Александр Яшин.
    Сирота

  Александр Яковлевич Яшин (Попов) (1913-1968)
  Источник: Александр  Яшин,  Избранные произведения в 2-х томах,  том 2,
Проза,
  Изд-во  "Художественная  литература",  Москва, 1972, тираж 25000  экз.,
цена 72 коп.
  OCR и вычитка: Александр Белоусенко ( elou e ko@yahoo.com)

  СИРОТА

  Повесть

  Когда   Павлуша   понял,   что  не   осилит   троих,  он  испугался   и
предусмотрительно  заревел  на  всю улицу. Ребята  опешили: как  так?  - сам
первый бросился  в драку, сам их  поколотил, его  не тронули, и орет  во все
горло.
  - У, гнида! - с отвращением и ненавистью прошипел ему в лицо кривоногий
некрасивый мальчишка, облизнул с верхней губы  соленую кровь и сплюнул  ее.-
Чего вопишь?
  - А ты не лезь.
  - Мы на тебя лезли? Чего воешь?
  - Бабушке скажу-у.
  - Драться не хочешь, да?
  - Я устал!
  -  У, гнида!  - зашипел опять мальчишка и,  размахнувшись из  последних
сил, ткнул кулачонком, целясь в щеку Павлуши. Но Павлуша ловко отклонился, и
тот упал ему в ноги, ударившись лицом о твердую землю. Кривоногому мальчишке
было, по-видимому,  очень  больно, но он  не заплакал,  а Павлуша  пнул его,
лежачего,  несколько раз  и заревел громче  прежнего, хотя на него  никто не
нападал. Двое других супротивников смотрели, раскрыв рты от удивления.
  На  рев вышел из соседнего  дома мужчина,  босой,  в  нижних домотканых
портках, с густыми нечесаными волосами и  грязной бородой, и еще  с крыльца,
скороговоркой и нехотя, словно отмахиваясь от комаров, заворчал:
  -  Что тут у вас,  обломоны? Набросились трое  на  одного - победители!
Всем уши выдеру!
  Павлуша  наспех  вытер глаза и  приготовился бежать, потому  что увидел
перед собой  отца того  кривоногого мальчишки, который  валялся  на  земле,-
какая уж тут Павлуше поддержка!  Но...  услышав слова: "Набросились трое  на
одного",- не побежал, а завыл еще пуще.
  -  Бесстыжие!  - кричал мужик,  приближаясь к ним.-  Чего делите? Из-за
чего воюете?
  Сынишка его поднялся с земли и, съежившись, ждал трепки, но не плакал.
  - Мы не воюем,- стал оправдываться он.
  - Как не воюете?
  - Он первый полез. Он у Петьки морковку отнял. Мы его еще не били.
  Мужик осмотрел ребятишек:  у сынка течет кровь  из  носу  Петька весь в
грязи - тоже,  видно, валялся на земле  третий держится  за ухо, а у Павлуши
хоть и незаметно никаких следов побоев, но вся рожа в слезах...
  И он сказал:
  - Гм!..
  Потом  запустил руку в грязную бороду, поскоблил ее, поскоблил затылок,
что означало глубокое раздумье, и, наконец, вынес решение:
  - Не трогайте его, ребята: он сирота.

