ерно, один я: уж и
как бы я вашу милость уважил, уж и как бы ходил, то есть во' как ходил!
Кого ж нам, коли и не вашу милость, уважить? Уж я бы вас вылечил, право бы
вылечил, я и средствие знаю... Право бы, погостили, сударь, ей-богу, вот
великое слово, у нас погостили бы!..
     - В самом деле, нет ли какого средства? - заметил Ярослав Ильич... да
и не докончил.
     Ордынов сделал напраслину, с диким изумлением оглядев незадолго до
того с ног до головы Ярослава Ильича. Это был, конечно, честнейший и
благороднейший человек, но он теперь понял все, и, признаться, положение
его было весьма затруднительно! Ему хотелось, что называется, лопнуть со
смеха! Будь он один на один вместе с Ордыновым, - два такие друга! -
конечно, Ярослав Ильич не вытерпел бы и неумеренно предался порыву
веселости. Во всяком случае он сделал бы это весьма благородно, с чувством
пожал бы после смеха руку Ордынова, искренно и справедливо уверил бы его,
что чувствует удвоенное уважение к нему и что извиняет во всяком случае...
да, наконец, и глядеть не будет на молодость. Но теперь, при известной
своей деликатности, он был в самом затруднительном положении и почти не
знал, куда скрыть себя...
     - Средствия, то есть снадобья! - подхватил Мурин, у которого все лицо
шевельнулось от неловкого восклицания Ярослава Ильича. - Я, то есть,
сударь, по глупости моей мужицкой, вот что сказал бы, - продолжал он,
ступив еще шаг вперед, - книжек вы, сударь, больно зачитались; скажу, умны
больно стали; оно, то есть как по-русски говорится у нас, по-мужицкому, ум
за разум зашел...
     - Довольно ! - строго прервал Ярослав Ильич...
     - Я иду, - сказал Ордынов, - благодарю вас, Ярослав Ильич; буду, буду
у вас непременно, - говорил он на удвоенные вежливости Ярослава Ильича,
который был не в силах долее его удерживать. - Прощайте, прощайте...
     - Прощайте, ваше благородие; прощайте, сударь; не забудьте нас,
навестите нас, грешных.
     Ордынов не слыхал ничего более; он вышел как полоумный.
     Он не мог вынести более; он был как убитый; сознание его цепенело. Он
глухо чувствовал, что его душит болезнь, но холодное отчаяние воцарялось в
душе его, и только слышал он, что какая-то глухая боль ломит, томит, сосет
ему грудь. Ему хотелось умереть в эту минуту. Ноги его подкосились, и он
присел у забора, не обращая более внимания ни на проходивших людей, ни на
толпу, начинавшую сбираться возле него, ни на оклики и расспросы
любопытных, его окруживших. Но вдруг из множества голосов раздался над ним
голос Мурина. Ордынов поднял голову. Старик действительно стоял перед ним;
бледное лицо его было важно и задумчиво. Это уж был совсем другой человек,
чем тот, который так грубо глумился над ним у Ярослава Ильича. Ордынов
привстал; Мурин взял его за руку и вывел из толпы...
     - Тебе еще нужно свой скарб захватить, - сказал он, искоса взглянув на
Ордынова. - Не горюй, барин! - вскрикнул Мурин. - Ты молод, чего горевать!
     Ордынов не отвечал.
     - Обижаешься, барин? Знать, больно зло тебя взяло... да нечему; всяк
свое холит, всяк свое добро бережет.
     - Я не знаю вас, - сказал Ордынов, - я не хочу знать ваших тайн. Но
она! она!.. - проговорил он, и слезы градом, в три ручья, потекли из глаз
его. Ветер срывал их одну за другой с его щек... Ордынов утирал их рукой.
Жест его, взгляд, непроизвольные движения дрожавших посинелых губ - все
предсказывало в нем помешательство.
     - Я уж тебе толковал, - сказал Мурин, стиснув брови, - она полоумная!
Отчего и как помешалась... зачем тебе знать? Только мне она и такая -
родная! Возлюбил я ее больше жизни моей и никому не отдам. Понимаешь
теперь!
     Огонь на мгновение сверкнул в глазах Ордынова.
