тли, которую она привесила на
гвозде в чулане, -- до того тяжело было ей переносить своенравие и вечные
попреки этой, повидимому не злой старухи, но бывшей лишь нестерпимейшею
самодуркой от праздности. Федор Павлович предложил свою руку, о нем
справились и его прогнали, и вот тут-то он опять, как и в первом браке,
предложил сиротке увоз. Очень, очень может быть, что и она даже не пошла бы
за него ни за что, если б узнала о нем своевременно побольше подробностей.
Но дело было в другой губернии; да и что могла понимать шестнадцатилетняя
девочка, кроме того, что лучше в реку, чем оставаться у благодетельницы.
Так и променяла бедняжка благодетельницу на благодетеля. Федор Павлович не
взял в этот раз ни гроша, потому что генеральша рассердилась, ничего не
дала и сверх того прокляла их обоих; но он и не рассчитывал на этот раз
взять, а прельстился лишь замечательною красотой невинной девочки и,
главное, ее невинным видом, поразившим его, сладострастника и доселе
порочного любителя лишь грубой женской красоты. "Меня эти невинные глазки
как бритвой тогда по душе полоснули", говаривал он потом, гадко по-своему
хихикая. Впрочем у развратного человека и это могло быть лишь
сладострастным влечением. Не взяв же никакого вознаграждения, Федор
Павлович с супругой не церемонился и, пользуясь тем, что она так-сказать
перед ним "виновата", и что он ее почти "с петли снял", пользуясь кроме
того ее феноменальным смирением и безответностью, даже попрал ногами самые
обыкновенные брачные приличия. В дом, тут же при жене, съезжались дурные
женщины и устраивались оргии. Как характерную черту сообщу, что слуга
Григорий, мрачный, глупый и упрямый резонер, ненавидевший прежнюю барыню
Аделаиду Ивановну, на этот раз взял сторону новой барыни, защищал и
бранился за нее с Федором Павловичем почти непозволительным для слуги
образом, а однажды так даже разогнал оргию и всех наехавших безобразниц
силой. Впоследствии с несчастною, с самого детства запуганною молодою
женщиной произошло в роде какой-то нервной женской болезни, встречаемой
чаще всего в простонародьи у деревенских баб, именуемых за эту болезнь
кликушами. От этой болезни, со страшными истерическими припадками, больная
временами даже теряла рассудок. Родила она однако же Федору Павловичу двух
сыновей, Ивана и Алексея, первого в первый год брака, а второго три года
спустя. Когда она померла, мальчик Алексей был по четвертому году, и хоть и
странно это, но я знаю, что он мать запомнил потом на всю жизнь, как сквозь
сон разумеется. По смерти ее с обоими мальчиками случилось почти
точь-в-точь то же самое, что и с первым, Митей: они были совершенно забыты
и заброшены отцом и попали всђ к тому же Григорию и также к нему в избу. В
избе их и нашла старуха самодурка генеральша, благодетельница и
воспитательница их матери. Она еще была в живых, и всђ время, все восемь
лет, не могла забыть обиды ей нанесенной. О житье-бытье ее "Софьи" все
восемь лет она имела из-под руки самые точные сведения, и слыша, как она
больна и какие безобразия ее окружают, раза два или три произнесла вслух
своим приживалкам: "Так ей и надо, это ей бог за неблагодарность послал".

Ровно три месяца по смерти Софьи Ивановны, генеральша вдруг явилась в наш
город лично и прямо на квартиру Федора Павловича, и всего-то пробыла в
городке с полчаса, но много сделала. Был тогда час вечерний. Федор
Павлович, которого она все восемь лет не видала, вышел к ней пьяненький.
Повествуют, что она мигом, безо всяких объяснений, только что увидала его,
задала ему две знатные и звонкие пощечины и три раза рванула его за вихор
сверху вниз, затем, не прибавив ни слова, направилась прямо в избу к двум
мальчикам. С первого взгляда заметив, что они не вымыты и в грязном белье,
она тотчас же дала еще пощечину самому Григорию и объявила ему, что увозит
обоих детей к себе, затем вывела их в чем были, завернула в плед, посадила
в карету и увезла в свой город. Григорий снес эту пощечину как преданный
раб, не сгрубил ни слова, и когда провожал старую барыню до кареты, то,
поклонившись ей в пояс, внушительно произнес, что ей "за сирот бог
заплатит". "А всђ-таки ты балбес!" крикнула ему генеральша отъезжая. Федор
Павлович, сообразив всђ дело, нашел, что оно дело хорошее и в формальном
согласии своем насчет воспитания детей у генеральши не отказал потом ни в
одном пункте. О полученных же пощечинах сам ездил рассказывать по всему
городу.

