Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
евеста, и
портной, отойдя на шаг, прищурился на лужинскую фигуру,
промурлыкал с вежливым смешком, что господин несколько в теле,
а потом взялся за новорожденные отвороты, что-то подтянул,
что-то подколол, меж тем, как Лужин, с жестом, свойственным
всем людям в его положении, слегка отводил руку или сгибал ее в
локте, глядя себе на кисть и стараясь свыкнуться с рукавом.
Мимоходом портной полоснул его мелом по сердцу, намечая
карманчик, после чего безжалостно сорвал уже как будто готовый
рукав и стал проворно вынимать булавки из лужинского живота.
Кроме хорошего костюма, Лужину был сделан и фрак;
старомодный же смокинг, найденный на дне его сундучка, был тем
же портным изменен к лучшему. Его невеста не смела спросить,
боясь возбудить шахматные воспоминания, зачем нужны были Лужину
в прежние дни смокинг и шапокляк, и поэтому никогда не узнала о
некоем большом обеде в Бирмингаме, на котором, между прочим,
Валентинов... Ну да Бог с ним.
Обновление лужинской оболочки этим не ограничилось.
Появились рубашки, галстуки, носки,-- и Лужин все это принимал
с беззаботным интересом. Из санатории он переехал в небольшую,
с веселыми обоями, комнату, снятую во втором этаже невестиного
дома, и, когда он переезжал, у него было точь-в-точь такое же
чувство, как когда в детстве возвращался из деревни в город.
Всегда странно это городское новоселье. Спать ляжешь, и все так
ново: в тишине плетущимся цоканием оживают на несколько
мгновений ночные торцы, окна завешены плотнее и пышнее, чем в
усадьбе; во мраке, едва облегченном светлой чертой неплотно
закрытой двери, выжидательно застыли предметы, еще не совсем
потеплевшие, не до конца возобновившие знакомство после долгого
летнего перерыва. А проснешься-- трезвый серый свет за окнами,
в молочной мути неба скользит солнце, похожее на луну, и вдруг
в отдалении -- наплыв военной музыки: она приближается
оранжевыми волнами, прерывается торопливой дробью барабана, и
вскоре все смолкает, и, вместо щекастых трубных звуков, опять
невозмутимый стук копыт, легкое дребезжание петербургского утра
"Вы забываете тушить свет в коридоре,-- с улыбкой сказала
пожилая немка, сдававшая ему комнату.-- Вы забываете закрывать
вашу дверь на ночь". И невесте его она тоже пожаловалась --
рассеян, мол, как старый профессор.
"Вам уютно, Лужин?-- спрашивала невеста.-- Вы спите
хорошо, Лужин? Нет, я знаю, что неуютно, но ведь это скоро все
изменится". "Не надо больше откладывать,-- бормотал Лужин,
обняв ее и скрестив пальцы у нее на бедре.-- Садитесь,
садитесь, не надо откладывать. Давайте, завтра вступим. Завтра.
В самый законный брак". "Да, скоро, скоро,-- отвечала она.-- Но
нельзя же в один день. Есть еще одно учреждение. Там мы с вами
будем висеть на стене в продолжение двух недель, и ваша жена
тем временем приедет из Палермо, посмотрит на имена и скажет:
нельзя, Лужин -- мой".
"Затеряла,-- ответила мать, когда она к ней обратилась за
своей метрикой.-- Засунула и затеряла. Не знаю, ничего не
знаю". Бумага, однако, быстрехонько нашлась. Да и поздно было
теперь предупреждать, запрещать, придумывать трудности. С
роковой гладкостью подкатывала свадьба, которую было невозможно
задержать, словно стоишь на льду, скользко, нет упора. Ей
пришлось смириться и подумать о том, чем украсить и как подать
дочернего жениха, чтобы не стыдно было перед людьми, и как
собраться с силами, чтобы на свадьбе улыбаться, играть
довольную мать, хвалить честность и доброту Лужина. Думала она
и о том, сколько уже ушло денег на Лужина и сколько еще уйдет,
и старалась изгнать из воображения страшную картину: Лужин в
дезабилье, пышущий макаковой страстью, и ее из упрямства
покорная, холодная, холодная дочь. Меж тем и рама для этой
картины была готова. Была снята поблизости не очень дорогая, но
недурно обставленная квартира, правда -- в пятом этаже, но что
же делать, для лужинской одышки есть лифт, да и лестница не
крута, со стульчиком на каждой площадке, под расписным окном.
