дин. Мужчина-ребенок,  со  сломанным
пальцем и головной болью.
   - Идиот этот Володька, - обиделся Елисеев, - Зачем я его  послушался?
Теперь голова болит.
   - Но ведь уже не болит, - возразила Лена.
   - Иди сюда.
   Она подошла.
   - Ляг. - Он взял ее за руку и потянул.
   Лена стояла в  нерешительности.  Она  никогда  не  попадала  в  такую
сомнительную для себя ситуацию.  Если  бы  Елисеев  шел  на  таран,  что
принято в экспедициях, она дала бы ему по морде и на этом все кончилось.
Если бы он обольщал, тогда можно воздействовать словом. Она бы  сказала:
"Я пуста. Мне нечего тебе дать". Но  Елисеев  искал  милосердия.  Милого
сердца. И ей тоже нужно было  милосердие.  В  чистом  виде.  Как  хорошо
очищенный наркотик.
   Лена легла рядом не раздеваясь. Он уткнулся  в  ее  плечо,  там,  где
плечо переходит в шею. Она слышала его дыхание.
   - Скажи мне что-нибудь, - попросил Елисеев.
   - Что тебе сказать?
   - Похвали меня.
   - Ты хороший, - сказала Лена.
   - Еще...
   - Ты красивый.
   - Еще...
   - У тебя красивый рот. Длинные ноги. И зубы...
   - Ты говоришь, как путеводитель. Ноги,  зубы...  Нормальных  слов  не
знаешь?
   - Милый... - проговорила Лена.
   - Еще.., еще.., еще...
   - Милый, милый, милый... - зашептала она, как заклинание.  Как  будто
торопливо  осеняла  крестом.  Отгоняла  зло.  И  зло  отступало.  Голоса
затихали в его голове.
   Елисеев  заснул.  Лена  услышала  его  ровное  дыхание.  И  подумала:
"Милый..."
   Он и вправду был милый, какой-то невзрослый. И вместе с тем -  мужик,
тяжелый и хмурый. Он дышал рядом и оттаивал ее, отогревал, как замерзшую
птицу.
   Незаметно, чуть-чуть,  но  все-таки  оттаивал.  Было  не  так  больно
вдыхать жизнь, не так разреженно, когда вдыхаешь, а не вдыхается.
   Лена тоже заснула, и ей снилось, что она спит. Спит во  сне.  Двойное
погружение.
   Проснулись одновременно.
   - Сколько времени? - испуганно спросил Елисеев.
   Лена подняла руку к глазам.
   - Час, - сказала она с  удивлением,  Они  спали  всего  два  часа,  а
казалось - сутки.
   - Я хочу тебя раздеть, - сознался Елисеев. - Но боюсь напрягаться.  У
меня голова заболит. Разденься сама.
   - Зачем я тебе? - спокойно спросила Лена--  Я  старая  и  некрасивая.
Есть молодые и красивые.
   - Некрасивых женщин не бывает, - возразил Елисеев.
   - А старые бывают.
   - Желтый лист красивее зеленого. Я люблю осень.  И  в  природе,  и  в
людях.., Лена представила себе желто-багряный-дубовый лист  и  подумала:
он действительно красивее зеленого. Во всяком случае -  не  хуже.  Он  -
тоже лист.
   - А еще я люблю старые рубашки, - говорил Елисеев. -  Я  их  ношу  по
пять и по десять лет.  И  особенно  хороши  они  бывают  на  грани:  еще
держатся, но завтра уже треснут. Расползутся.
   - А почему мы шепчем? - спросила Лена.
   Она вдруг заметила, что они разговаривают шепотом.
   - Это близость...
   Последние слова он произнес, лежа на ней. Как-то так получилось,  что
в процессе обсуждения он обнял и вытянулся на ней, и  она  услышала  его
тяжесть и тепло...
   И подумала: неужели ЭТО еще есть в природе?
   Его лицо было над ее лицом. Лене показалось: ом смеется, обнажая свои
чистые, влажные, крупные зубы.
