ь здешнюю почву, шёл
вонючий пар. Пацан тут же вскочил в кабину к читающему неизменную "Правду"
водителю. Забравшись в кузов, Борис с удивлением отметил, что командированный
всё ещё стоит там же, напряженно глядя прямо на него сквозь свои блестящие на
солнце очки.
                                                            ***
        На почте как всегда бало людно. Трещали регланами и языками лётчики,
пожирая глазами белые плечи почтарки Майи сквозь кружево черной кофточки. Та
ловко отвечала на шутки улыбками, пролистывая письма до востребования, прини-
мала переводы, выписывала квитанции. Бориса она обычно вообще не замечала, но
сегодня почему-то прищурила на него близорукие зелёные глаза и чуть улыбнулась
несколько ошеломлённо, брезгливо принимая его удостоверение и пролистывая
письма. Выходя на короб, он снова заметил с удивлением, что она провожает его
странным взглядом. Надо же, какое сегодня внимание к имениннику... Словно кто-
то и впрямь знает о его юбилее. Он пересёк едиственную в городе-посёлке площадь,
взял неизменную ежедневную бутылку водки, палку сухой колбасы и прошёл на
свой короб, где сподобился год назад получить после койки в общежитии отдель-
ную комнату в двухэтажном бараке - своё место под полярным солнцем любимой
родины... Здесь кисло пахло нечистотой, стояла глухая сушь от включенной намерт-
во электропечки, висело на верёвке бельё и стоял стол с объедками и пустыми бу-
тылками. Борис стянул и закрепил сохнуть над печкой сапоги, потом повесил там
же плащ, ватник и брюки, бросился на кровать с панцирной сеткой и тотчас исчез в
своих бесконечных сновидениях. Только в них шелестела давным-давно не видан-
ная листва, мелькали родные забытые наяву лица, пели нормальные птицы, не пахло
водкой и мочой в подъездах бараков с заблёванными лестницами...
                                                         ***
          Майя заперла комнатушку почтового отделения, тщательно засургучила вход-
ную дверь личной печатью и вышла на ту же площадь под потоки скользящего
низкого солнца между чёрными нервными тучами и темнозелёной тундрой с черной
же грязью на искорёженных гусеницами дорогами. Свет от низко сидящего над
сопками желтого шара и от его отражения в голубой со льдинами  бухте много-
слойно отражался от стёкол домов и от луж на коробах и между колеями на доро-
гах. Снежинки из туч, сверкая, неслись в потоках света, как осколки зеркала Снеж-
ной Королевы, никогда не посещавшей Советский Север, и без неё вкусивший
столько лжи и зла, сколько не снилось ни одной свирепой королеве... Майя торопи-
лась переодеться для ужина с лётчиками в девять в ресторане "Арктика". Её тоже
отдельная комната была по-девичьи чистой и уютной, но с тем же мертвым сухим
духом  электропечки, убивавшим любую домовитость. Она наскоро разделась,
достала из шкафа любимое чёрное платье с белой  розой у ворота, то самое узкое
блестящее платье, что подчёркивало отличие стройной женщины от женщины
вообще. В зеркале она увидела своё лицо с большим ртом, неправильным носом и
длинными красивыми глазами, странным образом приводящими именно эти недос-
татки в неповторимую гармонию. Держа в руках платье, она придирчиво разгляды-
вала себя, стоя в белье и в туфлях,  и словно выставляла себе, разменявшей сегодня
четвертачок - двадцать пятый года,- оценку. Не убедив себя этим досмотром, она
сняла всё и покачала перед зеркалом  грудями, с удовлетворением отметив, что они
ещё упруго и красиво торчат, а не болтаются, не смотря на изрядную величину и вес
- она приподняла их на ладонях и слегка сжала, проверяя упругость. Я ещё молода,
улыбнулась она себе. У меня удивительные пропорции фигуры - тонкая талия при
таких бёдрах и бюсте! У меня гладкая белая кожа. Я ещё очень и очень могу понра-
виться... Она подумала, что идёт в ресторан, чтобы кто-то касался в танце, а потом,
может быть, или здесь, или у него  дома её тела, раздражая её недосказанностью
отношений, словно жажда, бесконечно удовлетворяемая во сне...
