имо дома девять - "баухауса", в
котором проживал гинеколог ОТБрайен, в это время уже улегшийся спать, -
Локхарт оказался возле участка дома номер одиннадцать, который занимали
Вильсоны. В гостиной на первом этаже горел свет, правда очень слабый;
французские окна были распахнуты. Локхарт присел на корточки около
семнадцатой лунки и поднял бинокль. В комнате было трое, они сидели вокруг
стола, касаясь друг друга кончиками пальцев, а небольшой стол, как заметил
Локхарт, вращался. Локхарт с интересом разглядывал происходящее, и его
острый слух уловил какое-то постукивание. Вильсоны и их знакомый
участвовали в очень странном действе. Время от времени миссис Вильсон
задавала какой-нибудь вопрос и стол начинал раскачиваться и стучать.

Локхарт незаметно выбрался со своего наблюдательного пункта и, вернувшись
домой, занес в записную книжку то, что Вильсоны были суеверны, как и все
другие факты, добытые во время ночной охоты. К тому времени, когда он
улегся в постель, Джессика уже давно и крепко спала.

На протяжении следующих двух недель Локхарт проводил все вечера в рейдах по
птичьему заказнику и полю для гольфа и собрал обширные досье о привычках,
чудачествах, слабостях и неблаговидных делах каждого из обитателей домов на
Сэндикот-Кресчент. Днем он бродил по дому и проводил целые часы в
мастерской своего покойного тестя, возясь там с огромным количеством
проводов, транзисторов и со справочником конструктора-радиолюбителя.

- Не понимаю, чем ты целый день занят, дорогой, - Говорила Джессика,
которая к этому времени уже перешла из компании по производству цемента в
юридическую фирму, специализировавшуюся на делах о клевете.

- Обеспечиваю наше будущее, - отвечал Локхарт.

- При помощи громкоговорителей? Какое отношение они имеют к нашему будущему?

- Большее, чем ты думаешь.

- А этот передатчик, или что это там, - он тоже часть нашего будущего?

- Нашего будущего и будущего Вильсонов, которые живут рядом, - ответил
Локхарт. - Где твоя мать хранит ключи от всех домов?

- Ты имеешь в виду те дома, что завещал мне папочка? Локхарт кивнул, и
Джессика принялась рыться в одном из ящиков на кухне.

- Вот они, - Джессика протянула ему ключи, однако заколебалась: - Но ты не
собираешься что-нибудь украсть из этих домов?

- Конечно нет, - твердо сказал Локхарт. - Скорее наоборот, я им собираюсь
кое-чего добавить.

- Ну, тогда держи, - и Джессика отдала ему связку ключей. - Только, ради
Бога, не делай ничего противозаконного. Работая у "Гиблинга и Гиблинга", я
поняла, как легко можно попасть в ужаснейшие неприятности. Вот знаешь ли
ты, например, что если ты сочинишь книгу и напишешь в ней что-нибудь плохое
о ком-нибудь, то этот человек может подать на тебя в суд иск на многие
тысячи фунтов? Это называется клеветой.

- Жаль, что о нас никто ничего плохого пока не написал, - ответил Локхарт и
добавил: - Если я когда-нибудь примусь за розыски своего отца, нам
потребуются многие тысячи фунтов.

- Да, дело о клевете нам было бы очень кстати, правда? - мечтательно
произнесла Джессика. - Но обещай мне, что не сделаешь ничего такого, что
ввергло бы нас в неприятности, ладно?

Локхарт пообещал, и со всем пылом. То, что он задумал, должно было
ввергнуть в неприятности других.

Но пока ему приходилось выжидать. Только через три дня Вильсоны вечером
куда-то отправились и Локхарт смог проскользнуть через забор в их сад и
затем в дом номер одиннадцать. Под мышкой у него была зажата какая-то
коробка. Пробыв на чердаке дома около часа, он вышел с пустыми руками.

- Джессика, лапочка, - сказал он, - я хочу, чтобы ты пошла в мастерскую и
подождала бы там пять минут, а затем сказала в этот передатчик: "Проверка.
Проверка". Но сперва нажми на эту красную кнопку.

