перемена мест", -- и мучается ее холодностью.
     Ему  скучно  и говорить  с  Фамусовым -- и только  положительный  вызов
Фамусова на спор выводит Чацкого из его сосредоточенности.
     Вот то-то, все вы гордецы:
     Смотрели бы, как делали отцы,
     Учились бы, на старших глядя! --
     говорит  Фамусов  и  затем  чертит такой  грубый  и  уродливый  рисунок
раболепства, что Чацкий не  вытерпел  и в свою очередь сделал параллель века
"минувшего" с веком "нынешним".
     Но все еще раздражение его сдержанно: он как  будто совестится за себя,
что вздумал отрезвлять Фамусова от его  понятий; он спешит вставить, что "не
о дядюшке его говорит",  которого привел в пример Фамусов, и даже предлагает
последнему  побранить   и  свой  век,  наконец,  всячески  старается  замять
разговор,  видя,  как  Фамусов   заткнул  уши,  --  успокаивает  его,  почти
извиняется.
     Длить споры не мое желанье, --
     говорит он. Он готов опять войти в себя. Но его будит неожиданный намек
Фамусова на сватовство Скалозуба.
     Вот будто женится на Софьюшке... и т.д.
     Чацкий навострил уши.
     Как суетится, что за прыть!
     "А Софья? Нет ли впрямь тут жениха какого?" -- говорит он, и хотя потом
прибавляет:
     Ах -- тот скажи любви конец,
     Кто на три года вдаль уедет! --
     но  сам  еще  не  верит  этому,  по примеру  всех влюбленных,  пока эта
любовная аксиома не разыгралась над ним до конца.
     Фамусов  подтверждает  свой  намек   о  женитьбе  Скалозуба,  навязывая
последнему мысль "о генераль­ше", и почти явно вызывает его на сватовство.
     Эти намеки на женитьбу возбудили подозрение Чацкого о причинах перемены
к  нему  Софьи.  Он  даже  согласился  было  на   просьбу  Фамусова  бросить
"завиральные  идеи"   и  помолчать  при  госте.  Но  раздражение  уже  пошло
crescendo[4],   и   он   вмешался  в  разговор,  пока  небрежно,   а  потом,
раздосадованный неловкой похвалой Фамусова его уму и прочее, возвышает тон и
разрешается резким монологом:
     "А судьи  кто?"  и  т.д. Тут же завязывается  другая  борьба, важная  и
серьезная, целая битва. Здесь в  нескольких словах раздается, как в увертюре
опер, главный  мотив,  намекается  на истинный  смысл  и цель  комедии. Оба,
Фамусов и Чацкий, бросили друг другу перчатку:
     Смотрели бы, как делали отцы,
     Учились бы, на старших глядя! --
     раздался военный клик Фамусова. А кто эти старшие и "судьи"?
     ...За дряхлостию лет --
     К свободной жизни их вражда непримирима, -
     отвечает Чацкий и казнит --
     Прошедшего житья подлейшие черты.
     Образовалось два лагеря, или, с одной стороны, целый лагерь Фамусовых и
всей братии  "отцов  и  старших", с другой --  один пылкий и отважный  боец,
"враг исканий". Это борьба  на жизнь и смерть, борьба за существование,  как
новейшие  натуралисты  определяют  естественную смену поколений  в  животном
мире. Фамусов хочет  быть  "тузом" -- "есть на серебре и  на  золоте, ездить
цугом, весь в орденах, быть  богатым и  видеть  детей богатыми,  в чинах,  в
орденах  и с  ключом" -- и так  без  конца, и  все это только за то,  что он
подписывает бумаги, не читая и  боясь одного,  "чтоб множество не накопилось
их".
     Чацкий рвется к  "свободной жизни",  "к занятиям" наукой  и искусству и
требует "службы  делу, а  не лицам" и  т.д. На  чьей стороне победа? Комедия
дает Чацкому  только  "мильон  терзаний" и оставляет, по-видимому, в том  же
положении  Фамусова  и  его  братию,  в каком они  были, ничего  не говоря о
последствиях борьбы.
     Теперь  нам известны  эти  последствия.  Они  обнаружились в  появлении
комедии, еще в рукописи, в свет -- и как эпидемия охватили всю Россию!
     Между  тем  интрига  любви идет  своим  чередом,  правильно,  с  тонкою
психологическою верностью, которая во всякой другой  пьесе, лишенной  прочих
колоссальных грибоедовских красот, могла бы сделать автору имя.