Случилось так, что и генеральша скоро после того умерла, но выговорив
однако в завещании обоим малюткам по тысяче рублей каждому, "на их
обучение, и чтобы все эти деньги были на них истрачены непременно, но с
тем, чтобы хватило вплоть до совершеннолетия, потому что слишком довольно и
такой подачки для этаких детей, а если кому угодно, то пусть сам
раскошеливается, и проч., и проч." Я завещания сам не читал, но слышал, что
именно было что-то странное в этом роде и слишком своеобразно выраженное.
Главным наследником старухи оказался однако же честный человек, губернский
предводитель дворянства той губернии, Ефим Петрович Поленов. Списавшись с
Федором Павловичем и мигом угадав, что от него денег на воспитание его же
детей не вытащишь (хотя тот прямо никогда не отказывал, а только всегда в
этаких случаях тянул, иногда даже изливаясь в чувствительностях), он принял
в сиротах участие лично и особенно полюбил младшего из них, Алексея, так
что тот долгое время даже и рос в его семействе. Это я прошу читателя
заметить с самого начала. И если кому обязаны были молодые люди своим
воспитанием и образованием на всю свою жизнь, то именно этому Ефиму
Петровичу, благороднейшему и гуманнейшему человеку, из таких, какие редко
встречаются. Он сохранил малюткам по их тысяче, оставленной генеральшей,
неприкосновенно, так что они к совершеннолетию их возросли процентами,
каждая до двух, воспитал же их на свои деньги, и уж конечно гораздо более,
чем по тысяче, издержал на каждого. В подробный рассказ их детства и юности
я опять пока не вступаю, а обозначу лишь самые главные обстоятельства.
Впрочем о старшем, Иване, сообщу лишь то, что он рос каким-то угрюмым и
закрывшимся сам в себе отроком, далеко не робким, но как бы еще с десяти
лет проникнувшим в то, что растут они всђ-таки в чужой семье и на чужих
милостях, и что отец у них какой-то такой, о котором даже и говорить
стыдно, и проч. и проч. Этот мальчик очень скоро, чуть не в младенчестве
(как передавали по крайней мере), стал обнаруживать какие-то необыкновенные
и блестящие способности к учению. В точности не знаю, но как-то так
случилось, что с семьей Ефима Петровича он расстался чуть ли не тринадцати
лет, перейдя в одну из московских гимназий и на пансион к какому-то
опытному и знаменитому тогда педагогу, другу с детства Ефима Петровича. Сам
Иван рассказывал потом, что всђ произошло так-сказать "от пылкости к добрым
делам" Ефима Петровича, увлекшегося идеей, что гениальных способностей
мальчик должен и воспитываться у гениального воспитателя. Впрочем ни Ефима
Петровича, ни гениального воспитателя уже не было в живых, когда молодой
человек, кончив гимназию, поступил в университет. Так как Ефим Петрович
плохо распорядился и получение завещанных самодуркой генеральшей
собственных детских денег, возросших с тысячи уже на две процентами,
замедлилось по разным совершенно неизбежимым у нас формальностям и
проволочкам, то молодому человеку в первые его два года в университете
пришлось очень солоно, так как он принужден был всђ это время кормить и
содержать себя сам и в то же время учиться. Заметить надо, что он даже и
попытки не захотел тогда сделать списаться с отцом, -- может быть из
гордости, из презрения к нему, а может быть вследствие холодного здравого
рассуждения, подсказавшего ему, что от папеньки никакой чуть-чуть серьезной
поддержки не получит. Как бы там ни было молодой человек не потерялся
нисколько и добился-таки работы, сперва уроками в двугривенный, а потом
бегая по редакциям газет и доставляя статейки в десять строчек об уличных
происшествиях, за подписью "Очевидец". Статейки эти, говорят, были так
всегда любопытно и пикантно составлены, что быстро пошли в ход, и уж в этом
одном молодой человек оказал всђ свое практическое и умственное
превосходство над тою многочисленною, вечно нуждающеюся и несчастною частью
нашей учащейся молодежи обоего пола, которая, в столицах, по обыкновению, с
утра до ночи обивает пороги разных газет и журналов, не умея ничего лучше
выдумать, кроме вечного повторения одной и той же просьбы о переводах с
французского или о переписке. Познакомившись с редакциями, Иван Федорович
всђ время потом не разрывал связей с ними и в последние свои годы в
университете стал печатать весьма талантливые разборы книг на разные
специальные темы, так что даже стал в литературных кружках известен.
Впрочем лишь в самое только последнее время ему удалось случайно обратить
на себя вдруг особенное внимание в гораздо большем круге читателей, так что
его весьма многие разом тогда отметили и запомнили. Это был довольно
любопытный случай. Уже выйдя из университета и приготовляясь на свои две
тысячи съездить за границу, Иван Федорович вдруг напечатал в одной из
больших газет одну странную статью, обратившую на себя внимание даже и
не-специалистов, и главное по предмету повидимому вовсе ему незнакомому,
потому что кончил он курс естественником. Статья была написана на
поднявшийся повсеместно тогда вопрос о церковном суде. Разбирая некоторые
уже поданные мнения об этом вопросе, он высказал и свой личный взгляд.
Главное было в тоне и в замечательной неожиданности заключения. А между тем
многие из церковников решительно сочли автора за своего. И вдруг рядом с
ними не только гражданственники, но даже сами атеисты принялись и с своей
стороны аплодировать. В конце концов некоторые догадливые люди решили, что
вся статья есть лишь дерзкий фарс и насмешка. Упоминаю о сем случае
особенно потому, что статья эта своевременно проникла и в подгородный
знаменитый наш монастырь, где возникшим вопросом о церковном суде вообще
интересовались, -- проникла и произвела совершенное недоумение. Узнав же
имя автора, заинтересовались и тем, что он уроженец нашего города и сын
"вот этого самого Федора Павловича". А тут вдруг к самому этому времени
явился к нам и сам автор.

