ем-то в  стороне.  Мне  показа-
лось, что Бахчеев, смотря на девиц, как будто тоже приготовлялся  захны-
кать. Я подошел к нему.
 
   - Нет, батюшка, - сказал он мне, - Фома-то Фомич, пожалуй бы, и  уда-
лился отсюда, да время еще тому не пришло:  золоторогих  быков  еще  под
экипаж ему не достали! Не беспокойтесь, батюшка, хозяев из дому  выживет
и сам останется!
 
   Гроза прошла, и господин Бахчеев, видимо, изменил свои убеждения.
 
   Вдруг раздалось: "Ведут! ведут!" - и дамы с визгом побросались к две-
рям. Не прошло еще десяти минут после отъезда дяди: казалось, невозможно
бы так скоро привести Фому Фомича; но загадка  объяснилась  потом  очень
просто: Фома Фомич, отпустив Гаврилу, действительно " пошел себе  с  па-
лочкой"; но, почувствовав себя в совершенном уединении, среди бури, гро-
ма и ливня, препостыдно струсил,  поворотил  в  Степанчиково  и  побежал
вслед за Гаврилой. Дядя захватил его уже на селе. Тотчас  же  остановили
одну проезжавшую мимо телегу; сбежались мужики и посадили в нее  присми-
ревшего Фому Фомича. Так и доставили его прямо в отверстые объятия гене-
ральши, которая чуть не обезумела от ужаса, увидя, в каком он положении.
Он был еще грязнее и мокрее Гаврилы. Суета поднялась ужаснейшая:  хотели
тотчас же тащить его наверх, чтоб переменить белье; кричали о бузине и о
других крепительных средствах, метались во все стороны без всякого  тол-
ку; говорили все зараз... Но Фома как будто не замечал никого и  ничего.
Его ввели под руки. Добравшись до своего кресла, он тяжело  опустился  в
него и закрыл глаза. Кто-то закричал, что он умирает: поднялся  ужасней-
ший вой; но более всех ревел Фалалей, стараясь  пробиться  сквозь  толпу
барынь к Фоме Фомичу, чтобы немедленно поцеловать у него ручку...
 
   V
   ФОМА ФОМИЧ СОЗИДАЕТ ВСЕОБЩЕЕ СЧАСТЬЕ
 
   - Куда это меня привели? - проговорил наконец Фома голосом умирающего
за правду человека.
 
   - Проклятая размазня! - прошептал подле меня Мизинчиков, -  точно  не
видит, - куда его привели. Вот ломаться-то теперь будет!
 
   - Ты у нас, Фома, ты в кругу своих! - вскричал дядя. - Ободрись,  ус-
покойся! И, право, переменил бы ты теперь костюм, - Фома, а  то  заболе-
ешь... Да не хочешь ли подкрепиться - а? так, эдак... рюмочку  маленькую
чего-нибудь, чтоб согреться...
 
   - Малаги бы я выпил теперь, - простонал Фома, снова закрывая глаза.
 
   - Малаги? навряд ли у нас и есть!  -  сказал  дядя,  с  беспокойством
смотря на Прасковью Ильиничну.
 
   - Как не быть! - подхватила Прасковья Ильинична, - целые  четыре  бу-
тылки остались, - и тотчас же, гремя ключами, побежала за  малагой,  на-
путствуемая криками всех дам, облепивших Фому, как  мухи  варенье.  Зато
господин Бахчеев был в самой последней степени негодования.
 
   - Малаги захотел! - проворчал он чуть не вслух. -  И  вина-то  такого
спросил, что никто не пьет! Ну, кто теперь пьет малагу, кроме такого же,
как он, подлеца? Тьфу, вы, проклятые! Ну, я-то чего тут стою? чего  я-то
тут жду?
 
   - Фома! - начал дядя, сбиваясь на каждом слове, - вот теперь... когда
ты отдохнул и опять вместе с нами... то есть, я хотел сказать, Фома, что
понимаю, как давеча, обвинив, так сказать, невиннейшее создание...
 
