одия  композиции  "Дер   бэр"   вдруг   стала
замедляться, дробиться; от кричащего голоса бас-саксофона  повеяло дыханием;
пальцы бас-саксофониста бешено забегали по сильному матово-серебристому телу
огромной  трубки,  словно  искали  что-то;  я смотрел на  них во  все глаза:
зазвучали  выжидательные   триолы,  пальцы  забегали,  остановились,   снова
забегали,  потом уверенно взяли их, ухватили;  от  барабана, от  рояля несся
механический  трехчетвертной  пульс, оркестроновое  тум-па-па; но  над  всем
этим,  как  танцующий  самец  гориллы,  как  косматая  птица  Нох,  медленно
взмахивающая  черными  крыльями,  взлетал  кричащий голос из  металлического
горла,  стреноженная сила бамбуковых голосовых связок -- голос бассаксофона;
но  не  в трехчетвертном темпе,  а  по  его  обочине,  в  тяжелых четвертных
периодах, а через них легко и с огромной потаенной,  а все же чувствительной
силой  скользил  в септуолах,  в ритме,  перечившем не  только механическому
тум-па-па,  но  и четырем  лишь мыслимым акцентам,  словно отрясал с себя не
только всякую закономерность музыки,  но  и удручающую тягость  чего-то еще,
более  громадного;  полиритмический  феникс, черный,  зловещий, трагический,
вздымающийся  к  красному  солнцу  этого  вечера,  отталкиваясь от  какой-то
кошмарной минуты, от всех кошмарных дней; Адриан Роллини моего детского сна,
воплощенный,  олицетворенный,  борющийся  --  да.  Я  открыл глаза:  мужчина
продолжал  бороться с  саксофоном,  словно  не играл,  а  овладевал им;  это
звучало как  дикая схватка  двух  жестоких, сильных и опасных  животных; его
руки  угольщика (лишь величиной,  не мозолями) мяли  тусклое  тело,  как шею
бронтозавра, из корпуса низвергались мощные всхлипы, доисторическое рычание.
Снова я закрыл глаза;  но  прежде чем погрузиться  в  призрачные видения,  я
увидел,  как в  короткой  вспышке,  два  ряда  лиц: Лотара Кинзе мит  зайнем
унтергальтунгсорхестер   и  лицо  Хорста  Германна  Кюля  с  его  антуражем:
задумчивая    размягченность    вдруг   отвердела    изумлением;   баварская
мечтательность испарилась  как  эфир;  мягко  оцепеневшие черты лица  начали
быстро  и явно складываться в вытянутую маску римского завоевателя; а против
него -- одухоторенный полукруг лиц Лотара  Кинзе светился  каким-то неоновым
светом счастья:  механизм  вальса прошел квадратурой круга --  и я уже видел
этот цветок на освещенной сцене, в душных солнечных джунглях, когда отчаяние
гориллы-самца (нет, человека) сотрясало сцену свингующей медью, как тогда --
давно -- недавно -- всегда.
     Это  было словно предвосхищением легенды: Чарли Берд  так же  боролся с
саксофоном,  с музыкой,  собственно --  с  самой жизнью, но  позже; бэнд  из
старых  времен,  затянутых  мглой  истории,  войны,  на этом острове Европы,
отделенном от  остального  мира  сжимающимся кольцом  стали и  нитротолуола;
столь  же  великий,  столь  же  мучительно  больной, но  забытый;  анонимный
бас-саксофонист под  парусами циркового  шатра, который, как парусник Святой
Девы Марии  де лос Анжелес, плыл  два, три, четыре года по океану пожарищ  и
последствий прошедших фронтов; Лотар Кинзе унд  зайн унтергальтунгсорхестер;
они ни  до чего не доплыли, затерялись, распались,  растворились  в конечном
смятении народов; незнакомый  черный  Шульц-Коэн, Адриан  Роллини моих снов,
какой-то  сильной,  неведомой,   необъяснимой  боли,  такой  печальной,   зо
траурихь, зо траурихь ви айне глоке.
     Другая  рука  опустилась  на мое  плечо, и другие  глаза  обожгли  меня
холодным  пламенем. Я обернулся:  Хорст Германн  Кюль протянул руку и сорвал
мои усы.  Зо  ист эс альзо. Фершвинде.  Лицо его  уже было  сложено  в черты
привычной, безопасной маски. Опасной, омерзительной, убийственной.