Зачем приехал тогда к нам Иван Федорович, -- я помню даже и тогда еще
задавал себе этот вопрос с каким-то почти беспокойством. Столь роковой
приезд этот, послуживший началом ко стольким последствиям, -- для меня
долго потом, почти всегда оставался делом неясным. Вообще судя, странно
было, что молодой человек столь ученый, столь гордый и осторожный на вид,
вдруг явился в такой безобразный дом, к такому отцу, который всю жизнь его
игнорировал, не знал его и не помнил, и хоть не дал бы конечно денег ни за
что и ни в каком случае, если бы сын у него попросил, но всђ же всю жизнь
боялся, что и сыновья, Иван и Алексей, тоже когда-нибудь придут да и
попросят денег. И вот молодой человек поселяется в доме такого отца, живет
с ним месяц и другой, и оба уживаются как не надо лучше. Последнее даже
особенно удивило не только меня, но и многих других. Петр Александрович
Миусов, о котором я говорил уже выше, дальний родственник Федора Павловича
по его первой жене, случился тогда опять у нас, в своем подгородном имении,
пожаловав из Парижа, в котором уже совсем поселился. Помню, он-то именно и
дивился всех более, познакомившись с заинтересовавшим его чрезвычайно
молодым человеком, с которым он не без внутренней боли пикировался иногда
познаниями. "Он горд, -- говорил он нам тогда про него, -- всегда добудет
себе копейку, у него и теперь есть деньги на заграницу -- чего ж ему здесь
надо? Всем ясно, что он приехал к отцу не за деньгами, потому что во всяком
случае отец их не даст. Пить вино и развратничать он не любит, а между тем
старик и обойтись без него не может, до того ужились!" Это была правда;
молодой человек имел даже видимое влияние на старика; тот почти начал его
иногда как будто слушаться, хотя был чрезвычайно и даже злобно подчас
своенравен; даже вести себя начал иногда приличнее...