        После того, как пять лет назад её подвергли публичному телесному наказанию,
она потеряла интерес к обычному сексу и не могла объяснть, что она имеет в виду
под сексом необычным.  Её высекли "за изощрённое садистское хулиганство" и
привели приговор в исполнение прямо на ярко освещённой сцене их переполненно-
го институтского клуба. Ещё бы там были свободные места! В стране, где категори-
чески запрещалась самая безобидная эротика в печати и в кино, не говоря о театре,
где милиция задерживала на пляжах девушек за открытый купальник,  неестествен-
ным образом практиковались телесные наказания, где можно было видеть раздетую
молодую женщину
        Следуя законам самого справедливого в мире общества,  суд, как правило,
назначал экзекутором жертву преступления... Майю тогда, как раз в день её двадца-
тилетия, наказывал тот самый Яшка, которого её ребята проучили  за попытку
лапать их девушку на танцах. Ну уж тут-то он налапался, прежде чем стал её собст-
венно стегать! Судьи и зрители не торопили его, сами наслаждаясь "унижением
злостной хулиганки" - с такими-то соблазнительными формами...
         Слёзы ярости выступили у неё на глазах при этом воспоминании. Воспитанная
на культивированной советской властью патологической  сексуальности, подчерп-
нутой из достоинства и терпеливости юных  героинь "Молодой гвардии" и славных
партизанок, Майя тогда всё стерпела, но из института ушла, из родного города
уехала в Москву, там вышла замуж, развелась. И вот судьба занесла её как раз в
Певек, где около сорока лет назад закончилась биография её деда, как и большинст-
ва советских евреев в 1953 году. Великая семья советских народов избавилась тогда,
наконец, от очередной паршивой овцы,  покончила с массовым предательством
последнего из своих изначально неблагонадёжных народов на пути к построению
коммунизма. Лагеря на берегу Ледовитого океана давно заросли тундровым лишай-
ником. Только покосившиеся вышки и впаянные в мерзлоту остатки колючей про-
волоки напоминали об их недолгой истории. Евреи, которые той весной не были
убиты прямо в останавливающихся на станциях эшелонах  в результате "проявления
стихийного справедливого гнева трудящихся", не умерли от духоты в трюмах грузо-
вых судов, не утонули при высадке в прибое на необорудованный берег,  эти немно-
гие дождались первых морозов и тихо погибли в неотапливаемых переполненных
бараках-времянках без еды и воды. И даже через десятки лет холодный прибой нет-
нет, а выкатит на гальку череп какого-то, быть может, несостоявшегося Эйнштейна
или вполне состоявшегося Блантера, которому "не нужен был берег турецкий", а
потому был предоставлен вот этот - чукотский ...
      Еврейство деда тщательно скрывалось в семье Майи. В отличие от СС,  КПСС, в
духе нашего советского гуманизма, не уничтожала полу- и так далее евреев, но
жёстко ограничивала их в правах,. Майе не светило бы попасть в её институт, заяви
она о дедушке-профессоре медицины. Если бы её папа и мама сразу признались в
позорном родстве, их бы вместе с дочерью поселили как полу- и четверть-жидков в
Автономии. А уж узнай сегодня славное МГБ, что она нагло скрывала все эти годы
своё родство с "извергом в белом халате" в своих анкетах, не отделалась бы она
Яшкиными наивными фантазиями.
       Припудрив потемневший от слёз нос,  Майя  оделась и снова посмотрела в
очистившееся от пелены на глазах зеркало. Сердитая молодая женщина исподлобья
смотрела на неё влажными припухшими глазами. Она натянула резиновые сапожки,
положила в сумочку туфли и надела плащ, тщательно уложив под капюшон высо-
кую причёску. В коридоре было грязно, из общего туалета в его конце тянуло мерз-
ким запахом. Она заткнула нос, обошла разбросанные вокруг двери туалета исполь-
зованные по прямому назначению обрывки газет с портретами вождей, скатилась по
лестнице на мокрые доски короба - поднятого над мерзлотой тротуара. Солнце
слепило её, отражаясь от луж, неестественным ночным прожекторным, лагерным
светом в контраст нависшим чёрным с синеватым отливом снеговым тучам. Под
веками ломило от всепроникающего свирепого света вечного полярного дня, как
тогда, на сцене,  от беспощадного света юпитеров...