   - Где, где она, моя невинность? - подхватил Фома, как будто был в жа-
ру и в бреду, - где золотые дни мои? где ты, мое золотое детство,  когда
я, невинный и прекрасный, бегал по полям за весенней бабочкой? где,  где
это время? Воротите мне мою невинность, воротите ее!..
 
   И Фома, растопырив руки, обращался ко всем поочередно, как будто  не-
винность его была у кого-нибудь из нас в кармане. Бахчеев готов был лоп-
нуть от гнева.
 
   - Эк чего захотел! - проворчал он с яростью. - Подайте ему его невин-
ность! Целоваться, что ли, он с ней хочет? Может, и мальчишкой-то был уж
таким же разбойником, как и теперь! присягну, что был.
 
   - Фома!.. - начал было опять дядя.
 
   - Где, где они, те дни, когда я еще веровал в любовь и любил  челове-
ка? - кричал Фома, - когда я обнимался с человеком  и  плакал  на  груди
его? а теперь - где я? где я?
 
   - Ты у нас, Фома, успокойся! - крикнул дядя, - а я вот что хотел тебе
сказать, Фома...
 
   - Хоть бы вы-то уж  теперь  помолчали-с,  -  прошипела  Перепелицына,
злобно сверкнув своими змеиными глазками.
 
   - Где я? - продолжал Фома, - кто кругом меня?  Это  буйволы  и  быки,
устремившие на меня рога свои. Жизнь, что же ты такое? Живи, живи,  будь
обесчещен, опозорен, умален, избит, и когда засыплют песком твою могилу,
тогда только опомнятся люди, и бедные кости твои раздавят монументом!
 
   - Батюшки, о монументах заговорил! - прошептал Ежевикин, сплеснув ру-
ками.
 
   - О, не ставьте мне монумента! - кричал Фома, - не ставьте  мне  его!
Не надо мне монументов! В сердцах своих воздвигните мне монумент, а  бо-
лее ничего не надо, не надо, не надо!
 
   - Фома! - прервал дядя, - полно! успокойся! нечего говорить  о  мону-
ментах. Ты только выслушай... Видишь, Фома, я  понимаю,  что  ты,  может
быть, так сказать, горел благородным огнем, упрекая меня давеча;  но  ты
увлекся, Фома, за черту добродетели - уверяю тебя, ты ошибся, Фома...
 
   - Да перестанете ли вы-с? - запищала опять Перепелицына, - убить, что
ли, вы несчастного человека хотите-с, потому что они в ваших руках-с?..
 
   Вслед за Перепелицыной встрепенулась и генеральша, а за ней и вся  ее
свита; все замахали на дядю руками, чтоб он остановился.
 
   - Анна Ниловна, молчите вы сами, а я знаю, что говорю! - с твердостью
отвечал дядя. - Это дело святое! дело чести и справедливости.  Фома!  ты
рассудителен, ты должен сей же час испросить прощение  у  благороднейшей
девицы, которую ты оскорбил.
 
   - У какой девицы? какую девицу я оскорбил? - проговорил Фома, в недо-
умении обводя всех глазами, как будто совершенно забыв все происшедшее и
не понимая, о чем идет дело.
 
   - Да, Фома, и если ты теперь сам, своей волей, благородно  сознаешься
в вине своей, то, клянусь тебе, Фома, я паду к ногам твоим, и тогда...
 
   - Кого же я оскорбил? - вопил Фома, - какую девицу? Где она? где  эта
девица? Напомните мне хоть что-нибудь об этой девице!..
 
   В эту минуту Настенька,  смущенная  и  испуганная,  подошла  к  Егору
Ильичу и дернула его за рукав.
 
   - Нет, Егор Ильич, оставьте его, не надо извинений! к чему это все? -
говорила она умоляющим голосом. - Бросьте это!..
 