   А потом поняла: он скалится. Как зверь. Или как дьявол.
   А может, из него выглядывал зверь или дьявол.
   Потом они лежали без сил. И он спросил так же, без сил:
   - Ты меня любишь?
   Лена произносила слова любви два раза в жизни. Один раз в семидесятом
году, когда они с Андреем возвращались со съемки. Он отпустил  такси,  и
они шли пешком по  глубокому  снегу.  Она  только  получила  квартиру  в
новостройке, и там лежали снега, как  в  тундре.  И  они  шли.  А  потом
остановились. И тогда она сказала первый раз в жизни. А второй раз  -  у
гроба.
   Когда прощалась и договаривалась о скорой встрече.
   Оказаться в постели с первым встречным - это еще не предательство.  В
постели можно оказаться при определенных обстоятельствах. Но вот слова -
это совсем другое.
   - Ты меня любишь? - настаивал Елисеев.  Ему  непременно  было  нужно,
чтобы его любили.
   - Зачем тебе это? - с досадой спросила Лена.
   - Как это зачем? Мы же не собаки...
   - А почему бы не собаки. Собаки - тоже вполне люди.
   Он включился в игру и стал по-собачьи вдыхать ее тело.
   - Ничем не пахнешь, - заключил он.
   - Это плохо?
   - Плохо. У самки должен быть запах.
   - По-моему, не должен.
   - Ты ничего не понимаешь.
   А потом началось такое, что лучше не вспоминать.
   Когда Лена вспоминала этот час своей жизни - от половины  второго  до
половины третьего, - то бледнела от волнения и останавливалась.
   Королевич Елисей  мог  разбудить  не  только  спящую,  но  и  мертвую
царевну.
   Лена была развратна только в своем воображении.  Все  ее  эротические
сюжеты были загнаны далеко в подсознание. О них никто не знал. И даже не
догадывался. Глядя на замкнутую, аскетичную Лену Новожилову, было вообще
трудно себе  представить,  что  у  нее  есть  ЭТО  место.  А  тем  более
подсознание  с  эротическими  сюжетами.   Но   Елисей   весело   взломал
подсознание и выманил на волю.
   Вытащил на белый свет. И оказалось, что ТАКОЙ Лена себя не знала.  Не
знала, и все.
   Она поднялась и босиком пошла в ванную. Включила душ и стояла, подняв
лицо к воде. Вода смывала грех.
   Елисеев вошел следом, красивый человеческий зверь.
   - Иди к себе, - попросила Лена. - Я хочу остаться одна.
   - Ты этого не хочешь. - Он вошел под  душ,  и  они  стояли,  как  под
дождем.
   - Как странно, - сказала Лена.
   - Не бойся, - успокоил Елисей. - Так хочет Бог.
   - Откуда ты знаешь?
   - Если бы Бог не хотел, он не сделал бы мне эту штучку. А тебе эту. А
так он специально сделал их друг для друга. Специально старался.
   Напротив ванной висело запотевшее зеркало. И в  нем,  как  в  тумане,
отражался Елисеев. Лена увидела, какая красивая у него  пластика  и  как
красивы люди в нежности и близости. Как танец,  поставленный  гениальным
хореографом. Может, так действительно хочет Бог.
   - Я люблю тебя... - выдохнул Елисеев.
   И Лена догадалась: для  нее  слова  любви  -  это  таинственный  шифр
судьбы. А для него - часть танца. Как кастаньеты для испанца.

***

   В три часа они оделись и пошли в буфет. В буфете  по-прежнему  сидели
люди из киногруппы. Было впечатление, что они не уходили.
   Лена подозревала, что у них с Елисеевым все написано на лице. Поэтому
надела на лицо независимое выражение и встала в очередь, пропустив между
ним и собой два человека. Потом взяла свои  сосиски  и  ушла  за  другой
столик. Он сел возле окна. Она -  возле,  стены.  Ничего  общего.  Чужие
люди.