  * * *

  Так в шесть лет Павлик понял, что быть сиротой не так уж плохо. Понял и
запомнил.
  А осиротел Павлуша в своей жизни дважды. В первый раз во время войны.
  Как-то  он  вернулся с  реки - хотелось есть, хотя  живот был до отказа
набит  щавелем и зелеными  дудками,- и застал дома  мать, плачущую  навзрыд.
Мать плакала часто, поэтому он не обратил на это особого внимания, к тому же
за  печкой,  захлебываясь слезами, плакал  его младший  братик  Шурка, тоже,
наверно, есть хотел. Все же Павлуша не стал просить еды у матери. Но бабушка
его удивила.
  По правде сказать, Павлик не надеялся, что ему дадут что-нибудь  поесть
в  середине дня, и  потому  заранее  набил  живот луговой  зеленью,  но и не
просить поесть  он  тоже  не мог: вдруг  перепадет кусок хлеба  либо сухарь,
намоченный в  соленой  воде,-  ведь  всякое случается,  а  есть  ему  всегда
хотелось. И он подошел  к бабушке почти  равнодушно,  без всякой  надежды на
успех.
  - Бабушка, поись ба!
  И вдруг бабушка,  ни слова не говоря, чего никогда раньше не случалось,
отдала ему половину молока из Шуркиной чашки. Мало этого, она еще обняла его
и  капнула ему на  голову, на  самую макушку, теплую слезу. "Вот  те  на - и
бабка заревела!" - с удивлением отметил он про себя.
  -  Кушай  на  здоровье, внученька,  сиротинушка ты  моя  горемычная!  -
сказала бабка с причетом, и Павлик все понял.
  - Али тятьку  убили?  -  спросил он  с  интересом,  но еще без  всякого
чувства.
  -  Убили родителя  твоего, внучек, кормильца нашего богоданного убили,-
запричитала бабка.- Извещение пришло.
  Мать  в  углу  на  лавке  после  этих  слов залилась еще  безутешнее, а
перепуганный Шурка перешел на визг.
  Павлуша почти не помнил своего отца и, прислушиваясь к реву, безуспешно
старался вызвать в душе сожаление о  случившемся, но  никакого горя  пока не
испытывал. Наевшись молока с хлебом, он заплакал вместе  со всеми,  но  лишь
потому, что знал: так надо!
  Hа  рев  и  причитания  в  избу  стали  заходить  соседки  и  соседские
ребятишки. Одни  женщины останавливались у порога, другие  проходили вперед,
крестились на иконы и  тоже начинали плакать  -  сначала беззвучно,  вытирая
слезы концами платков  и фартуками, потом навзрыд, закрывая лицо руками либо
тычась друг другу в плечо. Сразу в голос начинали  плакать женщины,  которые
сами получили извещения о смерти. Другие, прежде  чем поддаться чужому горю,
подолгу  стояли,  суеверно  вытянувшись,  и  в  их  широко  открытых  глазах
накапливались тревога и страх за жизнь  своих мужей и сыновей. От них еще на
днях были письма, но  письма эти писались  месяца два тому назад, и один бог
знает, что  могло произойти на войне за это время. Быть может, от солдат еще
письма идут,  а может,  на  почте  лежат уже  извещения  о  "павших  смертью
храбрых" и не сегодня-завтра почтальон сунет их в окно и кинется к следующей
избе со своей черной сумкой.
  На причитания  бабушки и на крик Шурки женщины  не обращали внимания, и
если проходили  вперед,  то становились  поближе к  матери  либо к Павлику и
молча гладили его по голове.  Наверно, они думали, что  Павлик  уже понимает
свое горе, и жалели его. А  он еше ничего не понимал, ему было только хорошо
оттого, что его все жалеют. И когда соседский мальчишка шепнул  ему на  ухо:
"У меня что-то есть, пойдем!" - Павлик выскользнул из избы.
  - Половину мне!
  - Все отдам! - с готовностью согласился мальчишка.
  - А чего?
  - Там увидишь.
  Павлик смутно чувствовал, что ему  теперь  все можно, что  никто ничего
для него теперь не пожалеет, и радовался этому.