       У дверей ресторана её встретили двое из трёх лётчиков. Уже издали по их ли-
цам она поняла, что, как это вечно с летунами, вдруг срочный вылет и,  к  сожале-
нию...  К сожалению, глаза её снова наполнились слезами, когда она сдавала одна
плащ и сапожки в гардероб, поднималась в зал и устраивалась за чудом свободный
угловой столик.  Громко смеялись отмечающие какое-то важное достижение на-
чальники из штаба аркопераций,  степенно пили водку капитаны-наставники,  весе-
ло ужинали и лапали пьяных буфетчиц  моряки с атомного ледокола. Солнце мерца-
ло в бородах полярников с их последним цивилизованным ужином на пути к дрей-
фующей станции, отдыхали гидрологи, гляциологи, золотишники. Ударники ком-
мунистического труда были веселы каждый в своей компании и все вместе в своей
вечно юной прекрасной стране. На шестой части земной суши эти люди успешно
построили коммунизм, избавившись раз и навсегда от скверны еврейства, бытовой
преступности,  государственной измены. Портреты Берия и Ленина висели над
стойкой бара с бесплатными напитками и закусками, словно специально ярко вы-
свеченные солнцем вечного дня. Его прожекторные лучи били в отключенную
хрустальную люстру под потолком, и она сияла ярче, чем от всех своих электриче-
ских огней. Майю ослепил этот свет, она отвела глаза.
      И тут за её стол без спросу сел мужчина, молча взял меню. Он был немолод,
прилично одет в коммерческое, то есть то, что продавалось за деньги, а не по тало-
нам. На Майю он не вроде бы обращал внимания. Она же таращилась на него, по-
раженная, что не может узнать, хотя явно где-то видела... Не из штаба, там она
знала всех, разнося спецпочту. Не из лётчиков, не из моряков, не пограничник... Но
и не из немногочисленных командированных, без конца спрашивавших о письмах
до востребования.
        Изучив меню, он не стал лихорадочно звать официанта, а молча и дружелюбно
поднял на Майю красивые синие глаза и стал её как-то необидно, но внимательно
разглядывать, уверенно и постепенно. В его взгляде было нечто непривычное, но
именно то, что она подспудно хотела увидеть в мужских взглядах, что неуловимо
возникало во снах и так же бесследно исчезало при пробуждениях. Безмолвная
беседа глаза в глаза казалась бесконечной. Такого с ней не было никогда. Ни до
замужества, ни после. Словно они оба зараннее условились об этом своём свидании,
чтобы поговорить, наконец, на одном, никому больше не ведомом  языке... Самое
удивительное, что она понимала этот язык, что ей импонировала  бесцеремонность
его взгляда, его хозяйская уверенность в её покорности. Да скажи ОН ей сейчас,
прямо здесь, в полном, залитом неестественным ночным солнцем ресторане: раз-
денься - сняла бы перед ним всё. И считала бы естественным, что за это хулиганство
снова высекут... ОН мой господин, прочих просто нет, прочие мне просто снятся...
       Никому не было дела до того, что испытывают эти двое в крохотном в сущно-
сти зале, затерянном под залитым ночным солнцем  небом Арктики.      Только
официант подошёл и вопросительно уставился на Майю. "Коньяк и к нему, как
обычно, Шура," - негромко сказал незнакомец. Местный, удивилась Майя, снова
мучительно стараясь его припомнить, но возникающие было догадки странным
образом раздваивались и исчезали.  "У меня сегодня день рождения, - сказала она и
достала из сумочки платок вытереть пот со лба. - Мне сегодня двадцать пять." "У
меня тоже день рождения, - эхом отозвался он. - Выпьем за наши общие семьдесят.
И за тебя - подарок мне на день рождения." "За тебя, - повторила она слово в слово.
- Подарок к моему дню рождения..."
       Они подняли рюмки. Майя ощутила прикосновение его сильной руки с тонкими
пальцами к своей обнажённой руке словно удар тока прямо в сердце. Боль, последо-
вавшая за этим непривычно сильным пожатием, была как долгожданное освобож-
дение каких-то загнанных внутрь чувств. Как всегда, от первой рюмки у неё онеме-
ли губы. Не отнимая руки и не ослабляя своей странной хватки, словно он боялся,
что она вдруг исчезнет, он налил по второй. Волны, рождающиеся в одном из них,
тотчас по этим рукам передавались другому. Она положила свою ладонь на его
пальцы на своей руке и сильнее надавила на них. "Нет, - мотнул он головой. - Ты не
знаешь моей силы..." "Да! - почти крикнула она, наклоняясь к нему через стол. - Это
ты не знаешь МОЕЙ силы. Боюсь, что я и сама её не знаю..." "Я могу сломать тебе
руку," - прошептал он, усиливая хватку. "Не можешь..."