   - А! Теперь я припоминаю! - вскричал Фома. - Боже! я  припоминаю!  О,
помогите, помогите мне припоминать! - просил он, по-видимому, в  ужасном
волнении. - Скажите: правда ли, что меня изгнали отсюда, как  шелудивей-
шую из собак? Правда ли, что молния поразила меня? Правда ли,  что  меня
вышвырнули отсюда с крыльца? Правда ли, правда ли это?
 
   Плач и вопли дамского пола были красноречивейшим ответом Фоме Фомичу.

   - Так, так! - твердил он, - я припоминаю... я припоминаю теперь,  что
после молнии и падения моего я бежал сюда, преследуемый громом, чтоб ис-
полнить свой долг и исчезнуть навеки! Приподымите меня! Как  ни  слаб  я
теперь, но должен исполнить свою обязанность.
 
   Его тотчас приподняли с кресла. Фома стал в положение оратора и  про-
тянул свою руку.
 
   - Полковник! - вскричал он, - теперь я очнулся совсем;  гром  еще  не
убил во мне умственных способностей; осталась, правда, глухота в  правом
ухе, происшедшая, может быть, не столько от грома, сколько от падения  с
крыльца... Но что до этого! И какое кому дело до правого уха Фомы!
 
   Последним словам своим Фома придал столько печальной иронии и  сопро-
вождал их такою жалобною улыбкою, что стоны тронутых дам раздались  сно-
ва. Все они с укором, а иные с яростью смотрели на дядю, уже начинавшего
понемногу уничтожаться перед таким согласным выражением  всеобщего  мне-
ния. Мизинчиков плюнул и отошел к окну. Бахчеев все  сильнее  и  сильнее
подталкивал меня локтем; он едва стоял на месте.
 
   - Теперь слушайте же все мою исповедь! - возопил  Фома,  обводя  всех
гордым и решительным взглядом, - а вместе с тем и решите судьбу несчаст-
ного Опискина. Егор Ильич! давно уже я наблюдал за вами, наблюдал с  за-
миранием моего сердца и видел все, все, тогда как вы еще и не подозрева-
ли, что я наблюдаю за вами. Полковник! я, может  быть,  ошибался,  но  я
знал ваш эгоизм, ваше неограниченное самолюбие, ваше феноменальное слас-
толюбие, и кто обвинит меня, что я поневоле затрепетал о чести наиневин-
нейшей из особ?
 
   - Фома, Фома!.. ты, впрочем, не очень распространяйся, Фома! - вскри-
чал дядя, с беспокойством смотря на страдальческое выражение в лице Нас-
теньки.
 
   - Не столько невинность и доверчивость этой особы, сколько ее неопыт-
ность смущала меня, - продолжал Фома, как будто и не слыхав  предостере-
жения дяди. - Я видел, что нежное чувство расцветает в  ее  сердце,  как
вешняя роза, и невольно припоминал Петрарку, сказавшего, что "невинность
так часто бывает на волосок от погибели". Я вздыхал, стонал, и  хотя  за
эту девицу, чистую, как жемчужина, я готов был отдать всю кровь  мою  на
поруки, но кто мог мне поручиться за вас, Егор Ильич? Зная  необузданное
стремление страстей ваших, зная, что вы всем готовы пожертвовать для ми-
нутного их удовлетворения, я вдруг погрузился в бездну ужаса и  опасений
насчет судьбы наиблагороднейшей из девиц...
 
   - Фома! неужели ты мог это подумать? - вскричал дядя.
 