   Елисеев включился в какой-то разговор,  поводил  рукой  со  сломанным
пальцем. Поднимал рюмку. Выпивал.
   Иногда   он    замолкал,    оборачивался    и    смотрел    на    нее
подслеповато-беспомощно. И тогда она догадывалась, что он видит  не  эту
комнату, а другую, не буфет, а их номер. Их шепот. Их  адскую  игру.  Он
улыбался - не улыбался;
   Скалился. И тогда все в ней куда-то проваливалось, как  в  скоростном
лифте.
   А вокруг сидели люди. Работала буфетчица. Никто  ничего  не  замечал.
Никто ни о чем не догадывался. А если бы и догадались... Люди равнодушны
к чужой смерти и чужой любви. Известие о гибели Андрея обжигало.
   Каждый вскрикивал: "А-а-а..." Но уже через  полчаса  переключался  на
другое. Невозможно соболезновать долго.
   Если бы сейчас обнаружилась их связь с  Елисеевым,  реакция  была  бы
ожоговой: "Так скоро? - вскрикнули бы все. - Уже?.." И  каждый  вздохнул
бы про себя: "Вот она, великая любовь..." А  потом  пошли  бы  в  туалет
пописать. И уже, надевая трусы, забыли бы о чужой страсти.
   Люди равнодушны, как природа.

***

   Съемка шла в доме-музее, где действительно сто  лет  назад  проживала
семья декабриста. Стояла  их  мебель.  На  стенах  висели  миниатюры.  В
книжном шкафу стояли их книги. Было понятно, о чем они думали.  Царь  не
хотел унизить ссыльного. Он хотел его отодвинуть с глаз долой.
   Ленин в Шушенском тоже жил неплохо, питался бараниной. Наденька и  ее
мамаша создавали семейный уют, условия для умственной работы. Николай II
поступал так же, как его дед. А то, что придумали последующие  правители
- Ленин, Сталин и Гитлер, - могло родиться только в криминальных мозгах.
   Елисеев работал, щелкал беспрестанно тридцать, сорок кадров на  одном
и том же плане. Он знал, что лицо  не  стоит.  Меняет  выражение  каждую
секунду. И жизнь тоже не стоит. И меняется каждую секунду.
   Княгиня Волконская была одета и причесана. Лена  накладывала  тон  на
юное личико. Именно личико,  а  не  лицо.  В  нем  чего-то  не  хватало.
Наполненности. Как хрустальная рюмка без вина.
   "Интересно, - подумала вдруг Лена, - а у княгини  с  Волконским  было
так же, как у нас с Елисеевым? Или тогда  это  было  не  принято?  Тогда
женщина ложилась с мужчиной, чтобы зачать дитя. И это все. О Боже, о чем
я думаю? - пугалась Лена. - Совсем  с  ума  сошла.  Русские  аристократы
верили в Бога. И вера диктовала их поступки. И  весь  рисунок  жизни.  В
этом дело..."
   Начались съемки. Героиня произносила  слова  и  двигалась  с  большим
достоинством. Грудь у нее была высокая, мраморная. Лицо тоже  мраморное.
Ничего не выражало, кроме юности. Все есть: глаза, нос, рот. Но  чего-то
нет, и никаким гримом это не нарисуешь.
   Подошла режиссер Нора Бабаян, сказала упавшим голосом:
   - Пэтэушница с фабрики "Красная Роза".
   "Ее бы Елисею в руки  на  пару  часов",  -  подумала  Лена.  А  вслух
сказала:
   - Все на месте.
   - Да? - с надеждой прислушалась Нора.
   - На сто процентов, - убежденно соврала Лена. - Даже на сто один.
   Другой ответ был бы подлостью. Нельзя бить по ногам, когда уже ничего
невозможно изменить. Нельзя бить по ногам, потому  что  надо  продолжать
путь. Идти. И дойти.
   Приблизился Елисеев и наставил свой "Никон". Притулился.