Только впоследствии объяснилось, что Иван Федорович приезжал отчасти по
просьбе и по делам своего старшего брата, Дмитрия Федоровича, которого в
первый раз от роду узнал и увидал тоже почти в это же самое время, в этот
самый приезд, но с которым однако же по одному важному случаю, касавшемуся
более Дмитрия Федоровича, вступил еще до приезда своего из Москвы в
переписку. Какое это было дело, читатель вполне узнает в свое время в
подробности. Тем не менее даже тогда, когда я уже знал и про это особенное
обстоятельство, мне Иван Федорович всђ казался загадочным, а приезд его к
нам всђ-таки необъяснимым.

Прибавлю еще, что Иван Федорович имел тогда вид посредника и примирителя
между отцом и затеявшим тогда большую ссору и даже формальный иск на отца
старшим братом своим, Дмитрием Федоровичем.

Семейка эта, повторяю, сошлась тогда вся вместе в первый раз в жизни, и
некоторые члены ее в первый раз в жизни увидали друг друга. Лишь один
только младший сын, Алексей Федорович, уже с год пред тем как проживал у
нас и попал к нам таким образом раньше всех братьев. Вот про этого-то
Алексея мне всего труднее говорить теперешним моим предисловным рассказом
прежде чем вывести его на сцену в романе. Но придется и про него написать
предисловие, по крайней мере чтобы разъяснить предварительно один очень
странный пункт, именно: будущего героя моего я принужден представить
читателям с первой сцены его романа в ряске послушника. Да, уже с год как
проживал он тогда в нашем монастыре и, казалось, на всю жизнь готовился в
нем затвориться.

IV. ТРЕТИЙ СЫН АЛЕША.

Было ему тогда всего двадцать лет (брату его Ивану шел тогда двадцать
четвертый год, а старшему их брату Дмитрию двадцать восьмой). Прежде всего
объявляю, что этот юноша, Алеша, был вовсе не фанатик, и, по-моему по
крайней мере, даже и не мистик вовсе. Заране скажу мое полное мнение: был
он просто ранний человеколюбец, и если ударился на монастырскую дорогу, то
потому только, что в то время она одна поразила его и представила ему,
так-сказать, идеал исхода рвавшейся из мрака мирской злобы к свету любви
души его. И поразила-то его эта дорога лишь потому, что на ней он встретил
тогда необыкновенное по его мнению существо, -- нашего знаменитого
монастырского старца Зосиму, к которому привязался всею горячею первою
любовью своего неутолимого сердца. Впрочем я не спорю, что был он и тогда
уже очень странен, начав даже с колыбели. Кстати, я уже упоминал про него,
что, оставшись после матери всего лишь по четвертому году, он запомнил ее
потом на всю жизнь, ее лицо, ее ласки, "точно как будто она стоит предо
мной живая". Такие воспоминания могут запоминаться (и это всем известно)
даже и из более раннего возраста, даже с двухлетнего, но лишь выступая всю
жизнь как бы светлыми точками из мрака, как бы вырванным уголком из
огромной картины, которая вся погасла и исчезла, кроме этого только
уголочка. Так точно было и с ним: он запомнил один вечер, летний, тихий,
отворенное окно, косые лучи заходящего солнца (косые-то лучи и запомнились
всего более), в комнате в углу образ, пред ним зажженную лампадку, а пред
образом на коленях, рыдающую как в истерике, со взвизгиваниями и
вскрикиваниями, мать свою, схватившую его в обе руки, обнявшую его крепко
до боли и молящую за него богородицу, протягивающую его из объятий своих
обеими руками к образу как бы под покров богородице... и вдруг вбегает
нянька и вырывает его у нее в испуге. Вот картина! Алеша запомнил в тот миг
и лицо своей матери: он говорил, что оно было исступленное, но прекрасное,
судя по тому, сколько мог он припомнить. Но он редко кому любил поверять
это воспоминание. В детстве и юности он был мало экспансивен и даже мало
разговорчив, но не от недоверия, не от робости или угрюмой нелюдимости,
вовсе даже напротив, а от чего-то другого, от какой-то как бы внутренней
заботы, собственно личной, до других не касавшейся, но столь для него
важной, что он из-за нее как бы забывал других. Но людей он любил: он,
казалось, всю жизнь жил совершенно веря в людей, а между тем никто и
никогда не считал его ни простячком, ни наивным человеком. Что-то было в
нем, что говорило и внушало (да и всю жизнь потом), что он не хочет быть
судьей людей, что он не захочет взять на себя осуждения и ни за что не
осудит. Казалось даже, что он всђ допускал, ни мало не осуждая, хотя часто
очень горько грустя. Мало того, в этом смысле он до того дошел, что его
никто не мог ни удивить, ни испугать, и это даже в самой ранней своей
молодости. Явясь по двадцатому году к отцу, положительно в вертеп грязного
разврата, он, целомудренный и чистый, лишь молча удалялся, когда глядеть
было нестерпимо, но без малейшего вида презрения или осуждения кому бы то
ни было. Отец же, бывший когда-то приживальщик, а потому человек чуткий и
тонкий на обиду, сначала недоверчиво и угрюмо его встретивший ("много
дескать молчит и много про себя рассуждает"), скоро кончил однако же тем,
что стал его ужасно часто обнимать и целовать, не далее как через две
какие-нибудь недели, правда с пьяными слезами, в хмельной чувствительности,
но видно, что полюбив его искренно и глубоко, и так, как никогда конечно не
удавалось такому как он никого любить...