  * * *

  Спустя два  года Павлуша  осиротел вторично.  Война  к тому времени уже
закончилась,  но  жить было еще  трудно. И он,  и  его  братишка Шурка часто
недоeдали - корова  в личном хозяйстве была, но молока в доме не оставалось,
потому  что колхозная молочнотоварная ферма плана  своего  из  года в год не
выполняла.  Недоставало  и хлеба своего, собранного с приусадебного участка.
Не  досыта  ели  ребята,  не  досыта  ела  и бабушка Анисья.  Но больше всех
голодала  мать. Что бы ни появлялось на обеденном  столе,  она говорила, что
уже сыта. A работа была  тяжелая, и она не жалела себя. Весной она заболела.
Особенно истощали и мучили ее чирьи  под мышками, из-за которых она не могла
ни поднимать, ни опускать рук.
  - Сучье вымя! - сказал про  эти  чирьи сельсоветский фельдшер, случайно
оказавшийся  в деревне.-  Организм  истощен. От работы на время  освобождаю,
справку дам.
  Мать  мучилась долго, и  все это время  семья  бедствовала. В правлении
колхоза чирьи не считали серьезным заболеванием, от работы ее не освободили.
Председатель Прокофий Кузьмич говорил так:
  - Если из-за каждого пупыша будем руки опускать, то весь колхоз по миру
пустим.
  Бабка Анисья  сама  не  хуже  любого  фельдшера  лечила в  деревне всех
скудающихся: снимала переполох с малых и  старых, правила пупы, заговаривала
гнилые зубы, чтобы не ныли, выпаривала из тела простуду и ревматизм.
  Бывало,  напугается чего-нибудь мальчонка,  потеряет сон, вскакивает  в
полночь,  кричит  не своим голосом.  Анисья  наденет  на него потный  хомут,
только  что  снятый  с   лошади,  да  повторит  трижды  немудреный  заговор:
"Страхи-переполохи, идите в хомут!" - и вся болезнь исчезает, спит мальчонка
спокойно, ест в охоту. А ежели какой ребенок еще мал, сосунок еще, и  сам на
ножках стоять  не может,  просовывает его Анисья в хомут всего,  как есть, а
мать  принимает его с  другой стороны,  и  так трижды, с тем же  причетом  -
польза  наступает сразу почти  всегда. Редко  кто  не  верил  в  Анисью,  не
обращался  к  ней. Взялась она лечить  и  невестку свою:  сначала пользовала
разными  травами,  потом  стала прикладывать к  нарывам  лепешки  из свежего
конского навоза. Но облегченья больная не чувствовала.
  Через несколько дней мать умерла от заражения крови.
  Прощаясь  с  Павлом, она  долго внушала ему,  старшему, как себя  вести
надо:
  - Ты  теперь сирота, сынок. Не возвышайся зазря,  чтобы люди на тебя не
обижались. Людей  обижать не будешь -  они тебя не оставят. А без них вам не
прожить. Бабушка - она гордая, а вам теперь  гордиться нельзя. Помни: сирота
ты теперь  круглая,  сиротинушка  вечная.  Поцелуй  маму.  Прощай!  О  Шурке
заботься. Ты - старший, понял?
  - Понял, мама. Прощай! - ответил Павлик, думая, что мать  разрешает ему
бежать с ребятишками куда вздумается.
  И  он убежал  с дружками на  весь день. В поле они  собирали  пистики -
молодой хвощ, на Мокрушах пили березовый сок, в сосновом мелколесье вырезали
пищали.
  Домой  возвратился Павлик  уже круглым сиротой,  когда бабушка  выла  и
причитала:
  -  Сироты мы теперь  все, сироты-сиротинушки. Без отца, без  матери как
жить будем? Умрем все с голоду або что?..
  Как это ни странно, а после смерти матери и детям и  бабушке стало жить
сразу  намного легче.  Председатель колхоза,  должно  быть,  посчитал себя в
чем-то виноватым и потому поставил на правлении колхоза вопрос  "О положении
дел в  семье  бывшего  фронтовика".  "К  сиротам  мы обязаны проявлять  свое
внимание!" - сказал  председатель.  После  этого  кладовщик  сам  принес  им
полпуда  ржаной муки и корзину картошки. "Семенная",- сказал он. А дня через
два послал овсяной  крупы - заспы да бутылку льняного масла. Павлик вместе с
ним ходил  в  колхозный продовольственный амбар  и  после долго  рассказывал
бабушке, как много там всего.
  О сиротах вдруг все начали заботиться.
  Райсобес   назначил  им  денежную   пенсию.   Сельсовет  освободил   от
молоконалога.
  Бабушка ахала и охала.
  - Все это нам за отца, ребятушки! - говорила она.- Бог дает!
  А ребятушки ели, пили и не спрашивали, кто им все это дает и за что.
  Иногда сердобольные соседки несли им то  кусок пирога,  то горшок каши,
либо  обноски  какой-нибудь детской одежонки, или старые обутки. Но  это уже
походило на подаяние, и бабушка обижалась.
  - Мы не нищие! - говорила она.
  Шурка подрос быстро, не по годам вытянулся и окреп,  и теперь два брата
повсюду носились вместе, как равные товарищи, почти одногодки.
  Если сверстники обижали одного из них, другой вступался:
  - Не трогайте его, он сирота!