Из просторной прихожей, условно оживленной силуэтными рисунками
в черных рамочках, дверь налево открывалась в спальню, а дверь
направо -- в кабинет. Далее, по правой же стороне прихожей,
находилась дверь в гостиную; смежная с нею столовая была
несколько длиннее, за счет прихожей, которая в этом месте
благополучно превращалась в коридор,-- превращение,
целомудренно скрытое плюшевой портьерой на кольцах. Налево от
коридора была ванная, за нею людская, а в конце -- дверь в
кухню.
Будущей обитательнице этой квартиры понравилось
расположение комнат; их обстановка пришлась ей менее по вкусу.
В кабинете стояли коричневые бархатные кресла, книжный шкап,
увенчанный плечистым, востролицым Данте в купальном шлеме, и
большой, пустоватый письменный стол с неизвестным прошлым и
неизвестным будущим, Валкая лампа на черном витом столбе под
оранжевым абажуром высилась подле оттоманки, на которой были
забыты светлошерстый медвежонок и толстомордая собака с
широкими розовыми подошвами и пятном на глазу. Над оттоманкой
висел фальшивый гобелен, изображавший пляшущих поселян.
Из кабинета -- ежели легонько толкнуть раздвижные двери --
открывался сквозной вид: паркет гостиной и дальше столовая с
буфетом, уменьшенным перспективой. В гостиной зеленым лоском
отливала пальма, по паркету были рассеяны коврики. Наконец,--
столовая, с выросшим теперь до естественной величины буфетом и
с тарелками по стенам. Над столом одинокий пушистый чертик
повисал с низкой лампы. Окно было фонарем, и оттуда можно было
видеть сквер с фонтаном в конце улицы. Вернувшись к столу, она
поглядела через гостиную в даль кабинета, на гобелен, в свою
очередь уменьшившийся, затем вышла из столовой в коридор и
направилась через прихожую в спальню. Там стояли, тесно
прижавшись друг к дружке, две пухлые постели. Лампа оказалась в
мавританском стиле, занавески на окнах были желтые, что сулило
по утрам обманный солнечный свет,-- и в простенки висела
гравюра: вундеркинд в ночной рубашонке до пят играет на
огромном рояле, и отец, в сером халате, со свечой в руке,
замер, приоткрыв дверь,
Кое-что пришлось добавить, кое-что изъять. Из гостиной был
убран портрет хозяйского дедушки, а из кабинета поспешно
изгнали восточного вида столик с перламутровой шахматной
доской. Окно в ванной комнате, снизу голубовато-искристое,
будто подернутое морозом, оказалось надтреснутым в своей
верхней прозрачной части, и пришлось вставить новое стекло. В
кухне и в людской побелили потолки. Под сенью салонной пальмы
вырос граммофон. Вообще же говоря, осматривая и подправляя эту
"квартиру на барскую ногу, снятую на скорую руку",-- как шутил
отец,-- она не могла отделаться от мысли, что все это только
временное, придется, вероятно, увезти Лужина из Берлина,
развлекать его другими странами. Всякое будущее неизвестно,--
но иногда оно приобретает особую туманность, словно на подмогу
естественной скрытности судьбы приходит какая-то другая сила,
распространяющая этот упругий туман, от которого отскакивает
мысль.
Но как Лужин был мягок и мил в эти дни... Как он уютно
сидел, одетый в новый костюм и украшенный дымчатым галстуком,
за чайным столом и вежливо, если и не совсем впопад, поддакивал
собеседнику. Его будущая теща рассказала знакомым, что Лужин
решил бросить шахматную игру. которая слишком много отнимала
времени, но что он об этом не любит говорить,-- и теперь Олег
Сергеевич Смирновский уже не требовал партии, а с огоньком в
глазах раскрывал ему таинственные махинации масонов и даже
обещал дать прочесть замечательную брошюру.