   Комнаты в доме переходили одна  в  другую.  Кажется,  это  называется
анфилада. Сквозняк гулял  по  ногам.  Лена  озябла  и  сморщилась.  Так,
сморщившись, смотрела в объектив.  Ей  не  хотелось  быть  красивой,  не
хотелось нравиться. Какая есть, такая и есть.
   Елисеев щелкал, щелкал, как строчил из пулемета. А  она  принимала  в
себя его пули, и опрокидывалась, и умирала - какая есть. При этом сидела
прямо и смотрела на Елисеева. И не могла насмотреться.
   "Фу, черт, - подумала, когда он отошел. -  Неужели  влюбилась?  Этого
только не хватало". Но именно этого только и  не  хватало.  Не  хватало.
Этого. Только. Слишком долго стояло в ней отсутствие  жизни.  Отсутствие
всего.
   Вакуум.
   И при этом она любила Андрея. Он не был мертвый.
   Он был НЕ ЗДЕСЬ. Но он был. И было место возле него  на  кладбище.  С
Андреем у нее - вечность. А с Елисеевым - все земное, живое и временное.
   Съемки окончились в десять вечера.
   Подошел автобус, чтобы отвезти группу в гостиницу.
   Стоял автобус для группы и черная "Волга" для режиссера.
   - Садись в машину, - предложила Нора.
   Лена машинально  опустилась  на  заднее  сиденье.  Рядом  с  ней  сел
оператор Володя. Впереди - Нора. Машина тронулась.
   Лена успела увидеть, как Елисеев, обвешанный своей техникой, влезал в
автобус.
   - У меня здесь мать живет, - сказала Нора. - Давайте заедем.
   Мать Норы жила в старинном деревянном  доме  с  резными  наличниками.
Сюда во время войны расквартировали эвакуированных артистов. Потом война
закончилась.
   Все вернулись в Москву, а мама осталась. Были  какие-то  причины.  Не
политические, а личные. Тогда ведь тоже  любили,  несмотря  на  войну  и
сталинскую подозрительность.
   Лена сидела в теплом  деревянном  доме  среди  старинных  вещей,  ела
горячий борщ. Нора рассказывала о своей недавней поездке в Германию.  Ее
встретил представитель фирмы - пьяный вдребезги. И Нора  сама  вела  его
"мерседес", в который села первый раз в жизни. И пробка была  двенадцать
километров.
   - А что, немцы тоже пьют? - удивилась мама.
   - А что они, не люди? - обиделся Володя.
   - А если бы не ты вела, кто бы вел? - спросила Лена.
   - Этот пьяный. Кто же еще...
   - Но это опасно, - заключила мама.
   - Здрасьте. А я о чем говорю...
   У Норы было потрясающее качество, доставшееся  ей  от  отца-армянина:
она умела найти выход из любой ситуации.  При  этом  действовала  мягко,
тактично, незаметно.
   Мама Норы смотрела в рот своей  дочери  и  шевелила  губами,  пытаясь
повторять за ней ее слова. Она ее обожала. Нора  любила  свою  маму,  но
жили они врозь, виделись редко. Нора отвыкла. А мама - нет. Не отвыкла.
   Лена поела горячего. Оттаяла. И прошлая жизнь потекла в нее. Похороны
Андрея... Какой холодный у него был лоб, когда они прощались. Холодный и
жесткий. Как курица из заморозки. Это - уже не Андрей. Лена  наклонилась
к его лицу, совсем низко, стала говорить слова.
   Она ласкала его, как ребенка. Говорила, говорила,  гладила,  целовала
руки. А те, кто стоял рядом, не понимали,  оттаскивали,  мешали.  И  она
сказала: "Отстаньте от меня".
   И только верная подруга Нора все  поняла.  Она  поняла,  что  это  не
истерика, а нормальное прощание. Нора сказала  негромко:  "Отстаньте  от
нее".
   Нос у Андрея высох, как и все тело. Проступали хрящи.