     Я повернулся. Громкий, могучий рев борющегося бас-саксофона по-прежнему
звучал с освещенной сцены. Фершвинде! зарычал Хорст Германн Кюль. В отблеске
света я увидел лицо мастера сцены,  чеха, и в одно мгновение очнулся от сна,
меня облил  холодный пот химеры. Но они  не поверят. Костелец не поверит. Ни
Костелец  во  мне: потом  и сам я  не смогу понять, не смогу поверить  в это
непостижимое  послание  музыки,  всегда  запертой  на  семь  замков  особого
таланта; навсегда  останется  лишь  жажда понять, выразить,  дойти  с  этими
людьми  до  самого конца  -- чего? --  света -- неба  --  жизни -- возможно,
правды.
     Я бежал  в темноте  по ступенькам  железной лестницы,  потом  коридором
отеля мимо тихих дверей с медными цифрами, бежево-кремовым коридором к двери
номера  12а.  Зов  бас-саксофониста  обрушился  где-то  вдали,  закончившись
всхлипом. Я отворил дверь, включил свет; на спинке  стула висел мой  пиджак,
на столе лежали ноты -- партия тенор-саксофона. Я быстро одевался, как вдруг
меня поразило:  из-за полуоткрытой  двери  ванной в комнату  проникал  свет,
который я  не включал;  три шага --  и  я  заглянул внутрь.  В белой,  почти
алебастровой  ванне  неподвижно  стояла  розовая  гладь,  тихая,  неподвижно
спокойная,  как  озерцо,  в котором  истекла  кровью  русалка;  а  по  белой
облицовке, по белому коврику тянулся кровавый след.
     Я смотрел -- и это был ответ. Хоть и  окутанный символом. Собственно --
лишь  половинчатый  ответ; но иного мы никогда  не получим; в  этой горькой,
кровавой луже жизни нет полных ответов -- только след крови, только гремящий
голос  борющегося  бас-саксофона,  печальный, как смертельная  боль, глубоко
спрятанная в скорлупе нашего одиночества; ему же,  по крайней  мере, удалось
выкрикнуть, потрясти темный зал где-то в Европе; иным не удается ничего; они
исчезают в анонимных пропастях мира, души -- но не этот голос, не этот.
     Когда  я  вышел на  площадь  перед  городским  отелем,  под звезды,  не
считающиеся с  человеческими  предписаниями, рыдающая музыка  Лотара  Кинзе,
хотя  и   очень  слабо,  но  доносилась  еще  из  задней  части  отеля,  где
располагался театр.  А  в ней, окутанный монотонным меццо-сопрано, столь  же
рыдающий, столь же бесчувственный альт-саксофон.
     Темными  улицами затемненного города  я шел домой. Никто никогда ничего
об этом не узнал  (хотя, пожалуй, мастер сцены меня узнал, наверняка узнал),
но  это не было сном; ни привидением, ни  химерой  -- ни чем-либо  подобным.
Хотя на другой день в  городе не осталось и следа от серого  фургончика, а я
не  сталкивался  ни с  кем  из дойче  гемайнде  в Костельце (кроме господина
Кляйненгерра: я  спросил  его,  но  он  не  был  на  концерте Лотара  Кинзе;
насколько это было возможно, он не ходил на мероприятия дер дойче гемайнде),
кто бы мог что-то подтвердить или опровергнуть.
     Но это не было сном, ибо во мне до сих пор живет этот отчаянный всплеск
молодости --  вызов бас-саксафона.  Я забываю  о нем в  мельтешении дней,  в
житейской  суете,  лишь  привычно  повторяю:  люблю, люблю,  -- ведь годы  и
бесчувственность  мира определили  этот  мой  облик,  сделали кожу толще. Но
живет  во мне мементо, предостережение,  минута истины -- бог знает где, бог
знает  когда; и я,  печальный музыкант, буду  всегда скитаться  с  оркестром
Лотара Кинзе по горестным  дорогам европейских  окраин,  под  тучами великих
бурь,  и темнокожий бас-саксофонист, Адриан  Роллини, будет  снова  и  снова
напоминать мне о мечте, правде, непостижимости -- мементо бас-саксофона.