В учреждениях, куда они ходили сообщать чиновникам о
намерении вступить в брак, Лужин вел себя, как взрослый, все
бумаги нес сам, благоговейно, бережно, и заполнял бланки с
любовью, отчетливо выводя каждую букву. Почерк у него был
кругленький, необыкновенно аккуратный, и немало времени уходило
на осторожное развинчивание новой самопишущей ручки, которую он
несколько жеманно отряхивал в сторону, прежде чем приступить к
писанию, а потом, насладившись скольжением золотого пера, так
же осторожно совал обратно в сердечный карманчик, блестящей
зацепкой наружу. И с удовольствием он сопровождал невесту по
магазинам и ждал, как интересного сюрприза, квартиры, которой
она решила до свадьбы ему не показывать.
В течение двух недель, пока их имена были вывешены
напоказ,-- то на адрес жениха, то на адрес невесты, стали
приходить предложения разных недремлющих фирм: экипажи для
свадеб и похорон (с изображением кареты, запряженной парой
галопирующих лошадей), фраки напрокат, цилиндры, мебель, вино,
наемные залы, аптекарские принадлежности. Лужин добросовестно
рассматривал иллюстрированные прейскуранты и складывал их у
себя, удивляясь, почему невеста так презрительно относится ко
всем этим любопытным предложениям. Были предложения другого
рода. Было то, что Лужин называл "небольшое апарте", с будущим
тестем, приятный разговор, во время которого тот предложил
устроить его в коммерческое предприятие,-- конечно, погодя, не
сейчас, пускай поживут спокойно несколько месяцев. "Жизнь, мой
Друг, так устроена,-- говорилось в этой беседе,-- что за каждую
секунду человек должен платить, по самому минимальному расчету,
1/432 часть пфеннига, и это будет жизнь нищенская; вам же нужно
содержать жену, привыкшую к известной роскоши". "Да-да",--
сказал Лужин, радостно улыбаясь и стараясь вывернуть в уме
сложное вычисление, проделанное с такой нежной ловкостью его
собеседником. "Для этого требуется несколько больше денег",--
продолжал тот, и Лужин затаил дыхание в ожидании нового фокуса.
"Секунда будет обходиться... дороже. Повторяю, я готов первое
время -- первый год, скажем,-- щедро приходить вам на помощь...
Но со временем... Вот вы побываете у меня как-нибудь в конторе,
я вам покажу интересные вещи".
Так приятнейшим образом все кругом старалось расцветить
пустоту лужинской жизни. Он давал себя укачивать, баловать,
щекотать, принимал с зажмуренной душой ласковую жизнь,
обволакивавшую его со всех сторон. Будущее смутно
представлялось ему, как молчаливое объятие, длящееся без конца,
в счастливой полутемноте, где проходят, попадают в луч и
скрываются опять, смеясь и покачиваясь, разнообразные игрушки
мира сего. Но в неизбежные минуты жениховского одиночества,
поздним вечером, ранним утром, бывало ощущение странной
пустоты, как будто в красочной складной картине, составленной
на скатерти, оказались незаполненные, вычурного очерка,
пробелы. И однажды во сне он увидел Турати, сидящего к нему
спиной. Турати глубоко задумался, опираясь на руку, но из-за
его широкой спины не видать было того, над чем он в раздумий
поник. Лужин не хотел это увидеть, боялся увидеть, но все же
осторожно стал заглядывать через черное плечо, И тогда он
увидел, что перед Турати стоит тарелка супа и что не опирается
он на руку, а просто затыкает за воротник салфетку. И в
ноябрьский день, которому этот сон предшествовал, Лужин
женился.
Олег Сергеевич Смирновский и некий балтийский барон были
свидетелями того, как Лужина и его невесту провели в большую
комнату и усадили за длинный стол, покрытый сукном. Чиновник
переменил пиджак на поношенный сюртук и прочел брачный
приговор. При этом все встали. После чего, с профессиональной
улыбкой, чиновник почтил новобрачных сырым рукопожатием, и все
было кончено. У выхода толстый швейцар, мечтая о полтиннике,
поклонился, поздравляя, и Лужин добродушно сунул ему руку,
которую тот принял на ладонь, не сразу сообразив, что это
человеческая рука, а не подачка.