  * * *

  Вскоре после  смерти матери колхозный пасечник  Михайло  Лексеич позвал
ребятишек к себе на первую выемку меда.
  Пасека  находилась километрах в трех от  деревни, на  цветистой луговой
полянке близ старого русла реки, которое давно превратилось в  озеро. Крутой
спуск к озеру  зарос мелким березнячком и осинничком, но эта молодая поросль
не закрывала горизонта. Сверху, с поляны, от  избушки пасечника, хорошо была
видна даль.
  - Что там? - спросил Павлуша, когда немного осмелел.
  - Там-то? - переспросил старик.- Там все есть. На крутизне в мелколесье
тетерки,  конечно,  водятся и зайцы бегают, осинку грызут  чуть  подальше на
озере, в  камышах да в осоке, утиные выводки всяких  пород  а в самом озере,
конечно,  рыба,  тоже  всякая   еще дальше,  за  озером - ну,  там уж  луга,
сенокосы, а на лугах в траве  тоже, конечно, всякая живность таится, там мои
пчелки мед добывают   потом идет  лес, во-он  темная  полоса, а в лесу,  как
положено, конечно,  и волки, и лисицы, и даже медведи  есть, из птиц рябчики
больше  да глухари. Ну  и,  конечно,  нечисть всякая лесная, как положено во
всяком темном лесе. Вот ужо подрастете...
  Михайлo Лексеич разговаривал с ребятами в первый раз и теперь показался
Шурке  человеком  необыкновенной  доброты,  у  него даже  глаза  были синие,
ласковые и теплые и  борода  тоже  теплая. В  этой  бороде ему, должно быть,
всегда  было  жарко, но  он не снимал  ее:  жалел, наверно. Двигался Михайло
Лексеич  неторопливо,  говорил тихо,  медленно,  немного  нараспев. А  пчелы
горячились, но Михайло Лексеич не обижался на них, он словно не замечал, что
одна или  две  пчелки все время возились в его теплой бороде  и  надоедливо,
нудно зудили, жужжали,  чтобы вывести его  из терпения. А  он не  выходил из
терпения: видно, он всегда был спокоен.
  - Вот  подрастете,  ребятушки, и дам я  вам свое  ружье, и пойдете вы в
темный лес,- говорил нараспев, будто сказку рассказывал, Михайло Лексеич.- И
найдете вы не  одну колоду  диких  пчел, и  переселим мы  их сюда,  на  нашу
пасеку,  и будут  они,  новые пчелы, выносливые,  добычливые, и зальемся  мы
медом по уши, и заживем все богато...
  - А ружье для чего? - спросил Шурка.- Пчел отгонять?
  - Ружье для медведей - медведей отгонять, пчел охранять.
  - А зачем по уши?
  - Чего "по уши"?
  - "Зальемся медом по уши..."
  - А вот дам я вам меду, и будут у вас в меду и носы и уши.
  - Поглядим! - весело сказал Павлик.
  - Пойдемте в сторожку,- пригласил их дед.
  - А когда мед доставать будем?
  - Мед не достают, а качают.
  - Как это качают?
  Они вошли в избушку пасечника, маленькую,  как банька, с одним окном, с
маленькой  печкой.  Между  печкой  и стеной лежали  доски,  прикрытые старым
полушубком,-  дедова постель.  На полушубке спала, тихо и смешно  посапывая,
маленькая  курносенькая  девчонка,  внучка Михайлы  Лексеича, Нюрка.  Губы и
круглые щеки ее были перепачканы медом, к кончику носа прилип клочок шерсти,
и шерсть шевелилась от Нюркиного дыхания. На стенах висели дымогары и сетки,
которые пчеловоды надевают на голову, когда  идут к ульям,-  Михайло Лексеич