     Обморок Софьи при падении с  лошади Молчалина,  ее участие  к нему, так
неосторожно высказав­шееся, новые сарказмы  Чацкого на Молчалина --  все это
усложнило  действие и образовало  тот  главный  пункт, который  назывался  в
пиитиках  завязкою. Тут сосредоточился драматический  интерес. Чацкий  почти
угадал истину.
     Смятенье, обморок, поспешность, гнев испуга!
     (по случаю падения с лошади Молчалина) --
     Все это можно ощущать,
     Когда лишаешься единственного друга, --
     говорит  он и  уезжает в  сильном  волнении, в муках подозрений на двух
соперников.
     В  третьем акте он раньше всех забирается  на бал,  с  целью  "вынудить
признание"  у Софьи  -- и  с дрожью  нетерпенья  приступает  к делу прямо  с
вопросом: "Кого она любит?"
     После уклончивого ответа  она  признается,  что ей  милее  его  "иные".
Кажется, ясно. Он и сам видит это и даже говорит:
     И я чего хочу, когда все решено?
     Мне в петлю лезть, а ей смешно!
     Однако лезет, как все  влюбленные, несмотря на свой "ум", и уже слабеет
перед  ее  равнодушием. Он  бросает  никуда  не  годное  против  счастливого
соперника оружие -- прямое нападение на него, и снисходит до притворства.
     Раз в жизни притворюсь, --
     решает он, чтоб "разгадать загадку", а собственно, чтоб удержать Софью,
когда  она рванулась  прочь при новой  стреле, пущенной  в Молчалина. Это не
притворство,  а  уступка,  которою  он  хочет  выпросить  то,   чего  нельзя
выпросить,  -- любви, когда ее  нет. В его  речи  уже  слышится молящий тон,
нежные упреки, жалобы:
     Но есть ли в нем та страсть, то чувство, пылкость та...
     Чтоб, кроме вас, ему мир целый
     Казался прах и суета?
     Чтоб сердца каждое биенье
     Любовью ускорялось к вам... --
     говорит он -- и наконец:
     Чтоб равнодушнее мне понести утрату,
     Как человеку -- вы, который с вами взрос,
     Как другу вашему, как брату,
     Мне дайте убедиться в том...
     Это уже слезы. Он трогает серьезные струны чувства --
     От сумасшествия могу я остеречься,
     Пущусь подалее простыть, охолодеть... --
     заключает  он.  Затем  оставалось  только упасть на колени и  зарыдать.
Остатки ума спасают его от унижения.
     Такую  мастерскую   сцену,   высказанную   такими  стихами,   едва   ли
представляет   какое-нибудь   другое  драматическое   произведение.   Нельзя
благороднее  и трезвее  высказать  чувство, как оно  высказалось  у Чацкого,
нельзя  тоньше  и грациознее выпутаться  из ловушки,  как выпутывается Софья
Павловна. Только  пушкинские сцены Онегина с Татьяной напоминают эти  тонкие
черты умных натур.
     Софье  удалось  бы  совершенно  отделаться  от  новой  подозрительности
Чацкого, но она сама увлеклась своей любовью к Молчалину и чуть не испортила
все дело, высказавшись почти открыто в любви. На вопрос Чацкого:
     Зачем же вы его (Молчалина) так коротко узнали? --
     она отвечает:
     Я не старалась! Бог нас свел.
     Этого довольно, чтоб открыть глаза слепому. Но ее спас сам Молчалин, то
есть его  ничтожество. Она  в увлечении поспешила нарисовать его портрет  во
весь рост, может быть в надежде примирить с этой  любовью не только себя, но
и других, даже Чацкого, не замечая, как портрет выходит пошл:
     Смотрите, дружбу всех он в доме приобрел.
     При батюшке три года служит;
     Тот часто без толку сердит,
     А он безмолвием его обезоружит,
     От доброты души простит.
     А между прочим,
     Веселостей искать бы мог, --
     Ничуть, от старичков не ступит за порог!
     Мы резвимся, хохочем;
     Он с ними целый день засядет, рад не рад,
     Играет...
     Далее:
     Чудеснейшего свойства...
     Он наконец: уступчив, скромен, тих,
     И на душе проступков никаких;
     Чужих и вкривь и вкось не рубит...
     Вот я за что его люблю!
     У Чацкого рассеялись все сомнения:
     Она его не уважает!
     Шалит, она его не любит.