   - С замиранием моего сердца я следил за вами. Если  хотите  узнать  о
том, как я страдал, спросите у Шекспира: он расскажет вам в своем  "Гам-
лете" о состоянии души моей. Я сделался  мнителен  и  ужасен.  В  беспо-
койстве моем, в негодовании моем я видел все в черном цвете, и  это  был
не тот "черный цвет", о котором поется в  известном  романсе,  -  будьте
уверены! Оттого-то и видели вы мое тогдашнее желание удалить ее из этого
дома: я хотел спасти ее; оттого-то и видели вы  меня  во  все  последнее
время раздражительным и злобствующим на весь род  человеческий,  О!  кто
примирит меня теперь с человечеством? Чувствую, что я, может  быть,  был
взыскателен и несправедлив к гостям вашим, к племяннику вашему, к госпо-
дину Бахчееву, требуя от него астрономии; но кто обвинит меня за тогдаш-
нее состояние души моей? Ссылаясь опять на Шекспира, скажу,  что  будущ-
ность представлялась мне как мрачный омут неведомой глубины, на дне  ко-
торого лежал крокодил. Я чувствовал, что  моя  обязанность  предупредить
несчастие, что я поставлен, что я произведен для этого, - и что  же?  вы
не поняли наиблагороднейших побуждений души моей и платили  мне  во  все
это время злобой, неблагодарностью, насмешками, унижениями...
 
   - Фома! если так... конечно, я чувствую... - вскричал дядя в  чрезвы-
чайном волнении.
 
   - Если вы действительно чувствуете, полковник, то благоволите  дослу-
шать, а не прерывать меня. Продолжаю: вся вина моя, следственно, состоя-
ла в том, что я слишком убивался о судьбе и счастье  этого  дитяти;  ибо
она еще дитя перед вами. Высочайшая любовь к человечеству сделала меня в
это время каким-то бесом гнева и мнительности. Я готов был  кидаться  на
людей и терзать их. И знаете ли, Егор Ильич, что все поступки ваши,  как
нарочно, поминутно подтверждали мою мнительность и удостоверяли меня  во
всех подозрениях моих? Знаете ли, что вчера, когда вы осыпали меня своим
золотом, чтоб удалить меня от себя, я подумал: "Он удаляет от себя в ли-
це моем свою совесть, чтоб удобнее совершить преступление..."
 
   - Фома, Фома! неужели ты это думал вчера? - с ужасом вскричал дядя. -
Господи боже, а я-то ничего и не подозревал!
 
   - Само небо внушило мне эти подозрения, - продолжал Фома. - И  решите
сами, что мог я подумать, когда слепой случай привел меня в тот же вечер
к той роковой скамейке в саду? Что почувствовал я в эту минуту - о боже!
- увидев наконец собственными своими глазами, что все подозрения мои оп-
равдались вдруг самым блистательным образом? Но мне еще оставалась  одна
надежда, слабая, конечно, но все же надежда - и что же? Сегодня утром вы
разрушаете ее сами в прах и в обломки! Вы присылаете мне письмо ваше; вы
выставляете намерение жениться; умоляете не разглашать...  "  Но  почему
же, - подумал я, - почему же он написал именно теперь, когда уже я  зас-
тал его, а не прежде? Почему же прежде он не прибежал ко мне, счастливый
и прекрасный - ибо любовь украшает лицо, - почему не бросился он тогда в
мои объятия, не заплакал на груди моей слезами беспредельного счастья  и
не поведал мне всего, всего?" Или я крокодил, который бы  только  сожрал
вас, а не дал бы вам полезного совета? Или я какой-нибудь отвратительный
жук, который бы только укусил вас, а не  способствовал  вашему  счастью?
"Друг ли я его или самое гнуснейшее из насекомых?" - вот вопрос, который
я задал себе нынче утром! "Для чего, наконец, - думал я, - для  чего  же
выписывал он из столицы своего племянника и сватал его  к  этой  девице,
как не для того, чтоб обмануть и нас, и  легкомысленного  племянника,  а
между тем втайне продолжать преступнейшее из намерений?" Нет, полковник,
если кто утвердил во мне мысль, что взаимная любовь ваша  преступна,  то
это вы сами, и одни только вы! Мало того, вы преступник и перед этой де-
вицей, ибо ее, чистую и благонравную, через вашу же неловкость и  эгоис-
тическую недоверчивость вы подвергли клевете и тяжким подозрениям!
 