не надевал их никогда. Посреди избушки стояла  бочка-медогонка,  по краям ее
ползали пчелы. Пчелы  бились и на оконном стекле - сытые, ленивые.  От всего
пахло медом, только от дымогаров - чадом, дымком.
  -  Так  вот  и качают,-  начал  объяснять  Михайло Лексеич,  подойдя  к
медогонке.- Видите, в бочке  вроде ветряной мельницы. Вставишь в  эти крылья
рамки  с  сотами и крутишь и крутишь,  мед разлетается  по  стенкам  бочки и
стекает на дно.
  Дед  взялся за металлическую ручку и раскрутил  мельницу до свиста,  до
стука.
  Ребята отступили.
  Павлик заметил:
  - Значит, не качают, а вертят.
  -  А сейчас я вас  медом  угощу! -  сказал  Михайло  Лексеич и,  подняв
западню, неторопливо спустился в подполье.
  - Ну и старик! - прошептал Павлик Шурке.- Никогда бы он нас раньше сюда
не пустил.
  - Он добрый! - не согласился Шурка с братом.
  - Добрый!
  Михайло  Лексеич вынес из подполья  подойник со  старым, засахарившимся
медом вместе с обрезками вощины и поставил перед ребятишками.
  - С батькой-то вашим мы на охоту вместе хаживали. Хороший был парень! И
матка ничего, бог ее прибрал.- И дед вздохнул.
  Ребята начали сосредоточенно жевать сладкий воск,  складывая выжеванные
куски на подоконник.
  - А мед качать будешь?
  - Сейчас начну. Только вы домой пойдете, а то пчелы искусают.
  - Мы ничего не боимся.
  - Хвастунишки,- ласково  сказал старик.- Ничего не бояться нельзя. Надо
бояться.
  За стеной избушки послышался говор. Старик насторожился, встал и открыл
дверь. Прямо против входа стояла кучка ребятишек, сверстников Павлуши.
  Некоторые, что потрусливее, тотчас шагнули в кусты.
  -  Вам чего  надо?  Опять пришли?  -  крикнул им Михайло Лексеич, и вся
ласковость в голосе его исчезла.
  - А им чего надо? - дерзко ответил кривоногий, худосочный мальчишка лет
семи-восьми в солдатской пилотке и кивнул головой на Шурку и Павлушу.
  - Не твоего ума дело.
  - Моего!
  - Трепки захотел, разбойник? - спросил дед.
  - Меду захотел!
  - A потом разговоров не оберешься. Давно ли я давал тебе меду?
  - Давно!
  - Ну и хватит, а то брюхо заболит.
  - Дай меду!
  - Вот я тебе дам меду. Штаны спущу да крапивой!
  Ребятишки скрылись в лиственной рощице.
  На полушубке завозилась курносенькая Нюрка, привстала, потерла ручонкой
глаза, нос, и медовые пальцы ее склеились в кулаке.
  - Спи, спи, чего ты, внученька? - снова ласково заворковал дед.
  - Не хочу спать,- сказала Нюрка.
  - А меду хочешь?
  - Не хочу меду.
  -- Так приляг еще. Разбудили тебя эти разбойники?
  Скоро ушли с пасеки и Павлик с Шуркой. По дороге Шурка  думал и говорил
только о пасеке.
  - Я бы всю жизнь пчел обхаживал и спал бы здесь!
  - Ну да? - сказал Павлик.- Нажрался бы раз до отвала меду - и все.
  -  Тут  жить  хорошо, красиво,- продолжал Шурка.- Выйдешь из избушки  и
смотри во все стороны.
  - Ну  да, во  все стороны,- опять не согласился  Павлик.- Видел, как он
ребятишек во все стороны?
  - Он добрый! - твердо заявил Шурка.
  -  Ладно,  добрый,- не стал спорить Павлик.- Мы теперь  всегда мед есть
будем!