     Она не ставит в грош его! --
     утешает он  себя при  каждой ее похвале Молчалину и  потом хватается за
Скалозуба. Но ответ  ее  --  что он "герой не ее  романа" -- уничтожил и эти
сомнения. Он оставляет ее без ревности, но в раздумье, сказав:
     Кто разгадает вас!
     Он и сам не  верил в возможность таких соперников,  а теперь убедился в
этом. Но и его надежды  на  взаимность, до сих пор  горячо волновавшие  его,
совершенно поколебались,  особенно когда она не согласилась  остаться  с ним
под предлогом, что "щипцы остынут", и потом,  на просьбу его позволить зайти
к ней в  комнату, при новой колкости на Молчалина, она ускользнула от него и
заперлась.
     Он почувствовал, что главная  цель возвращения в Москву ему изменила, и
он отходит от  Софьи  с  грустью. Он,  как потом  сознается в сенях,  с этой
минуты подозревает в  ней только холодность ко всему --  и после  этой сцены
самый  обморок отнес  не "к  признакам живых  страстей",  как  прежде, а  "к
причуде избалованных нерв".
     Следующая  сцена  его  с  Молчалиным,  вполне  обрисовывающая  характер
последнего,  утверждает  Чацкого окончательно,  что  Софья  не  любит  этого
соперника.
     Обманщица смеялась надо мною! --
     замечает он и идет навстречу новым лицам.
     Комедия  между ним  и  Софьей  оборвалась;  жгучее раздражение ревности
унялось, и холод безнадежности пахнул ему в душу.
     Ему  осталось  уехать;  но на  сцену  вторгается другая, живая,  бойкая
комедия,  открывается  разом несколько  новых перспектив  московской  жизни,
которые  не только вытесняют из памяти  зрителя  интригу  Чацкого,  но и сам
Чацкий как  будто забывает о ней и мешается в толпу. Около него группируются
и  играют,  каждое  свою  роль, новые  лица.  Это бал,  со  всей  московской
обстановкой, с рядом  живых  сценических  очерков,  в которых каждая  группа
образует свою отдельную комедию,  с полною обрисовкой характеров, успевших в
нескольких словах разыграться в законченное действие.
     Разве  не полную  комедию разыгрывают  Горичевы?  Этот муж, недавно еще
бодрый  и живой  человек, теперь опустившийся,  облекшийся,  как в  халат, в
московскую жизнь, барин, "муж-мальчик,  муж-слуга, идеал  московских мужей",
по  меткому  определению  Чацкого,  --  под  башмаком  приторной,  жеманной,
светской супруги, московской дамы?
     А эти шесть  княжен и  графиня-внучка, --  весь этот контингент невест,
"умеющих,  по  словам  Фамусова,  принарядить  себя  тафтицей,  бархатцем  и
дымкой", "поющих верхние нотки и льнущих к военным людям"?
     Эта   Хлестова,   остаток   екатерининского    века,   с   моськой,   с
арапкой-девочкой, --  эта княгиня и князь Петр Ильич  -- без слова, но такая
говорящая руина прошлого; Загорецкий, явный мошенник, спасающийся от  тюрьмы
в лучших гостиных и откупающийся  угодливостью, вроде собачьих  поносок -- и
эти N.N., -- и все толки их, и все занимающее их содержание!
     Наплыв  этих  лиц  так обилен, портреты  их  так рельефны,  что зритель
хладеет  к  интриге,  не  успевая  ловить  эти быстрые  очерки  новых  лиц и
вслушиваться в их оригинальный говор.
     Чацкого уже нет на сцене. Но он до ухода дал обильную пищу той  главной
комедии, которая  началась  у  него  с  Фамусовым, в  первом  акте,  потом с
Молчалиным, --  той битве со всей Москвой, куда он, по целям автора, затем и
приехал.
     В кратких, даже мгновенных встречах  с старыми знакомыми он успел  всех
вооружить  против  себя  едкими  репликами  и   сарказмами.   Его  уже  живо
затрогивают  --  и  он  дает  волю языку.  Рассердил  старуху Хлестову,  дал
невпопад  несколько  советов Горичеву, резко оборвал графиню-внучку и  опять
задел Молчалина.
     Но  чаша  переполнилась. Он  выходит из  задних комнат уже окончательно
расстроенный и, по старой дружбе,  в толпе  опять идет к Софье, надеясь хоть
на простое сочувствие. Он поверяет ей свое душевное состояние:
     Мильон терзаний! --
     Груди от дружеских тисков,
     говорит он.
     Ногам от шарканья, ушам от восклицаний,
     А пуще голове от всяких пустяков!