      Позже она прочитала, что в подобном состоянии у человека наступает какое-то
перераспределение кислот в тканях организма, творящее чудеса. Пока же она на-
слаждалась своей силой против его силы. Освобождёнными наконец-то сильными
чувствами для сильного партнёра в вечном и всегда своём для каждой пары спек-
такле двух актёров. "Откуда ты взялся? Я тебя раньше видела? Ты ведь здешний, а я
всех здешних знаю." "Видела. Каждый Божий день..." "Кто же ты?" "Тебе это важ-
но?" "Ты прав - неважно... Так тебе сорок пять?.." "Каждый раз, когда мне стукнет
новая дата, я сам себе устраиваю юбилей. Вспоминаю разные вехи. Давай вместе.
Что это с тобой?" Она вдруг почти рывком высвободила руку: "Не обращай внима-
ния. Говори. И - не бойся. Я - не продам," - вдруг добавила она, заметив что-то в его
синих глазах. "Надеюсь... Итак, мне три года. Мы уже знаем о депортации, но ещё
дома, ещё с папой и мамой справляем... наш день рождения. Уже был для нас го-
лод. Ничего, кроме хлеба. Только зажгли на... каждом ломте... да, по три свечи...
Входят! Мама успела нас вышвырнуть в окно. В доме какая-то вдруг стрельба,
крики, а я затаился в лопухах... Солдаты за нами, да только, как мне потом сказали,
из двух зайцев ни одного не поймали..." "Из двух?.." Он словно окаменел, вдруг
вспомнив не ту давнюю историю, а конец своего сегодняшнего рабочего дня: "Сам
не знаю, почему мне все время кажется, что нас двое..." "Слушай... - заторопилась
она. - Ты только послушай! Ты ведь мусорщик, дядя Боря, так? Я тебя наконец
узнала. А не могла припомнить сразу потому, что и мне всё время казалось, что
вас... двое..." "Пить надо меньше, Маечка..." "Я уже точно вспомнила! Я его вчера у
гляциологов видела, носила ему телеграммы из Ленинграда. Знаешь, у них своя
кают-компания на Северном коробе?" "Ну?" "Там один командированный очень на
тебя похожий. Драбин его фамилия. А твоя ведь Дробинский?" "Так ты... меня здесь
приняла за... него?" - живой тёплый взгляд его вдруг подёрнулся тупым мрачным
безразличием, которое всегда пугало Майю в этом биче, когда он приходил на
почту. Тёплая и глубокая синева глаз исчезла, словно её задёрнули полупрозрачной
голубой плёнкой.  Майю это внезапное превращение испугало до паники. Она про-
тянула под столом наскоро разутую ногу и провела её пальцами по его ноге вверх от
колена. Глаза Бориса тотчас приобрели прежнее выражение. "Ну при чём же здесь
кто-то? - горячо сказала она, лаская под столом его ногу. - Ты что, не видишь, ЧТО
мне важно?" "Ладно, - улыбнулся он, вернув свою руку на её. - А как  насчёт твоих
наиболее важных юбилейных воспоминаний?" "Моих? - содрогнулась она. - Тоже
не из приятных. В день моего двадцатилетия меня высекли..." "ПТН? Тебя?!" -
помрачнел он. "Именно. Публичное и очень даже телесное наказание. Тогда ещё
разрешалось не только сечь без... ничего, но и поиздеваться перед этим." "И что же
ты натворила  в двадцать-то лет? Такое  редко присуждали. Даже за воровство и
обвес не давали." "Хулиганство с садистским уклоном... У нас была компания.
