшка тоже все мне это говорит; я так, братец ты мой, и положил: плюнуть,
отступиться; только то вижу, голова, что бабенке, ни за што, ни про што
житья нет: на работе мором морят, а по-ихнему все спит, делает все не так,
да неладно - дура да затрапезница, больше и клички нет. Наложили, братец ты
мой, тем временем у нас в вотчине бревен по пол-сотне с тягла - ладно.
Батька, известно, присудил, чтоб это справил я; а чтоб, примерно, не медлить
делом, сваливши бревно, сучья обрубить и подсобить его навалить на колеса -
шла бы в лес Катька моя. Бабенка той порой была, голова, на сносе. Я батьке
и говорю: "Как, я говорю, батька, тяжелой бабе с бревнами возиться? Ну как,
я говорю, надорвется, да какой грех выйдет?" - "Что-ста, говорит, али мне
из-за вас околевать в лесу?" - "Я, говорю, батька, сам собой этого дела не
обегаю; а что теперича для спорыньи, пожалуйста, пошли хоть старшую сестру
со мной, а хозяйку мою побереги; я, говорю, заслужу вам за это". Батька
ничего, голова, пробунчал только маненько, а Федоска и слезает с голбца.
"Наши девки, говорит, про вас не работницы, вы-ста, говорит, с своей
толсторожей хозяйкой только даром хлеб едите!" - "Как, я говорю, матка, мы
даром хлеб едим? За что, про что ты нас этим попрекаешь? Я со всего дома
подушную оплатил, за себя оброк предоставил; теперь, говорю, за батьку и
задельничаю; а хоша бы и хозяйка моя за тебя же круглый год на заделье
бегала; как же, я говорю, так: мы у вас даром хлеб едим?" Заругалась,
заплевалась, голова, и все на Катьку больше: "Ты, говорит, мужа сомущаешь, а
он того не знает, что ты и то и се, с тем и другим", - выходит, Катька
гуляет! Ну та, братец ты мой, на всю избу этак срамит, заплакала. "За что,
говорит, мамонька, ты против хозяина так меня губишь?" Я тоже, братец, не
стерпел. "Что ж, я говорю, Федосья, - и выругал ее - согрешил грешный, -
долго ли, выходит, мы должны от тебя обиды принимать? Вы, я говорю, у
хозяйки моей, словно разбойники какие, все наряды обобрали, морите бабу на
работе, куска ей не уболите съесть, как надо, да еще