     Здесь у меня душа каким-то горем сжата! --
     жалуется  он  ей,  не  подозревая, какой заговор созрел  против него  в
неприятельском лагере.
     "Мильон терзаний" и "горе!" -- вот что  он пожал за все,  что  . До сих
пор он был непобедим: ум его поражал больные места врагов. Фамусов ничего не
находит, как только зажать уши  против его , и отстреливается общими местами
старой  морали. Молчалин смолкает, княжны, графини -- пятятся прочь от него,
обожженные  крапивой его смеха, и прежний друг его,  Софья, которую одну  он
щадит, лукавит, скользит и наносит ему главный удар втихомолку, объявив его,
под рукой, , сумасшедшим.
     Он чувствовал свою силу и говорил уверенно. Но борьба его истомила. Он,
очевидно, ослабел от этого "мильона терзаний", и расстройство обнаружилось в
нем так заметно, что около него группируются все гости, как собирается толпа
около всякого явления, выходящего из обыкновенного порядка вещей.
     Он не только грустен, но и желчен, придирчив. Он, как раненый, собирает
все силы, делает вызов толпе -- и наносит удар всем, -- но не хватило у него
мощи против соединенного врага.
     Он впадает в преувеличения, почти в нетрезвость речи, и подтверждает во
мнении  гостей распущенный Софьей слух о  его сумасшествии.  Слышится уже не
острый, ядовитый  сарказм, в  который вставлена верная,  определенная  идея,
правда, а какая-то  горькая  жалоба, как будто на  личную обиду,  на пустую,
или, по его словам, "незначащую встречу с французиком из Бордо", которую он,
в нормальном состоянии духа, едва ли бы заметил.
     Он перестал  владеть  собой и даже  не замечает,  что он сам составляет
спектакль на бале. Он ударяется  и в патриотический пафос, договаривается до
того,  что находит фрак противным "рассудку и стихиям", сердится, что madame
и mademoiselle не переведены на русский язык, -- словом, "il divague!"[5] --
заключили, вероятно, о нем все  шесть княжен и графиня-внучка. Он  чувствует
это и сам, говоря, что в "многолюдстве он растерян, сам не свой!"
     Он точно "сам не свой", начиная с монолога "о французике из Бордо" -- и
пьесы. Впереди пополняется "мильон терзаний".
     Пушкин, отказывая Чацкому в уме, вероятно,  всего  более  имел  в  виду
последнюю  сцену 4-го  акта,  в сенях,  при разъезде. Конечно, ни Онегин, ни
Печорин,  эти франты,  не сделали бы  того, что проделал в сенях  Чацкий. Те
слишком дрессированы "в науке страсти нежной", а  Чацкий отличается и, между
прочим, искренностью  и простотой, и  не умеет и не хочет рисоваться. Он  не
франт, не лев. Здесь , даже простое приличие. Таких пустяков наделал он!
     Отделавшись  от  болтовни  Репетилова  и  спрятавшись в  швейцарскую  в
ожидании кареты,  он  подглядел свидание Софьи с Молчалиным  и разыграл роль
Отелло, не имея на то никаких  прав. Он упрекает ее, зачем она его "надеждой
завлекла",  зачем  прямо не сказала, что прошлое забыто. Тут что ни слово --
то неправда. Никакой надеждой она его не завлекала. Она только и делала, что
уходила от него,  едва говорила с  ним,  признавалась  в равнодушии, назвала
какой-то старый  детский роман  и  прятанье по  углам "ребячест­вом"  и даже
намекнула, что "бог ее свел с Молчалиным".
     А он, потому только, что --
     ...так страстно и так низко
     Был расточитель нежных слов, --
     в ярости за  собственное свое , за напущенный на себя добровольно самим
собой обман, казнит всех, а ей бросает жестокое и несправедливое слово:
     С вами я горжусь моим разрывом, --
     когда нечего было и разрывать! Наконец просто доходит до брани, изливая
желчь:
     На дочь, и на отца,
     И на любовника глупца, --
     и кипит бешенством на всех, "на мучителей толпу, предателей, нескладных
умников,  лукавых  простаков, старух  зловещих" и  т.д. И уезжает  из Москвы
искать  "уголка  оскорбленному  чувству", произнося всему  беспощадный суд и
приговор!
     Если б у него явилась одна минута, если б не жег его "мильон терзаний",
он бы, конечно,  сам сделал  себе вопрос: "Зачем и за что наделал я  всю эту
кутерьму?" И, конечно, не нашел бы ответа.