В тот же день было и церковное венчание. Последний раз
Лужин побывал в церкви много лет назад, на панихиде по матери.
Пятясь дальше в глубину прошлого, он помнил ночные вербные
возвращения со свечечкой, метавшейся в руках, ошалевшей от
того, что вынесли ее из теплой церкви в неизвестную ночь, и
наконец умиравшей от разрыва сердца, когда на углу улицы
налетал ветер с Невы. Были исповеди в домовой церкви на
Почтамтской, и особенно стучали сапоги в ее темноватой пустыне,
передвигались, словно откашливаясь, стулья, на которых друг за
другом сидели ожидавшие, и порой из таинственно завешенного
угла вырывался шепот. И пасхальные ночи он помнил: дьякон читал
рыдающим басом и, все еще всхлипывая, широким движением
закрывал огромное Евангелие... И он помнил, как легко и
пронзительно, вызывая сосущее чувство под ложечкой, звучало
натощак слово "фасха" в устах изможденного священника; и
помнил, как было всегда трудно уловить то мгновение, когда
кадило плавно метит в тебя, именно в тебя, а не в соседа, и так
поклониться, чтобы в точности поклон пришелся на кадильный
взмах. Был запах ладана, и горячее падение восковой капли на
костяшки руки, и темный, медовый лоск образа, ожидавшего
лобзания. Томные воспоминания, смуглота, поблескиванья, вкусный
церковный воздух и мурашки в ногах. И ко всему этому теперь
прибавилась дымчатая невеста, и венец, который вздрагивал в
воздухе, над самой головой, и мог того и гляди упасть. Он
осторожно косился на него, и ему показалось раза два, что
чья-то незримая рука, державшая венец, передает его другой тоже
незримой руке. "Да-да",-- поспешно ответил он на вопрос
священника и еще хотел прибавить, как все это хорошо. и
странно, и мягко для души, но только взволнованно прочистил
горло, и свет в глазах стал расплывчато лучиться.
А затем, когда все сидели за большим столом, у него было
такое же чувство, как когда приходишь домой после заутрени, н
ждет тебя масленый баран с золотыми рогами, окорок, девственно
ровная пасха, за которую хочется приняться раньше всего, минуя
ветчину и яйца. Было жарко и шумно, за столом сидело много
людей, бывших, вероятно, и в церкви,-- ничего, ничего, пусть
побудут до поры, до времени... Лужина глядела на мужа, на
кудрю, на прекрасно сшитый фрак, на кривую полуулыбку, с
которой он приветствовал блюда. Ее мать, щедро напудренная, в
очень открытом спереди платье, показывавшем, как в старые
времена, тесную выемку между ее приподнятых, екатерининских
грудей, держалась молодцом и даже говорила зятю "ты", так что
Лужин некоторое время не понимал, к кому. она обращается. Он
выпил всего два бокала шампанского, и волнами стала находить на
него приятная сонливость. Вышли на улицу. Черная, ветреная ночь
мягко ударила его в грудь, не защищенную недоразвитым фрачным
жилетом, и жена попросила запахнуть пальто. Ее отец, весь вечер
улыбавшийся и поднимавший бокал каким-то особенным образом--
молча, до уровня глаз,-- манера, перенятая у одного дипломата,
говорившего очень изящно "скоуль",-- теперь все так же улыбаясь
одними глазами, поднимал в знак прощания блестящую при свете
фонаря связку дверных ключей. Мать, придерживая на плече
горностаевую накидку, старалась не смотреть на спину Лужина,
влезавшего в автомобиль. Гости, все немного пьяные, прощались с
хозяевами и друг с другом и, деликатно посмеиваясь, окружали
автомобиль, который наконец тронулся, и тогда кто-то заорал
"ура", и поздний прохожий, обратившись к спутнице, одобрительно
заметил: "Землячки шумят".