     - Но зачем же я... зачем я теперь словно жизнь потерял? Зачем же болит
мое сердце? Зачем я спознал Катерину?
     - Зачем? - Мурин усмехнулся и задумался. - Зачем, я и сам не знаю,
зачем, - вымолвил он, наконец. - Женский норов не морская пучина,
распознать его распознаешь, да хитер он, стоек, живуч! На, дескать, вынь да
положь! Знать, и впрямь, барин, она с вами хотела уйти от меня, - продолжал
он в раздумье. - Побрезгала старым, изжила с ним все, насколько можно
изжить! Приглянулись вы, знать, ей больно сначала! Аль уж так, вы ли,
другой ли... Я ведь ей не перечу ни в чем; птичья молока пожелает, и молока
птичья достану; птицу такую сам сделаю, коли нет такой птицы! Тщеславна
она! За волюшкой гонится, а и сама не знает, о чем сердце блажит. Ан и
вышло, что лучше по-старому! Эх, барин! молод ты больно ! Сердце твое еще
горячо, словно у девки, что рукавом свои слезы утирает, покинутая! Спознай,
барин: слабому человеку одному не сдержаться! Только дай ему все, он сам же
придет, все назад отдаст, дай ему полцарства земного в обладание, попробуй
- ты думаешь что? Он тебе тут же в башмак тотчас спрячется, так умалится.
Дай ему волюшку, слабому человеку, - сам ее свяжет, назад принесет. Глупому
сердцу и воля не впрок! Не прожить с таким норовом! Я тебе это все так
говорю - молоденек ты больно! Ты что мне? Ты был да пошел - ты иль другой,
все равно. Я и сначала знал, что будет одно. А перечить нельзя! слова
молвить нельзя поперек, коли хошь свое счастье сберечь. Оно ведь, знашь,
барин, - продолжал философствовать Мурин, - только все так говорится: и
чего не бывает? За нож возьмется в сердцах, не то безоружный, с голыми
руками на тебя, как баран, полезет да зубами глотку врагу перервет. А
пусть-те дадут этот нож-от в руки, да враг твой сам перед тобою широкую
грудь распахнет, небось и отступишься!
     Они вошли во двор. Татарин еще издали завидел Мурина, снял перед ним
шапку и лукаво, пристально смотрел на Ордынова.
     - Что мать? дома? - закричал ему Мурин.
     - Дома.
     - Скажи, чтоб ему скарб его перетащить помогли! Да и ты пошел,
двигайся!
     Они взошли на лестницу. Старуха, служившая у Мурина и оказавшаяся
действительно матерью дворника, возилась с пожитками бывшего жильца и
ворчливо вязала их в один большой узел.
     - Подожди; я-те еще из твоего принесу, там осталась...
     Мурин вошел к себе. Через минуту он воротился и подал Ордынову богатую
подушку, всю вышитую шелками и гарусом, - ту самую, которую положила ему
Катерина, когда он сделался болен.
     - Это она тебе шлет, - сказал Мурин. - А теперь ступай
подобру-поздорову да, смотри ж, не шатайся, - прибавил он вполголоса,
отеческим тоном, - не то худо будет.
     Видно было, что ему не хотелось обижать жильца. Но когда он бросил на
него последний взгляд, то невольно видно было, как прилив неистощимой злобы
закипел на лице его. Почти с отвращением затворил он дверь за Ордыновым.
     Через два часа Ордынов переехал к немцу Шпису. Тинхен ахнула, взглянув
на него. Она тотчас спросила его о здоровье и, узнав, в чем дело,
немедленно расположилась лечить. Старик немец самодовольно показал жильцу
своему, что он только что хотел идти к воротам и снова залепить ярлычок,
затем что сегодня аккуратно в копейку вышел задаток его, высчитывая из него
каждый день найма. Причем старик не преминул дальновидно похвалить немецкую
аккуратность и честность. В тот же день Ордынов занемог и только через три
месяца мог встать с постели.