   Дядя молчал, склонив голову: красноречие Фомы, видимо, одержало  верх
над всеми его возражениями, и он уже сознавал себя полным  преступником.
Генеральша и ее общество молча и с благоговением слушали Фому, а Перепе-
лицына с злобным торжеством смотрела на бедную Настеньку.
 
   - Пораженный, раздраженный, убитый, - продолжал Фома, - я заперся се-
годня на ключ и молился, да внушит мне бог правые мысли! Наконец положил
я: в последний раз и публично испытать вас. Я, может быть, слишком горя-
чо принялся, может быть, слишком предался моему негодованию; но за  бла-
городнейшие побуждения мои вы вышвырнули меня из окошка! Падая из  окош-
ка, я думал про себя: "Вот так-то всегда на свете вознаграждается добро-
детель!" Тут я ударился оземь и затем едва помню,  что  со  мною  дальше
случилось!
 
   Визги и стоны прервали Фому Фомича при этом трагическом воспоминании.
Генеральша бросилась было к нему с бутылкой малаги в руках, которую  она
только что перед этим вырвала из рук воротившейся  Прасковьи  Ильиничны,
но Фома величественно отвел рукой и малагу и генеральшу.
 
   - Остановитесь! - вскричал он, - мне надо кончить. Что случилось пос-
ле моего падения - не знаю. Знаю только одно, что теперь, мокрый и гото-
вый схватить лихорадку, я  стою  здесь,  чтоб  составить  ваше  обоюдное
счастье. Полковник! по многим признакам, которых я не хочу теперь объяс-
нять, я уверился наконец, что любовь ваша была чиста и даже  возвышенна,
хотя вместе с тем и преступно недоверчива. Избитый, униженный,  подозре-
ваемый в оскорблении девицы, за честь которой я, как рыцарь средних  ве-
ков, готов пролить до капли всю кровь мою, - я решаюсь  теперь  показать
вам, как мстит за свои обиды Фома Опискин. Протяните мне вашу руку, пол-
ковник!
 
   - С удовольствием, Фома! - вскричал дядя,  -  и  так  как  ты  вполне
объяснился теперь о чести благороднейшей особы, то... разумеется...  вот
тебе рука моя, Фома, вместе с моим раскаянием...
 
   И дядя с жаром подал ему руку, не подозревая еще, что из  этого  вый-
дет.
 
   - Дайте и вы вашу руку, - продолжал Фома  слабым  голосом,  раздвигая
дамскую сбившуюся около него толпу и обращаясь к Настеньке.
 
   Настенька смутилась, смешалась и робко смотрела на Фому.
 
   - Подойдите, подойдите, милое мое дитя!  Это  необходимо  для  вашего
счастья, - ласково прибавил Фома, все еще продолжая держать руку дяди  в
своих руках.
 
   - Что это он затевает? - проговорил Мизинчиков.
 
   Настя, испуганная и дрожащая, медленно подошла к Фоме и робко  протя-
нула ему свою ручку.
 
   Фома взял эту ручку и положил ее в руку дядя.
 
   - Соединяю и благословляю вас, - произнес он самым торжественным  го-
лосом, - и если благословение убитого горем страдальца  может  послужить
вам в пользу, то будьте счастливы. Вот как мстит Фома Опискин! Урра!
 
   Всеобщее изумление было беспредельно. Развязка была  так  неожиданна,
что на всех нашел какой-то столбняк. Генеральша как была, так и осталась
с разинутым ртом и с бутылкой малаги в руках. Перепелицына побледнела  и
затряслась от ярости. Приживалки всплеснули руками и окаменели на  своих
местах. Дядя задрожал и хотел что-то проговорить, но не мог. Настя  поб-
леднела, как мертвая, и робко проговорила, что "это нельзя"... - но  уже
было поздно. Бахчеев первый - надо отдать ему справедливость - подхватил
ура Фомы Фомича, за ним я, за мною, во весь свой  звонкий  голосок,  Са-
шенька, тут же бросившаяся обнимать отца; потом Илюша,  потом  Ежевикин;
после всех уж Мизинчиков.
 