   Пришедшие проститься смотрели с  затаенным  ужасом:  во  что  болезнь
превратила человека. Молодого мужчину. Никто не смог сказать  нормальную
речь. Говорили какую-то ерунду типа: "От нас ушел художник и  порядочный
человек" - и так далее. Хотя действительно ушел. Действительно  от  нас.
Действительно художник и порядочный человек.
   Но разве ЭТО надо говорить? Разве ЭТО имеет значение?
   Жизнь Андрея была незамысловатой. В ней ничего особенного не было. Но
жизнь,  если  она  состоит  из  любви,  смерти  и  запрета,   -   всегда
незамысловата. Сложной бывает порочная жизнь.
   Там грех, возмездие, смятение души.
   Лене хотелось поговорить  об  этом  с  мамой  Норы.  И  они  немножко
поговорили.
   - Я теперь не знаю, как жить, - сказала Лена. - Детей у меня нет.
   - А мама есть?
   - Мама живет с сестрой.
   - Ну вот, значит, и мама. И сестра.
   - Они в другом городе.
   - Это не важно. Они с вами. И потом, вы еще молодая.
   - Я старая. Мне сорок четыре года.
   - Вы еще можете выйти замуж шесть раз.
   - Шесть? Почему шесть?
   - Сколько угодно. Старости не бывает на самом деле.
   -  А  вы  могли  бы  выйти  замуж?  -  Лена   прямо   посмотрела   на
семидесятилетнюю женщину.
   - Я? Только за того,  кого  я  любила  в  молодости.  Кто  знал  меня
молодой. А я его  знала  молодым.  Когда  вместе  проходишь  дорогу,  то
изменения незаметны. Ум не знает возраста тела.
   - А одиночество страшно?
   - Если человек верует, он не одинок. Он не может быть одинок. И  еще,
знаете, мне кажется, что за пределами жизни есть истина  куда  вернее  и
важнее всего, что может дать тело.
   - А если это не так?
   - Вера исключает такие вопросы. Вера тем и отличается от знания...
   Володя выпил и сел играть на  рояле.  Нора  пела.  Голос  у  нее  был
маленький, но чистый.
   Лена слушала. В душе отстаивалось хорошее чувство.
   Любовь стояла в воздухе, но чистая, очищенная от секса.
   Нора любила маму. Мама - свою дочь. Володя любил момент бытия.
   О Елисееве Лена как бы позабыла. Все, что с ним связано, - правда, но
не полная правда. А значит, ложь, идущая от трусости и греха.  И  именно
поэтому он так .настойчиво спрашивал: "Ты меня любишь? Ты меня  любишь?"
Потому что  он  хотел  грех  замазать  истинным.  Лена  это  чувствовала
подсознанием, тем же самым, в котором прятались ее эротические сюжеты.
   Человек сложен и в то же время прост. В нем два начала: дьявол и Бог.
И они равновелики. Дьявол - умный и серьезный  соперник.  Может,  они  с
Богом когда-то дружили, а потом идейно разошлись и стали враждовать.
   Бороться за каждую человеческую душу.
   - Сыграйте "Хризантемы", - попросила мама Норы.
   Володя заиграл и запел о том, что  "отцвели  уж  давно  хризантемы  в
саду...". Лена слушала. Звуки проникали в душу. Значит, душа  оттаяла  и
пропускала. Вдруг вспомнила, как Коновалов сказал на поминках: "Тот, кто
пережил  экстаз  смерти,  может  лишь  смеяться   над   остальными   так
называемыми удовольствиями".
   - А ты откуда знаешь? - удивилась жена Коновалова.
   - Агония - это что, по-твоему? Это оргазм. Но какой... Душа  с  телом
расстается.
   - А ты откуда знаешь? - снова спросила жена.
   Лена тогда не обратила внимания на сказанное. А  сейчас  подумала:  а
вдруг это правда? Все связано в одно: любовь, смерть... Так же, как день
и ночь объединены в одни сутки.