Лужин в автомобиле тотчас уснул, и при случайных, веером
раскрывавшихся отблесках белесым светом оживало его лицо, и
мягкая тень от носа совершала медленный круг по щеке и затем
над губой, и опять было в автомобиле темно, пока не проходил
новый свет, мимоходом поглаживая лужинскую руку, которая словно
скользила в темный карман, как только опять наплывал сумрак. И
потом пошла череда ярких огней, и каждый выгонял из-под белого
галстука теневую бабочку, и тогда жена осторожно поправила ему
кашне, так как даже в закрытый автомобиль проникал холод
ноябрьской ночи. Он очнулся и прищурился от взмаха уличного
луча, и не сразу понял, где он, но в это мгновение автомобиль
остановился, и жена тихо сказала: "Лужин, мы дома".
В лифте он стоял, улыбаясь и мигая, несколько осовевший,
но ничуть не пьяный, и глядел на ряд кнопок, одну из которых
нажала жена. "На известной вышине",-- сказал он и посмотрел на
потолок лифта, точно ожидая там увидеть вершину пути. Лифт
остановился. "Ек",-- сказал Лужин и тихо рассыпался смехом.
Их встретила в прихожей новая прислуга -- кругленькая
девица, сразу протянувшая им красную, непропорционально большую
руку. "Ах, зачем вы нас ждали",-- сказала жена. Горничная
поздравляла, что-то быстро говорила и с благоговением приняла
лужинский шапокляк. Лужин с тонкой улыбкой показал, как он
захлопывается. "Удивительно",-- воскликнула горничная. "Идите,
идите спать,-- беспокойно повторяла жена.-- Мы сами все
запрем",
Чередой озарился кабинет, гостиная, столовая. "Открывается
телескопом",-- сонно пробормотал Лужин, Ничего он толком не
рассмотрел -- слишком слипались глаза. Уже входя в столовую, он
заметил, что несет в руках большую плюшевую собаку с розовыми
подошвами. Он ее положил на стол, и сразу к ней спустился, как
паук, пушистый чертик, повисший с лампы. Комнаты потухли,
словно сдвинулись части телескопа, и Лужин оказался в светлом
коридоре. "Идите спать",-- кому-то опять крикнула жена, и
что-то в глубине шуркнуло, и пожелала доброй ночи. "Вон там
людская,-- -сказала жена.-- А тут, слева, ванная". "Где
уединение?-- шепнул Лужин.-- Где самая маленькая комната?"-- "В
ванной, все в ванной",-- ответила она, и Лужин осторожно
приоткрыл дверь и, убедившись в чем-то, проворно заперся. Его
жена прошла в спальню и села в кресло, оглядывая упоительно
пухлые постели. "Ох, я устала",-- улыбнулась она и долго
следила глазами за крупной, вялой мухой, которая, безнадежно
жужжа, летала вокруг мавританской лампы, а потом куда-то
исчезла. "Сюда, сюда",-- крикнула она, услышав в коридоре
неуверенно шаркающий шаг Лужина. "Спальня".-- сказал он
одобрительно и, заложив руки за спину, некоторое время
посматривал по сторонам. Она открыла шкап, куда накануне
сложила вещи, подумала и обернулась к мужу. "Я ванну приму,--
сказала она.-- Все ваши вещи вот здесь".
"Подождите минуточку",-- проговорил Лужин и вдруг во весь
рот зевнул. "Подождите",-- небным голосом повторил он,
запихивая между слогами упругие части зевка. Но, захватив
пижаму и ночные туфли, она быстро вышла из комнаты.
Голубой, толстой струей полилась из крана вода и стала
заполнять белую ванну, нежно дымясь и меняя тон журчания по
мере того, как поднимался ее уровень. Глядя на льющийся блеск,
она с некоторой тревогой думала о том, что наступает предел ее
женской расторопности и что есть область, в которой не ей
путеводительствовать. Сидя затем в ванне, она смотрела, как
собираются мелкие водяные пузыри на коже и на погружающейся
пористой губке. Опустившись в воду по шею, она видела себя
сквозь уже слегка помутившуюся от мыльной пены воду тонкотелой,
почти прозрачной, и когда колено чуть-чуть поднималось из воды,
этот круглый, блестящий розовый остров был как-то неожиданен
своей несомненной телесностью, "В конце концов, это вовсе не
мое дело",-- сказала она, высвобо