     Мало-помалу он выздоровел и стал выходить. Жизнь у немца была
однообразна, покойна. Немец был без особого норова; хорошенькая Тинхен, не
трогая нравственности, была всем, чем угодно, - но как будто жизнь навеки
потеряла свой цвет для Ордынова! Он стал задумчив, раздражителен;
впечатлительность его приняла направление болезненное, и он неприметно
впадал в злую, очерствелую ипохондрию. Книги не раскрывались иногда по
целым неделям. Будущее было для него заперто, деньги его выходили, и он
опустил руки заранее; он даже не думал о будущем. Иногда прежняя горячка к
науке, прежний жар, прежние образы, им самим созданные, ярко восставали
перед ним из прошедшего, но они только давили, душили его энергию. Мысль не
переходила в дело. Создание остановилось. Казалось, все эти образы нарочно
вырастали гигантами в его представлениях, чтоб смеяться над бессилием его,
их же творца. Ему невольно приходило в грустную минуту сравнение самого
себя с тем хвастливым учеником колдуна, который, украв слово учителя,
приказал метле носить воду и захлебнулся в ней, забыв, как сказать:
"перестань". Может быть, в нем осуществилась бы целая, оригинальная,
самобытная идея. Может быть, ему суждено было быть художником в науке. По
крайней мере прежде он сам верил в это. Искренняя вера есть уж залог
будущего. Но теперь он сам смеялся в иные минуты над своим слепым
убеждением и - не подвигался вперед.
     За полгода перед тем он выжил, создал и набросал на бумагу стройный
эскиз создания, на котором (по молодости своей) в нетворческие минуты
строил самые вещественные надежды. Сочинение относилось к истории церкви, и
самые теплые, горячие убеждения легли под пером его. Теперь он перечел этот
план, переделал, думал о нем, читал, рылся и наконец отверг идею свою, не
построив ничего на развалинах. Но что-то похожее на мистицизм, на
предопределение и таинственность начало проникать в его душу. Несчастный
чувствовал страдания свои и просил исцеления у бога. Работница немца, из
русских, старуха богомольная, с наслаждением рассказывала, как молится ее
смирный жилец и каким образом по целым часам лежит он, словно бездыханный,
на церковном помосте...
     Он никому не говорил ни слова о случившемся с ним. Но порой, особенно
в сумерки, в тот час, когда гул колоколов напоминал ему то мгновение, когда
впервые задрожала, заныла вся грудь его дотоле неведомым чувством, когда он
стал возле нее на коленях в божием храме, забыв обо всем, и только слышал,
как стучало ее робкое сердце, когда слезами восторга и радости омыл он
новую, светлую надежду, мелькнувшую ему в его одинокой жизни, - тогда буря
вставала из уязвленной навеки души его. Тогда содрогался его дух и мучение
любви жгучим огнем снова пылало в груди его. Тогда сердце его грустно и
страстно болело и, казалось, любовь его возрастала вместе с печалью. Часто
по целым часам, забыв себя и всю обыденную жизнь свою, забыв все на свете,
просиживал он на одном месте, одинокий, унылый, безнадежно качал головой и,
роняя безмолвные слезы, шептал про себя: "Катерина! голубица моя
ненаглядная! Сестрица моя одинокая!.."
     Какая-то безобразная мысль стала все более и более мучить его. Все
сильнее и сильнее преследовала она его и с каждым днем воплощалась перед
ним в вероятность, в действительность. Ему казалось, - и он наконец сам
поверил во все, - ему казалось, что невредим был рассудок Катерины, но что
Мурин был по-своему прав, назвав ее слабым сердцем. Ему казалось, что
какая-то тайна связывала ее с стариком, но что Катерина, не сознав
преступления, как голубица чистая, перешла в его власть. Кто они? Он не
знал того. Но ему беспрерывно снилась глубокая, безвыходная тирания над
бедным, беззащитным созданием; и сердце смущалось и трепетало бессильным
негодованием в груди его. Ему казалось, что перед испуганными очами вдруг
прозревшей души коварно выставляли ее же падение, коварно мучили бедное,
слабое сердце, толковали перед ней вкривь и вкось правду, с умыслом
поддерживали слепоту, где было нужно, хитро льстили неопытным наклонностям
порывистого, смятенного сердца ее и мало-помалу резали крылья у вольной,
свободной души, не способной, наконец, ни к восстанию, ни к свободному
порыву в настоящую жизнь...