Да и все этого юношу любили, где бы он ни появился, и это с самых детских
даже лет его. Очутившись в доме своего благодетеля и воспитателя, Ефима
Петровича Поленова, он до того привязал к себе всех в этом семействе, что
его решительно считали там как бы за родное дитя. А между тем он вступил в
этот дом еще в таких младенческих летах, в каких никак нельзя ожидать в
ребенке рассчетливой хитрости, пронырства или искусства заискать и
понравиться, уменья заставить себя полюбить. Так что дар возбуждать к себе
особенную любовь он заключал в себе так-сказать в самой природе,
безыскусственно и непосредственно. То же самое было с ним и в школе, и
однако же, казалось бы, он именно был из таких детей, которые возбуждают к
себе недоверие товарищей, иногда насмешки, а пожалуй и ненависть. Он
например задумывался и как бы отъединялся. Он с самого детства любил
уходить в угол и книжки читать, и однако же и товарищи его до того
полюбили, что решительно можно было назвать его всеобщим любимцем во всђ
время пребывания его в школе. Он редко бывал резв, даже редко весел, но
все, взглянув на него, тотчас видели, что это вовсе не от какой-нибудь в
нем угрюмости, что напротив он ровен и ясен. Между сверстниками он никогда
не хотел выставляться. Может по этому самому он никогда и никого не боялся,
а между тем мальчики тотчас поняли, что он вовсе не гордится своим
бесстрашием, а смотрит так, как будто и не понимает, что он смел и
бесстрашен. Обиды никогда не помнил. Случалось, что через час после обиды
он отвечал обидчику, или сам с ним заговаривал, с таким доверчивым и ясным
видом, как будто ничего и не было между ними вовсе. И не то чтоб он при
этом имел вид, что случайно забыл или намеренно простил обиду, а просто не
считал ее за обиду, и это решительно пленяло и покоряло детей. Была в нем
одна лишь черта, которая во всех классах гимназии, начиная с низшего и даже
до высших, возбуждала в его товарищах постоянное желание подтрунить над
ним, но не из злобной насмешки, а потому, что это было им весело. Черта эта
в нем была дикая, исступленная стыдливость и целомудренность. Он не мог
слышать известных слов и известных разговоров про женщин. Эти "известные"
слова и разговоры, к несчастию, неискоренимы в школах. Чистые в душе и
сердце мальчики, почти еще дети, очень часто любят говорить в классах между
собою и даже вслух про такие вещи, картины и образы, о которых не всегда
заговорят даже и солдаты, мало того, солдаты-то многого не знают и не
понимают из того, что уже знакомо, в этом роде, столь юным еще детям нашего
интеллигентного и высшего общества. Нравс