Локхарт снова проскользнул в дом Вильсонов, забрался на чердак и стал
ждать. Вскоре в трех громкоговорителях, скрытых под теплоизоляцией из
стекловолокна и соединенных с установленным в углу приемником, раздался
голос Джессики. Но звучал он как-то загробно. Один из громкоговорителей был
установлен над спальней самих Вильсонов, другой - над ванной, а третий -
над свободной комнатой. Локхарт послушал, а потом спустился с чердака и
вернулся домой.

- Иди спать, - сказал он Джессике, - я недолго. - Затем он устроился перед
окном, которое выходило на улицу, и начал ждать возвращения Вильсонов. Они
где-то неплохо провели вечер и вернулись в сильно приподнятом настроении.
Локхарт дождался, пока у них в спальне и в ванной комнате зажегся свет, и
только тогда решил подкрепить их веру в сверхъестественное. Зажав двумя
пальцами нос и изменив голос, он зашептал в микрофон: "Я обращаюсь к вам из
могилы. Слушайте меня. В вашем доме будет смерть, и вы присоединитесь ко
мне". После чего он выключил передатчик и вышел на улицу, чтобы понаблюдать
за результатом.

Мягко говоря, результат оказался подобен молнии. Во всем доме вспыхнул
свет, и до Локхарта донеслись истерические вопли миссис Вильсон, более
привычной к мягкой обстановке спиритических сеансов, нежели к голосам из
загробного мира. Прячась в кустах азалии рядом с калиткой, Локхарт слышал,
как мистер Вильсон пытался успокоить жену, однако это ему плохо удавалось,
поскольку он и сам был явно встревожен и не мог отрицать, что тоже слышал
слова о смерти, которая придет в их дом.

- Не говори, что ты не слышал, - истерически рыдала миссис Вильсон, - ты
все слышал не хуже меня. Ты был в ванной, и посмотри, что ты наделал там на
полу!

Ее муж принужден был согласиться, что и его эти слова несколько вышибли из
равновесия и что, в полном соответствии с несокрушимой логикой его жены,
беспорядок на полу в ванной комнате находится в прямой связи с услышанным
им сообщением, что смерть столь близка.

- Я говорил тебе, нечего было начинать эти дурацкие игры со столоверчением!
- шумел мистер Вильсон. - Видишь теперь, что ты натворила!

- Ну конечно, опять я во всем виновата, - рыдала миссис Вильсон. - Ты
всегда во всем винишь только меня. А я всего лишь попросила миссис Сафели
один разок крутануть этот стол, чтобы посмотреть, действительно ли она
умеет это делать, и, может быть, услышать что-нибудь от наших дорогих
ушедших.

- Теперь ты все это выяснила, черт побери, - продолжал кричать мистер
Вильсон. - А этот голос вовсе не принадлежал ни одному из моих дорогих
умерших, это я точно знаю. У нас в семье таких гундосых не было. Никого. И
не думаю, что у трупа гайморит развивается от разложения.

- Господи, о чем ты говоришь, - стенала миссис Вильсон. - Одному из нас
суждено умереть, а ты - о гробах. И не вылакивай все бренди, я тоже хочу.

- Не знал, что ты пьешь, - сказал мистер Вильсон.

- Теперь пью, - ответила жена и, судя по всему, налила себе добрую порцию.
Локхарт не стал прислушиваться дальше. Он ушел в тот момент, когда они не
совсем удачно стали утешать друг друга тем, что, по крайней мере, этот
жуткий голос доказывал - есть жизнь и после смерти. Кажется, миссис Вильсон
это не очень утешило.

Пока Вильсоны обсуждали крайне важную проблему, существует ли потусторонний
мир и есть ли в нем жизнь, Литтл Уилли, такса супругов Петтигрю, познавала
это на собственном опыте. Ровно в одиннадцать часов мистер Петтигрю
выпустил ее погулять, и ровно в это же время Локхарт, притаившись в
заказнике, потянул за нейлоновую леску, которая проходила под забором и шла
дальше, на лужайку перед домом Петтигрю. На другом конце лески был привязан
большой кусок печенки, купленный этим утром у мясника. Повинуясь натяжению
лески, кусок начал рывками и зигзагами двигаться по траве. Уилли
самозабвенно бросился преследовать его, позабыв про все на свете и на этот
раз храня полнейшее молчание, которое именно сейчас ему бы стоило нарушить.
Долго заниматься погоней собаке не пришлось. Когда печенка поравнялась с
засадой, устроенной Локхартом у конца лужайки, Уилли остановился и после
короткой борьбы распрощался и с мечтой о куске мяса, и с жизнью. Локхарт
похоронил таксу в задней части своего сада, под тем розовым кустом, под
которым она чаще всего делала все дела. Покончив таким образом с самым
первым из своих начинаний, Локхарт отправился спать в прекрасном
расположении духа. Чуть позже его настроение поднялось еще выше: когда в
три часа утра, заворочавшись в постели, он проснулся и приоткрыл глаза, во
всех комнатах дома Вильсонов все еще горел свет, а из дома доносились
пьяные рыдания.