  * * *

  В школу Павлик и Шурка  поступили одновременно -  Павлуша с запозданием
года на два, а  Шурка на год  раньше, чем следовало, и учиться  Павлуше было
легко,  а  Шурка  отставал. Зато,  не в пример  Павлику,  он  рос  крепышом,
круглолицым, устойчивым на ногах, почти  никогда не простужался, не болел ни
насморком, ни гриппом.  Павлик  же  был  длинен, худ,  часто  кашлял,  из-за
постоянных насморков привык держать рот открытым, отчего видом своим вызывал
жалость и казался иногда простачком,  хотя не был ни  глуп,  ни простодушен.
Незаметно  сложилось мнение,  что  Павел  создан для ученья, для умственного
труда,  а  Шурка -  для  земли,  для  деревни, и  когда братья окончили свою
деревенскую начальную школу, все решили, что старший должен учиться  дальше,
а Шурка  будет работать в колхозе: нельзя же бабушку  оставлять одну.  Шурка
смирился с этим.
  Павлика отвезли  за двенадцать  километров  в село, где была семилетняя
школа. Отвез его сам председатель колхоза, устроил на постой у своих дальних
родственников,  сказал,  чтоб  не  сомневались - никакая  услуга за  ним  не
пропадет, а в крайнем случае  бабка Павлуши будет  платить  им по  десятке в
месяц за хлопоты  потом отвел Павла к директору  школы и от имени  правления
колхоза  попросил,  чтобы  директор не оставлял  сироту  без присмотра и без
своего человеческого внимания.
  - Смену себе готовлю! - сказал он.- Нам самим поучиться как следует  не
довелось, так пусть хоть наши ребятишки выучатся. Вот о них и хлопочу.
  - Тэк, тэк, понимаю, Прокофий  Кузьмич,- сказал директор.- Хорошее дело
- забота о смене.
  - А  как же! И  о людях  заботу  проявляем.  Это уж как положено. Семья
бывшего фронтовика...
  - Хорошо это,- повторил директор и улыбнулся.- Только, надо полагать, у
вас есть ко мне еще какое-нибудь дело? Попутное, так сказать?
  Директор был  широкоплечий мужчина, усатый и  загорелый настолько,  что
казался  прокопченным  насквозь.  Он  достаточно  хорошо  знал  председателя
колхоза Прокофия Кузьмича и не поверил, что тот может приехать за двенадцать
километров только  ради  устройства  на  учебу какого-то  сироты.  В течение
многих  лет  учителя и старшеклассники  каждую осень проводили  на колхозных
полях,  а не  в классах,- жали рожь  и овес серпами,  теребили  лен,  копали
картошку,  вывозили из  скотных  дворов  навоз и раскидывали  его  под плуг,
делали многое  такое, что  требует простой физической силы.  Нередко  работа
находилась  для  них  и  весной.  Председатели  колхозов и в  первую  голову
Прокофий  Кузьмич  утверждали,  что   это   и   есть  соединение   учебы   с
производственным трудом,  учителя  же  объясняли  все проще:  в  колхозах не
хватает рабочих рук. Сам  директор школы любил физический  труд больше,  чем
занятия  у классной доски,- он преподавал  математику,- и охотно  соглашался
выводить на поля всю школу.
  Гостя он приним