Студенты. И на танцах к мне пристал отвратительный тип, рыжий такой, его все
Яшкой звали, из институтского комитета комсомола. Демагог и горлопан. Он меня
пригласил, а я отказала. Он так мерзко улыбнулся и вроде бы нечаянно провёл
пальцами вот тут... Я ему по морде. Милиция нас вывела, обоим по замечанию, но
мои ребята всё видели. Да... я их и сама попросила Яше пояснить, как надо вести
себя с их девушкой. Стали пояснять и перестарались. Да ещё при свидетелях. Те на
суде подтвердили и что это я их просила его наказать, и что смеялась и подзужива-
ла, когда ему штаны снимали... Короче, получила в общем-то за дело. Просто уж
очень обидно и противно было, что именно этот подонок меня и наказывал. Не
очень-то и больно было - это же скорее спектакль: он должен был, когда сечёт,
вторую руку в кармане держать... Да и мужик он не сильный, хотя норовил попасть
побольнее, но зато как  он меня ла-пал при всех... за что хотел!.. И ребят моих из-за
меня тоже высекли. Один из них, гордый такой, отличник, вундеркинд, после этого
с ума тронулся..." "Не мудрено... А ты?" "Я?.. Пожалуй... тоже немного с тех пор не
нормальная. С мужем моим, таким тактичным и ласковым, жить просто не могла.
Хоть Яшку ищи... Впрочем, наши его всё-таки потом достали, он теперь..." "А вот
этого ты мне не говорила, - испугался Борис. - И никогда никому не говори."
       Розовое солнце внезапно вторглось в их разговор - кто-то шевельнул дальнюю
штору. Оно ярко осветило лицо Майи, её "лягушачий", как говорил Пацан, рот,
тонкие ноздри длинноватого, сейчас как-то странно кривившегося вправо носа,
напряжённые зелёные удлинённые глаза, шапку густых светлых волос. В этом не
очень красивом лице был сейчас для Бориса весь мир... Подошёл официант. Борис
заплатил за коньяк и фрукты - остальное было бесплатно - и поднялся, подавая
Майе руку. Она какое-то время не шевелилась, наклонившись над столом.  Потом
рывком поднялась, обула снятый туфель и под руку пошла с Борисом к гардеробу.
      Было далеко заполночь. Небо очистилось, ветер стих. Прохожих не было. В
полной тишине властвовал всепроникающий солнечный свет, казалось, со всех
сторон. Сопки за бухтой казались чёрными, а за посёлком всё так же пылали каким-
то синтетическим коричневым цветом. Дальние горы надели ярко-розовые шапки.
Они шли в своих плащах вдоль берега. Невидимая вода отделяла глянцевые голыши
от матовых, над которыми резвились мальки. Борис смотрел на фигуру женщины с
поникшими плечами, мешочком с туфлями у самой земли и вдруг представил её на
берегу не этого, а никогда не виданного им тёплого моря среди пальм и жаркого
солнца вместо этого суррогата. И что сейчас воздух  имеет не пять, а двадцать пять
градусов и море не ледяное, а тёплое. И что на этом благословенном и  недостижи-
мом берегу она вся, а не рука только, принадлежит ему. И принадлежит так, как того
хотят они оба...
      Майя вдруг обернулась, впервые улыбнулась во весь рот, заглянув ему в глаза,
отбросила мешочек на гальку и, действительно как на южном пляже, в этой мёртвой
арктической тишине, расстегнула и сняла плащ. Они не замечали ни холода, ни
вездесущего света. Она повторяла, закинув голову: "Ты! Ты! Наконец-то ты!!" Она,
наконец, пила не во сне и всё равно не могла напиться его силой, его смелостью и
своей ДОБРОВОЛЬНОЙ болью...Он ещё лежал на плащах, когда она встала нагая и
отошла к своей одежде, отворачиваясь от его восхищенного взгляда на это залитое
розовым светом тёплое тело среди полярного холодного лета...
     Свет нагло заливал и её комнату, где они продолжали праздник своей свободы в
тепле от электропечки почти до поры, когда в нормальных широтах наступает
рассвет.  Борис смотрел на разметавшую густые светлые волосы спящую на спине
раскинув руки Майю и не уставал удивляться, одеваясь, что он,  пожилой мусорщик,
провёл ночь с такой красивой молодой женщиной.
                                                             ***
       Грохоча по пустынным коробам, Борис ворвался в свою комнату, наскоро
переоделся в рабочее и бросился на свою койку перевести дух. Это не помешало ему
услышать привычный звон будильника, во-время встать и быть у конторы раньше
Пацана. Тот пришёл зелёный с похмелья и сразу сел на заваленную окурками и
пеплом скамейку - досыпать