Глава десятая

Итак, Локхарт в Ист-Пэрсли приступил к осуществлению планов, призванных
сделать невыносимой жизнь обитателей домов, принадлежавших его жене. А в
это же самое время в имении его деда миссис Флоуз лезла из кожи вон, чтобы
сделать невыносимой жизнь старого Флоуза. Погода была не на ее стороне.
Солнечная, теплая и сухая весна перешла в жаркое лето, и Флоуз-Холл
убедительно демонстрировал все свои преимущества. Его толстенные стены были
способны не только спасать от набегов шотландцев или же надежно скрывать
собственное производство виски; они спасали и от летнего зноя. Во дворе, в
сухой пыли, перемешанной с их же испражнениями, валялись, высунув от жары
языки и пуская слюни, выведенные хозяином гончие; сам же хозяин сидел с
комфортом дома, выпрямившись над письменным столом, и просматривал старые
приходские книги и древние семейные летописи. В последнее время он сильно
увлекся этим занятием. Зная, что при его возрасте ему вскоре предстоит
встреча с предками, он полагал необходимым заранее самым внимательным
образом "изучить все грехи и ошибки своей семьи.

То, что при этом во всей истории рода он выискивал лишь самые худшие черты,
страницы и моменты, объяснялось его природным пессимизмом и отличным
знанием самого себя. Поэтому он с немалым удивлением обнаружил, что не все
Флоузы неисправимо порочны. В прошлом бывали не только Флоузы-грешники, но
и Флоузы-святые; правда, как он и ожидал, преобладали все же первые, но и
их поступки были отмечены благородством, которым он не мог не восхищаться.
Некий Квентин Флоуз, например, убил или, выражаясь более изящным языком
того времени, причинил смерть посредством дуэли некоему Томасу Тидли,
осмелившемуся во время стрижки овец в Оттербэрне намекнуть, что имя Флоузов
происходит от Фаасов, цыганской семьи, известной своим поголовным
воровством; тем не менее у Квентина Флоуза хватило благородства жениться на
вдове убитого Томаса Тидли и содержать его детей. Или, например, Епископ
Флоуз, который, когда его сжигали на костре в царствование Марии Кровавой
за измену делу Рима, отказался принять мешочек с порохом, который брат
предлагал привязать ему на шею, справедливо возразив, что порох надо
экономить, чтобы, когда настанет час, перестрелять всех этих проклятых
папистов. Подобная практичность больше всего другого восхищала старого
Флоуза в его предках. Она свидетельствовала, что, каким бы ни оказывался их
конец, они не тратили время на сожаления и оплакивание собственной судьбы,
но до последнего мгновения сохраняли неукротимые волю и стремление
поступать по отношению к другим так, как другие поступали по отношению к
ним самим. Например, Палач Флоуз - личный палач герцога Дэрнхэмского,
жившего в XIV веке, - когда ему пришло время положить на плаху собственную
голову, галантно предложил наточить топор своему преемнику. Жест этот
показался всем столь благородным, что просьба была удовлетворена. В
результате новый палач герцога, сам герцог, пятнадцать его телохранителей и
двадцать пять зевак остались лежать бездыханными, отдельно от своих голов,
а Палач Флоуз употребил свое ремесло на личное благо и, удрав на боевом
коне самого герцога, провел остаток жизни как беглый преступник, среди
болотных разбойников Ридесдейла.