     Мало-помалу Ордынов одичал еще более прежнего, в чем, нужно отдать
справедливость, его немцы нисколько ему не мешали. Он часто любил бродить
по улицам, долго, без цели. Он выбирал преимущественно сумеречный час, а
место прогулки - места глухие, отдаленные, редко посещаемые народом. В один
ненастный, нездоровый, весенний вечер в одном из таких закоулков встретил
он Ярослава Ильича.
     Ярослав Ильич приметно похудел, приятные глаза его потускнели, и сам
он как будто весь разочаровался. Он бежал впопыхах за каким-то не терпящим
отлагательства делом, промок, загрязнился, и дождевая капля, каким-то почти
фантастическим образом, уже целый вечер не сходила с весьма приличного, но
теперь посиневшего носа его. К тому же он отрастил бакенбарды. Эти
бакенбарды, да и то, что Ярослав Ильич взглянул так, как будто избегал
встречи с старинным знакомым своим, почти поразило Ордынова... чудное дело!
даже как-то уязвило, разобидело его сердце, не нуждавшееся доселе ни в чьем
сострадании. Ему, наконец, приятнее был прежний человек, простой,
добродушный, наивный - решимся сказать наконец откровенно - немножечко
глупый, но без претензий разочароваться и поумнеть. А неприятно, когда
глупый человек, которого мы прежде любили, может быть, именно за глупость
его, вдруг поумнеет, решительно неприятно. Впрочем, недоверчивость, с
которою он смотрел на Ордынова, тотчас же сгладилась. При всем
разочаровании своем он вовсе не оставил своего прежнего норова, с которым
человек, как известно, и в могилу идет, и с наслаждением полез, так, как
был, в дружескую душу Ордынова. Прежде всего он заметил, что у него много
дела, потом что они давно не видались; но вдруг разговор опять принял
какое-то странное направление. Ярослав Ильич заговорил о лживости людей
вообще, о непрочности благ мира сего, о суете сует, мимоходом, даже более
чем с равнодушием, не преминул отозваться о Пушкине, с некоторым цинизмом о
хороших знакомствах и в заключение даже намекнул на лживость и коварство
тех, которые называются в свете друзьями, тогда как истинной дружбы на
свете и сродясь не бывало. Одним словом, Ярослав Ильич поумнел. Ордынов не
противоречил ни в чем, но несказанно, мучительно грустно стало ему: как
будто он схоронил своего лучшего друга!
     - Ах! представьте, - я было совсем позабыл рассказать, - молвил вдруг
Ярослав Ильич, как будто припомнив что-то весьма интересное, - у нас
новость! Я вам скажу по секрету. Помните дом, где вы жили?
     Ордынов вздрогнул и побледнел.
     - Так вообразите же, недавно открыли в этом доме целую шайку воров, то
есть, сударь вы мой, ватагу, притон-с; контрабандисты, мошенники всякие,
кто их знает! Иных переловили, за другими еще только гоняются; отданы
строжайшие приказания. И можете себе представить: помните хозяина дома,
богомольный, почтенный, благородный с виду...
     - Ну!
     - Судите после этого о всем человечестве! Это и был начальник всей
шайки их, коновод! Не нелепо ли это-с?
     Ярослав Ильич говорил с чувством и осудил за одного все человечество,
потому что Ярослав Ильич и не может иначе сделать; это в его характере.
     - А те? а Мурин? - проговорил Ордынов шепотом.
     - Ах, Мурин, Мурин! Нет, это почтенный старик, благородный. Но,
позвольте, вы проливаете новый свет...
     - А что? он тоже был в шайке?
     Сердце Ордынова готово было пробить грудь от нетерпенья...

     - Впрочем, как же вы говорите... - прибавил Ярослав Ильич, пристально
вперив оловянные очи в Ордынова, - признак, что он соображал: - Мурин не
мог быть между ними. Ровно за три недели он уехал с женой к себе, в свое
место... Я от дворника узнал... Этот татарчонок, помните?
--------
     1 фланер - праздношатающийся (франц. fla^neur).
---------------------------------------------------------------------------
Впервые опубликовано: "Отечественные записки", октябрь и декабрь 1847 г.