   Нора Бабаян смотрела перед собой  и  думала  -  что  осталось  снять.
Деревянный Иркутск прошлого века.  Кладбище.  Дома  и  могилы  почти  не
изменились с тех пор. И  если  разобраться,  не  так  уж  много  времени
прошло.
   В гостиницу вернулись поздно. Во втором часу ночи.
   Лена приняла душ. Легла. И тут же заснула.
   Ее разбудил резкий телефонный звонок.
   - Ты ведешь себя, как продавщица, - сказал голос Елисеева.
   - Почему?
   - Ты села в машину и уехала.  Ты  демонстративно  бросила  меня,  как
будто я говно. Запомни: я пьяница, бабник, пошляк. Но я не говно.
   - Хорошо, - согласилась Лена.
   - Что "хорошо"?
   - Ты пьяница, бабник и пошляк.
   - Ты ничего не поняла.
   - Что ты хочешь? - запуталась Лена.
   Он бросил трубку.
   Лена легла и снова заснула. Она засыпала непривычно легко,  наверное,
потому, что отогрелась. Что же ее оттаяло?
   Деревянный дом, борщ, поцелуи  Елисеева,  работа  над  лицом  княгини
Волконской. И уверенность в том, что завтра все повторится. Опять  грим.
Опять надобность в ней. Надобность, которая не кончится смертью.  Андрей
выбрал из нее все силы для того, чтобы взять  и  умереть.  А  здесь  она
отдаст силы, талант, и выйдет фильм о  жизни  декабристов.  О  красивой,
одухотворенной жизни. По сути, декабристы - первые диссиденты. Пестель -
тот же Сахаров.
   Что не хватало Пестелю? А Сахарову - чего не хватало?
   Дверь раскрылась. Вошел Елисеев. Значит, Лена забыла повернуть ключ.
   - Ты спишь? - спросил Елисеев.
   - Естественно...
   Он молча раздевался. Стягивал носки и рубашку.
   - Интересное дело... Я лежу. Плачу. А она спит.
   Он улегся рядом, как будто так и надо. Как  будто  иначе  и  быть  не
могло. И в самом деле: не могло. От  него  божественно  пахло  розами  и
дождем. И коньяком.
   - Ладно тебе, - примирительно сказала Лена, задыхаясь от нежности.
   - Нет, не ладно. Я думал, ты - леди. А ты - продавщица.
   - Леди тоже бывают бляди, - сказала Лена.
   Она уткнулась в его плечо. Потом угнездила свое лицо  в  сгибе  между
шеей и подбородком. Даже в темноте он был красив.
   - Ты еще не знаешь меня, а уже не уважаешь. Априори.
   Она не слушала его слова. Только интонации. Они были четкие. Горькие.
Он в самом деле был расстроен.
   Огорчен. Он хотел выяснить отношения.
   - Это потому, что ты меня не любишь, - заключил Елисеев. - Ты  просто
об меня греешься. Не знаю, почему ты выбрала именно  меня?  За  что  мне
такая честь и такой подарок?
   - По-моему, это ты выбрал меня. Это твоя идея.
   - Я давно тебя выбрал. Я еще год назад тебя выбрал.
   Я ждал случая.
   Лена вспомнила, что действительно год назад они с Андреем были на дне
рождения у Коноваловых. Андрей тогда уже похудел, но еще  не  слег.  Они
еще ходили в гости. И к ним ходили гости. Тогда, у Коноваловых,  Елисеев
нависал над ней с рюмкой. Что-то говорил. Интересничал. Но  у  нее  были
мозги не тем заняты.
   - Перестань, - сказала она. - Все не так плохо.
   Бабник, пьяница и пошляк - это тоже может нравиться.
   Любят и с этим.
   - Ты меня любишь? - спросил Елисеев и замер в темноте.
   Захотелось сказать: "Нет, я не люблю тебя".
   - Не знаю.
   - Что значит: не знаю. Да или нет?
   - Скорее да.
   - Что "да"?
   - Люблю.