Старый Флоуз весь трепетал, когда читал эту историю; как трепетал он и от
баллады, сочиненной еще одним из Флоузов и с тех пор жившей в крови всех
членов рода. Менестрель Флоуз был знаменит своими песнями; старый Флоуз
поймал себя на том, что почти непроизвольно начал читать вслух первые
четверостишия его "Баллады о члене, влезшем насухо", которую Менестрель
писал по распоряжению властей, сидя в Элсдоне у позорного столба и ожидая
казни через повешение, волочение за конем и четвертование сразу за то, что
он по ошибке забрался в постель к леди Флђр, супруге сэра Освальда
Кэлейтона, в тот момент, когда этот благородный лорд сам был не только в
той же постели, но и в леди Флђр. Неожиданное вторжение в такое мгновение
Менестреля Флоуза в сэра Освальда вызвало реакцию, которую все знакомые с
этим явлением называют "собачьей связкой", и потребовались объединенные
усилия семи слуг, чтобы оторвать сэра Освальда от леди Флђр, а потом -
услуги местного парикмахера, бывшего по совместительству и хирургом, чтобы
отсоединить друг от друга сэра Освальда и его Менестреля. Евнух Флоуз, как
его стали после этого называть, отправился на казнь в довольно-таки бодром
настроении и с песней в сердце:

Повесьте за ноги меня,
Чтоб видеть мог весь свет,
К чему приводит голова,
Коли ума в ней нет.
Когда в постель я залезал,
Не разум двигал мной.
Меня за наслажденьем гнал
Тот, кто обрел покой.
Я должен был сообразить,
Что никогда от Флђр
Не может потом так разить,
Конюшней и дерьмом.
Она так пахла чистотой,
Когда меня ждала.
И влага у нее меж ног
Манила и влекла.
От сэра ж Освальда несло
Так, что тянуло рвать.
Сухой вонючий зад его
Колом бы мне продрать!
Казните нынче вы меня?
Что ж, действуйте быстрей,
Ну, а пока не собрались,
Верните мне мой член.
Он заду сэра-ни к чему.
И мне уж не вложить
Ни в сушь его, ни в мокроту,
Но - хочется отлить!

Старый Флоуз считал эту поэму несколько сырой, недоработанной, но все же
способной взбодрить и согреть душу. Он хорошо понимал, что должен был
чувствовать Менестрель: его собственный простатит в последнее время здорово
досаждал ему. Но самое большое удовольствие доставляла старику суровая
веселость этой и других баллад Менестреля. Флоузы могли быть - да и бывали
на самом деле - ворами и грабителями, головорезами и болотными
разбойниками, и даже святыми и епископами. Однако каково бы ни было их
призвание и чем бы они ни занимались, Флоузы неизменно смеялись над ударами
судьбы, над происками врагов и нечистой силы, и их религией всегда было не
столько христианство, сколько личная честь и достоинство. Назвать
кого-нибудь из Флоузов лжецом значило для обидчика умереть на месте или
оказаться вынужденным вести потом борьбу не на жизнь, а на смерть вплоть до
самой своей кончины, Флоуз, который дрогнул бы перед лицом невзгод, тем
самым ставил бы себя, как гласит старая поговорка, в положение изгоя без
дома и имени.

Но интерес старого Флоуза к его далеким предкам диктовался не только
праздным любопытством. Его продолжала преследовать загадка, кто же был
отцом Локхарта. За этим вопросом, что призраком вставал перед ним по ночам,
скрывалось ужасное предчувствие того, что, возможно. Локхарт приходится ему
не только внуком, но и сыном. Именно поэтому он внес в текст завещания
статью о бичевании, тем самым отчасти как бы признавая, что, если его
подозрения оправдаются, он заслуживает быть поротым до тех пор, пока жизнь
его не повиснет на ниточке, и даже дольше. Вопрос требовал ответа - пусть
не при его жизни. так на протяжении всей жизни Локхарта; и потому,
разбираясь в старых документах, преданиях и письмах, Флоуз продолжал
размышлять над возможными кандидатурами в отцовство. Всех их должна была
объединять одна черта: в то время, когда был зачат Локхарт - Флоуз считал,
что это произошло за восемь месяцев до его рождения, - все они должны были
жить в пределах одной поездки верхом на лошади от Флоуз-Холла и должны были
быть тогда в возрасте от шестнадцати до шестидесяти лет. Он отказывался
верить, что его дочь - какими бы пороками она ни страдала - по собственной
воле спуталась бы с пожилым человеком. Отца Локхарта скорее всего следовало
искать среди тех, кому в то время было от двадцати до тридцати. Выписав
когда-то несколько имен, старый Флоуз против каждого из них поставил
возраст в то время, цвет волос и глаз, краткое описание основных черт лица,
рост - ив тех случаях, когда смог, - указал размеры черепа. Поскольку в
последнем случае подозреваемый должен был согласиться на то, чтобы Флоуз
измерил его череп от лобной части к затылку и по ширине при помощи крайне
заостренного циркуля, далеко не все соглашались пройти такое испытание, и в
списке против имен тех, кто не дал на него согласия, стояли буквы "ВП" -
"весьма подозрителен". За долгие годы старик накопил огромное количество
любопытной антропологической информации, но ничто из нее не подходило под
реальные черты Локхарта. Черты эти были абсолютно во всем флоузовские -
такой же римский нос, такие же холодно-голубые глаза, льняного цвета
волосы, - что еще более усиливало у старика чувство собственной вины и
решимость добиться своего оправдания даже ценой того, что в процессе поиска
такого оправдания может оказаться доказанным противоположное и он рискует
войти в историю рода как Флоуз Кровосмеситель. Он был настолько погружен в
свои изыскания, что не обратил никакого внимания на перемены, происходившие
в последнее время с его женой.