     За  него  отвечает  Грибоедов,  который  неспроста  кончил  пьесу  этой
катастрофой.  В ней,  не  только  для Софьи, но  и для Фамусова  и  всех его
гостей, "ум"  Чацкого, сверкавший, как луч света в целой пьесе, разразился в
конце в тот гром, при котором крестятся, по пословице, мужики.
     От  грома первая перекрестилась Софья, остававшаяся до самого появления
Чацкого, когда Молчалин уже  ползал у  ног ее,  все тою  же  бессознательною
Софьей Павловною,  с  тою  же ложью, в какой ее  воспитал отец,  в  какой он
прожил сам, весь его  дом и весь круг. Еще не опомнившись от стыда  и ужаса,
когда маска  упала с  Молчалина, она  прежде всего радуется, что  "ночью все
узнала, что нет укоряющих свидетелей в глазах!"
     А нет свидетелей, следовательно, все шито да крыто, можно забыть, выйти
замуж, пожалуй за Скалозуба, а на прошлое смотреть...
     Да  никак  не  смотреть. Свое  нравственное  чувство  стерпит,  Лиза не
проговорится, Молчалин пикнуть  не смеет. А муж? Но какой же московский муж,
"из жениных пажей", станет озираться на прошлое!
     Это и  ее  мораль, и мораль отца,  и  всего  круга. А  между тем  Софья
Павловна индивидуально  не  безнравственна:  она  грешит  грехом  неведения,
слепоты, в которой жили все, --
     Свет не карает заблуждений,
     Но тайны требует для них!
     В этом двустишии Пушкина выражается общий смысл условной морали.  Софья
никогда  не  прозревала от  нее и не  прозрела бы без  Чацкого  никогда,  за
неимением случая.  После катастрофы, с  минуты появления Чацкого  оставаться
слепой уже невозможно.  Его суда ни обойти забвением, ни подкупить ложью, ни
успокоить -- нельзя.  Она не может не  уважать  его, и  он  будет вечным  ее
"укоряющим свидетелем", судьей ее прошлого. Он открыл ей глаза.
     До него  она не сознавала  слепоты своего чувства к Молчалину  и  даже,
разбирая последнего, в сцене с Чацким, по ниточке, сама собою не прозрела на
него. Она  не  замечала, что сама вызвала его  на эту любовь,  о которой он,
дрожа от страха, и подумать не смел. Ее не смущали свидания наедине ночью, и
она даже проговорилась в благодарности к нему в  последней сцене  за то, что
"в ночной тиши он  держался больше робости во нраве!"  Следовательно  и тем,
что она не увлечена окончательно  и безвозвратно, она обязана не себе самой,
а ему!
     Наконец,  в  самом  начале,  она  проговаривается  еще  наивнее   перед
горничной.
     Подумаешь, как счастье своенравно, --
     говорит она, когда отец застал Молчалина рано утром у ней в комнате, --
     Бывает хуже -- с рук сойдет!
     А Молчалин просидел у нее в комнате целую ночь. Что же разумела она под
этим "хуже"? Можно подумать бог знает что: но honne soit qui mal y pense[6]!
Софья Павловна вовсе не так виновна, как кажется.
     Это  -- смесь  хороших инстинктов  с ложью,  живого ума  с  отсутствием
всякого  намека  на   идеи  и  убеждения,  путаница  понятий,  умственная  и
нравственная  слепота -- все это не имеет в ней  характера личных пороков, а
является  как  общие  черты  ее круга.  В собственной, личной  ее физиономии
прячется в  тени что-то свое,  горячее, нежное, даже . Остальное принадлежит
воспитанию.
     Французские  книжки,  на  которые сетует  Фамусов,  фортепиано  (еще  с
аккомпанементом  флейты),  стихи,  французский  язык  и  танцы  --  вот  что
считалось  классическим  образованием барышни. А потом "Кузнецкий мост и  ",
балы, такие,  как этот бал у ее отца, и это общество --  вот тот  круг,  где
была  заключена  жизнь  "барышни".  Женщины  учились  только   воображать  и
чувствовать и не  учились мыслить и  знать. Мысль  безмолвствовала, говорили
одни инстинкты.  Житейскую мудрость почерпали они  из романов, повестей -- и
оттуда  инстинкты  развивались в  уродливые, жалкие  или глупые  свойства: ,
сентиментальность, искание идеала в любви, а иногда и хуже.
     В снотворном  застое,  в  безвыходном  мор