   - Ура! - крикнул другой раз Фома, - урра! И  на  колени,  дети  моего
сердца, на колени перед нежнейшею из матерей! Просите ее  благословения,
и, если надо, я сам преклоню перед нею колени, вместе с вами...
 
   Дядя и Настя, еще не взглянув друг на друга, испуганные  и,  кажется,
не понимавшие, что с ними делается, упали на колени  перед  генеральшей;
все столпились около них; но старуха стояла как будто ошеломленная,  со-
вершенно не понимая, как  ей  поступить.  Фома  помог  и  этому  обстоя-
тельству: он сам повергся перед своей покровительницей. Это разом  унич-
тожило все ее недоумения. Заливаясь слезами,  она  проговорила  наконец,
что согласна. Дядя вскочил и стиснул Фому в объятиях.
 
   - Фома, Фома!.. - проговорил он, но голос его осекся,  и  он  не  мог
продолжать.
 
   - Шампанского! - заревел Степан Алексеевич. - Урра!
 
   - Нет-с, не шампанского-с, - подхватила Перепелицына, которая уже ус-
пела опомниться и сообразить все обстоятельства, а вместе с тем  и  пос-
ледствия, - а свечку богу зажечь-с, образу помолиться, да образом и бла-
гословить-с, как всеми набожными людьми исполняется-с...
 
   Тотчас же все  бросились  исполнять  благоразумный  совет;  поднялась
ужасная суетня. Надо было засветить свечу. Степан  Алексеевич  подставил
стул и полез приставлять свечу к образу, но тотчас же  подломил  стул  и
тяжело соскочил на пол, удержавшись, впрочем,  на  ногах.  Нисколько  не
рассердившись, он тут же с почтением уступил  место  Перепелицыной.  То-
ненькая Перепелицына мигом обделала дело: свеча  зажглась.  Монашенка  и
приживалки начали креститься и класть земные поклоны. Сняли образ Спаси-
теля и поднесли генеральше. Дядя и Настя снова стали на колени, и  цере-
мония совершилась при  набожных  наставлениях  Перепелицыной,  поминутно
приговаривавшей: "В ножки-то поклонитесь, к образу-то приложитесь,  руч-
ку-то у мамаши поцелуйте-с!" После жениха и невесты к образу почел  себя
обязанным приложиться и господин Бахчеев, причем тоже поцеловал у матуш-
ки-генеральши ручку. Он был в восторге неописанном.
 
   - Урра! - закричал он снова. - Вот теперь так уж выпьем шампанского!
 
   Впрочем, и все были в восторге. Генеральша плакала, но теперь уж сле-
зами радости: союз, благословленный Фомою, тотчас же сделался  в  глазах
ее и приличным и священным, - а главное, она чувствовала, что Фома Фомич
отличился и что теперь уж останется с нею на веки веков. Все приживалки,
по крайней мере с виду, разделяли всеобщий восторг. Дядя  то  становился
перед матерью на колени и целовал ее руки, то  бросался  обнимать  меня,
Бахчеева, Мизинчикова и Ежевикина. Илюшу он чуть было не задушил в своих
объятиях.  Саша  бросилась  обнимать  и  целовать  Настеньку,  Прасковья
Ильинична обливалась слезами. Господин Бахчеев, заметив это,  подошел  к
ней - к ручке. Старикашка Ежевикин расчувствовался и плакал в углу,  об-
тирая глаза своим клетчатым, вчерашним платком.  В  другом  углу  хныкал
Гаврила и с благоговением смотрел на Фому Фомича,  а  Фалале