Начав осуществлять свой план скорейшего доведения старика до смерти, миссис
Флоуз решила играть роль ревностно исполняющей свои обязанности жены. Не
отвергая более его домогательств, она, напротив, всячески поощряла его на
то, чтобы спать с ней как можно чаще, подвергая тем самым сердце
постоянному напряжению. Однако простатит, которым страдал Флоуз, сильно
мешал тому, чтобы секс был частым явлением в их жизни. Миссис Флоуз взяла
себе за правило приносить мужу по утрам в постель чашку чая с
предварительно размешанным в нем порошком парацетамола, который, как она
где-то прочла, плохо отражается на почках. Старый Флоуз не пил этот чай,
но, чтобы не огорчать супругу, выливал его в ночной горшок. Когда она потом
выносила этот горшок, то цвет содержимого еще более поднимал ее надежды и
настроение. Правда, в содержимом плавали чаинки, что было хорошо видно.
Однако утонченная привередливость миссис Флоуз помешала ей разобраться в
этом, следствием чего было появление еще одной тщетной надежды - на этот
раз на то, что ее муж страдает серьезным расстройством мочевого пузыря. И
наконец, она организовала ему диету с максимальным содержанием холестерина.
Старый Флоуз на завтрак получал яйца всмятку, на обед - яичницу с
бараниной, на ужин ему давали свинину с гоголем-моголем на десерт, и перед
самым отходом ко сну ему предлагали напиток из взбитых яиц с сахаром и
вином. Можно сказать, что Флоуз жил на одних яйцах.

Миссис Флоуз изучала все рекомендации известного диетолога профессора
Юдкина, однако поступала не в соответствии с ними, но прямо наоборот. Так,
в свой арсенал диетических ядов она добавила сахар, и, уговаривая старого
Флоуза скушать еще яичко или же взять лишний кусочек жареной ветчины, она в
то же время в изобилии уснащала стол всевозможными сладостями, пирожными и
печеньями, почти целиком состоящими только из сахара. Все это, вместе
взятое, вызвало у старика колоссальный прилив сил, и в те часы, когда он не
сидел в кабинете, Флоуз в весьма энергичном темпе гулял по болотам - чего
он не делал уже давно. Миссис Флоуз с отчаянием наблюдала и этот прилив
жизнелюбия, и то, как увеличивается ее собственный вес. Чтобы отравить
старика при помощи переедания, она должна была и сама придерживаться той же
диеты; но ей эта диета была категорически противопоказана. В конце концов,
в последнем приступе отчаяния, она решила приохотить старого Флоуза к
портвейну. Флоуз с энтузиазмом воспринял ее совет, и ему это тоже пошло
только на пользу. Миссис Флоуз попробовала было добавлять в графин с
портвейном бренди. Старый Флоуз, чей нос прекрасно разбирался в винах,
немедленно учуял это и поздравил ее с удачным изобретением.

- Это придает вину больше крепости, - заявил он. - И как я сам до этого не
додумался! Явно больше крепости.

Миссис Флоуз мы